Путешествие на Кавказ

Н. К. Пиксанов

В конце мая Грибоедов был уже в Киеве. Здесь он пробыл довольно долго, недели две. (...) Александр Сергеевич избегал людей и предпочитал оставаться наедине с природой и историческими воспоминаниями, которыми для него был полон древний город.

{Грибоедов, т. 1, с. LVIII.)

А. С. Грибоедов — В. Ф. Одоевскому

10 июня 1825 года, Киев

Сам я в древнем Киеве; надышался здешним воздухом и скоро еду далее. Здесь я пожил с умершими: Владимиры и Изяславы совершенно овладели моим воображением; за ними едва вскользь заметил я настоящее поколение. <...> Природа великолепная; с нагорного берега Днепра на каждом шагу виды изменяются; прибавь к этому святость развалин, мрак пещер. Как трепетно вступаешь в темноту Лавры или Софийского собора, и как душе просторно, когда потом выходишь на белый свет: зелень, тополи и виноградники, чего нет у нас! <...> Посетителей у меня перебывало много, однако скромных, мало мешали.

{Грибоедов, т. 3, с. 175.)

Н. К. Пиксанов

Среди этих посетителей были замечательные люди. В Киеве с Грибоедовым встречались постоянно и дружески Сергей¹ и Артамон² Муравьевы, Бестужев-Рюмин³, кн. Трубецкой⁴ — все выдающиеся декабристы. В их кружке возникла даже мысль принять Грибоедова в тайное общество, но была оставлена, так как поэт в это время был очень далек от политических интересов. Грустное настроение не покидало Грибоедова, и он, словно убегая от самого себя, пробовал развлечься в постоянных передвижениях.

После Киева Александр Сергеевич направился в Крым. В течение трех месяцев он исколесил полуостров вдоль и поперек, пешком, верхом, в лодке по речкам и заливам. Он посетил все выдающиеся пункты: Феодосию, Симферополь, Севастополь, Ялту, Алупку, Симеиз, Бахчисарай и т. д. Несколько раз поднимался на Чатыр-Даг и другие высоты, ночевал в овчарнях с чабанами, босой забирался в труднодоступные пещеры. <...>

(Грибоедов, т. 1, с. LIX.)

А. А. Лебедев

Грибоедов одним из первых вступил на стезю странной [от слова — «страна»] литературы. Оказавшись первый раз на Кавказе, Грибоедов стал вести «Путевые записки» (Путешествие от Моздока до Тифлиса, путевые письма к С. Н. Бегичеву, описание путешествия от Тавриза до Тегерана и т. д.). Это целый цикл, условно делящийся на восемь частей. Вот в этих-то путевых записках Грибоедов и сказал о себе, что он не путешественник.

Путевые записки Грибоедова поражают своим тоном и стилем, манерой, в которых они написаны. Кругом экзотика — горы, юг, превратности и опасности. А глаз Грибоедова спокойно-приметлив, описания точны, скупы, деловиты. Никаким романтизмом или романтикой и не пахнет.

Вот, к примеру, как описывается сам путь, сам, если можно так выразиться, процесс странствия:

«...Идем всё по косогору; узкая, скользкая дорога, сбоку Терек; поминутно все падают, и все камни и снега, солнца не видать. Все вверх, часто проходим через быструю воду, верхом почти невозможно, более пешком. Усталость, никакого селения, кроме трех, четырех осетинских лачужек, еще выше и выше, наконец, добираемся до Крестовой горы. Немного не доходя дотудова истоки гор уже к югу. Вид с Крестовой, крутой спуск, с лишком две версты. Встречаем персидский караван с лошадьми. От усталости падаю несколько раз...». И т. д. и т. д.

Никакой тут «романтики трудных дорог». Просто трудные дороги. Порой даже кажется, что автор нарочито сух в описаниях. Был, наверное, какой-то «вид с Крестовой горы». «Вид» только назван. Что бы тут разделал Марлинский! Но Марлинский будет странствовать в здешних местах несколько позже и после иных своих «странствий».

Дважды в путевых заметках Грибоедов упоминает Жуковского. В ироническом духе. Он, Грибоедов, знает, что он — «в царстве Жуковского». Становится понятной нарочитость путевых описаний — они по своему стилю и своей манере внутренне полемичны. Путевые заметки Грибоедова антиромантичны. Никакой героизации действительности!

