Путешествие в Арзрум во
время похода 1829 года
<…> Я ехал верьхом, переменяя лошадей на казачьих постах. Вокруг
меня земля была опалена зноем. Грузинские деревни издали казались мне
прекрасными садами, но подъезжая к ним видел я несколько бедных сакель,
осенённых пыльными тополями. Солнце село, но воздух всё ещё был душен:
Ночи знойные!
Звёзды
чуждые!..
Луна
сияла; всё было тихо; топот моей лошади один раздавался в ночном безмолвии. Я
ехал долго не встречая признаков жилья. Наконец увидел уединённую саклю. Я стал
стучаться в дверь. Вышел хозяин. Я попросил воды сперва по-русски, а потом
по-татарски. Он меня не понял. Удивительная беспечность! В тридцати верстах от
Тифлиса, и на дороге в Персию и Турцию, он не знал ни слова ни по-русски, ни
по-татарски.
Переночевав на казачьем посту, на рассвете