Нет, отношение у Грибоедова к окружающему не бездушно. Отнюдь. Он внимателен, очень чуток. Тягостные картины людских бедствий не оставляют его равнодушным. Но все время кажется, что он видит все окружающее, оставаясь погруженным в какую-то свою внутреннюю мысль. Он примечает окружающее, но не погружается в свои путевые впечатления.

(Лебедев, с. 39—40.)

А. С. Грибоедов — С. Н. Бегичеву

9 сентября 1825 года, Симферополь

Еще игра судьбы нестерпимая: весь век желаю где-нибудь найти уголок для уединения, и нет его для меня нигде. Приезжаю сюда, никого не вижу, не знаю и знать не хочу. Это продолжилось не долее суток... ворвались ко мне, осыпали приветствиями, и маленький городок сделался мне тошнее Петербурга. <...> Тьфу злодейство! да мне невесело, скучно, отвратительно, несносно!.. <...> Верь мне, чудесно всю жизнь свою прокататься на 4-х колесах; кровь волнуется, высокие мысли бродят и мчат далеко за обыкновенные пределы пошлых опытов; воображенье свежо, какой-то бурный огонь в душе пылает и не гаснет... Но остановки, отдыхи двухнедельные, двухмесячные для меня пагубны, задремлю, либо завьюсь чужим вихрем, живу не в себе, а в тех людях, которые поминутно со мною, часто же они дураки набитые.

(Грибоедов, т. 3, с. 177—178.)

Н. К. Пиксанов

Гораздо более, чем местные жители, интересовали Грибоедова крымские древности. В Крым он явился с хорошим знанием исторической и географической литературы о полуострове; он постоянно припоминал, что говорит о Крыме Паллас (ученый-путешественник XVIII в.), Муравьев, автор «Путешествия по Тавриде», цитирует Нестора-летописца, изучает и измеряет развалины древних построек, строит догадки археологические и этнографические; посетив старинное Еврейское кладбище, сожалеет, что не может разобрать надгробных надписей, и т. д.

(Грибоедов, т. 1. с. LX—LXI.)

А. С. Грибоедов — С. Н. Бегичеву

12 сентября [1825 года] Феодосия

Я был один. Александра⁵ отправил по колясочной дороге в Кафу. Кто хочет посещать прах и камни славных усопших, не должен брать живых с собою. Поспешная и громкая походка, равнодушные лица и пуще всего глупые, ежедневные толки спутников часто не давали мне забыться, и сближение моей жизни, последнего пришельца, с судьбою давно отошедших для меня было потеряно. Не так в Сольдае. Мирно и почтительно взошел я на пустырь, обнесенный стенами и обломками башен, цеплялся по утесу, нависшему круто в море, и бережно взобрался до самой вершины, и там башня и свод уцелели. С Чатыр-Дага вид пространнее, но нет признака, чтобы там люди живали, усел город, чтобы стекались в него купцы и странники изо всех частей света, чтобы наконец он взят был на щит рассвирепевшим неприятелем, и груды камней одни бы свидетельствовали о прежней величавой его жизни. Здесь это все есть. И не приморскими видами я любовался; перебирал мысленно многое, что слыхал и видел. <...>

(Грибоедов, т. 3, с. 179—180.)

Н. К. Пиксанов

Но несмотря на такое углубленное изучение Крыма, на яркие впечатления южной природы, приступы тоски повторялись.

(Грибоедов, т. 1,. с. LXI.)

А. С. Грибоедов — С. Н. Бегичеву

12 сентября [1825 года}, Феодосия

А между тем как скучно! так грустно!.. Прощай, милый мой. Скажи мне что-нибудь в отраду, я с некоторых пор мрачен до крайности.— Пора умереть! Не знаю, отчего это так долго тянется. Тоска неизвестная! воля твоя, если это долго меня промучит, я никак не намерен вооружиться терпением; пускай оно остается добродетелью тяглого скота. Представь себе, что со мною повторилась та ипохондрия, которая выгнала меня из Грузии, но теперь в такой усиленной степени, как еще никогда не бывало. <...> Ты, мой бесценный Степан, любишь меня тоже, как только брат может любить брата, но ты меня старее, опытнее и умнее; сделай одолжение, подай совет, чем мне избавить себя от сумасшествия или пистолета, а я чувствую, что то или другое у меня впереди.

(Грибоедов, т. 3, с. 181.)

Н. К. Пиксанов

...Присоединялись еще тревоги за свое дарование. <...> Закончив «Горе от ума», он требовал от себя новых созданий, но вдохновение медлило, писалось плохо, и что бывало написано, не возвышалось над посредственностью. Это волновало.

(Грибоедов, т. 1, с. LXXII.)

A. С. Грибоедов — С. Н. Бегичеву

9 сентября 1825 года, Симферополь

Ну вот почти три месяца я провел в Тавриде, а результат нуль. Ничего не написал. Не знаю, не слишком ли я от себя требую? умею ли писать? право, для меня все еще загадка.— Что у меня с избытком найдется что сказать: за это ручаюсь, отчего же я нем? Нем как гроб!!

(Грибоедов, т. 3, с. 177.)

B. Ф. Ходасевич

...Поэзия была величайшей любовью его жизни... Но этот вопрос — один из главнейших вопросов о Грибоедове, эта любовь к поэзии — была ли взаимной? Муза поэзии дарила ли Грибоедова взаимной любовью?

То обстоятельство, что все написанное Грибоедовым до и после «Горе от ума», не представляет литературной ценности, никогда и никем не отрицалось, даже Н. К. Пиксановым, самым деятельным поклонником Грибоедова, положившим на изучение своего любимого автора так много труда и знания. Грибоедов — «человек одной книги». Если бы не «Горе от ума», Грибоедов не имел бы в литературе русской совсем никакого места. В чем же дело? Несовершенство того, что написано раньше «Горе от ума», можно, допустим, объяснить незрелостью и неопытностью. Но чем объяснить количественную и качественную ничтожность всего, что было написано после? Ведь Грибоедов умер через девять лет после окончания своей комедии. В эти годы не произошло ничего, что могло бы понизить его волю к творчеству. Напротив, эта воля достигла, быть может, особого напряжения. Внешних препятствий тоже не было. Но Грибоедов не мог создать ничего. Свое творческое бессилие он сознавал, и мучился чрезвычайно.<...>

Творческое бессилие Грибоедова после «Горя от ума» несомненно. Но история литературы, признавая его, как факт, не стремится дать ему объяснения, точно бы умолкая перед неисследованными глубинами творческой психологии. <...>

Если мы теперь обратимся к периоду после «Горя от ума», то сразу заметим знаменательное явление: от комедийного жанра Грибоедов решительно отвертывается. Он пишет «важные» лирическое стихи и набрасывает трагедии высокого стиля. Но лирика остается почти на том же низком уровне, на каком она находилась до «Горя от ума». Только в послании к актрисе Телешовой да в стихотворении «Освобожденный» при желании можно найти кое-какие достоинства. Что касается трагедий, то Грибоедов сам сознавал их роковые недостатки, страдал — и дело не шло дальше набросков, планов, отдельных сцен.

Это происходило оттого, что при обширном уме своем, при всем понимании поэзии, при огромной любви к ней — поэтического дара Грибоедов был лишен — и сознавал это. В 1826 году он писал тому же Бегичеву: «Поэзия! Люблю ее без памяти, страстно, но любовь одна достаточна ли, чтобы себя прославить?».

Вот тут и подходим к «Горю от ума». Падение грибоедовского творчества после этой комедии навсегда останется необъяснимым, если мы будем на него смотреть, как на падение. В действительности, никакого падения не было: в поэтическом и трагедийном искусстве большого стиля, которого от себя требовал Грибоедов, он, как раньше был, так и после остался беспомощным. Опыт «Горя от ума» не мог ему здесь пригодиться, потому что это был не более как развитой опыт той легкой комедийной линии творчества, от которого Грибоедов отказался, которую сам не почитал достойной себя.

«Горе от ума» есть результат бытовых наблюдений и известного строя мыслей, сближавших Грибоедова с декабризмом. Под сильным напором переживаний, вполне ограниченных областью современной Грибоедову общественности и политики, эти наблюдения вылились в комедию, обильно насыщенную общественно-сатирическим материалом. Но, как художник, сам Грибоедов требовал от себя большего. Он сам сознавал, что сатирический импульс «Горя от ума» не есть импульс «большого» искусства, истинной поэзии — и томился тем, что для этого искусства судьба не дала ему сил.

«Горе от ума», при всем блеске диалога, при всей жизненности героев, при всех сценических достоинствах (которых в нем много, несмотря на общеизвестные недостатки) — все же не более как сатира, произведение, по самой природе своей стоящее, так сказать, . на втором плане искусства. При максимальных достоинствах, сатира все же бескрыла, как басня. Окрылить ее может только внутреннее преодоление, придание ей второго, более углубленного, общечеловеческого и непреходящего смысла, которого нет в «Горе от ума», но который вскоре сумел придать своей комедии Гоголь. За образцами захолустного городка Гоголь открыл огромные философские перспективы, от сатиры вознесся на высоту религиозно-творческого подвига, которого Грибоедов жаждал, как потенциальный художник, и до которого, как реальный сатирик, не поднялся: не знал, куда может привести «преодоленная» сатира, и в «Горе от ума» не пытался ее преодолеть.

Все, что у Гоголя углубленно и вознесено, у Грибоедова остается в плоскости данного бытового уклада. Гоголь свою комедию показал как нашу общую до сего дня трагедию. «Ревизор без конца!» — восклицает Гоголь. И он прав, потому что вечной остается тема его комедии. О «Горе от ума» мы отчетливо знаем, что оно кончилось вместе с концом фамусовской Москвы.

Россия останется вечно признательной Грибоедову. Мы вечно будем перечитывать «Горе от ума» — этот истинный «подвиг честного человека», гражданский подвиг, мужественный и своевременный. Мы всегда станем искать в комедии Грибоедова живых и правдивых свидетельств о временах минувших. Мы отдадим справедливость яркости и правдивости изображения. Но в глубокие минуты, когда мы, наедине с собой, ищем в поэзии откровений более необходимых, насущных для самой души нашей,— станем ли, сможем ли мы читать «Горе от ума»? Без откровения, без прорицания нет поэзии. Вот почему сам Грибоедов не продолжил его традиции, не захотел использовать опыт, добытый в создании этой вещи. Он знал, что такое поэзия, к ней стремился мучительно — но этот путь был для него закрыт.

(Ходасевич, с. 35—39.)

Н. К. Пиксанов

В конце сентября, через Керчь и Тамань, Грибоедов проехал на Кавказ. <...>

27 октября отряд Вельяминова⁶ прибыл в станицу Екатериноградскую, и здесь Грибоедов оставался долго, около двух месяцев. В станице Александр Сергеевич встретился и поселился вместе с Мазаровичем⁷, своим прежним начальником; они оба поджидали Ермолова, в ведении которого находились ... В конце ноября в станицу Екатериноградскую прибыл сам Ермолов. <...> К Ермолову он «пристал вроде тени», месяца, проведенного с ним в станице, казалось мало, и когда Ермолов в конце декабря собирался двинуться в новый поход, в Чечню, Грибоедов просился туда же. <...>

К рождественским праздникам отряд передвинулся в станицу Червленую, на Терек; в конце января он прибыл в крепость Грозную. И здесь Грибоедов был арестован.

(Грибоедов, т. 1, с. LXII—LXIII.)

______________________________

1 Муравьев Сергей Иванович (1796—1826) — подполковник Черниговского полка, декабрист.

2Муравьев Артамон Захарович (1794—1846) — полковник Ахтырского гусарского полка, декабрист.

3 Бестужев-Рюмин Михаил Павлович (1803—1826) — подпоручик Полтавского пехотного полка, декабрист.

4Трубецкой Сергей Петрович (1790—1860) — полковник Преображенского полка, декабрист.

5Грибов Александр Дмитриевич — камердинер и молочный брат А. С. Грибоедова. Погиб с ним в Тегеране.

6Вельяминов Алексей Александрович (1785—1838) - генерал-майор, начальник штаба Отдельного кавказского корпуса.

7Мазарович Симон Иванович (? — 1852) — врач посольства Ермолова в Персии; в 1818—1826 гг.— русский поверенный в делах в Персии.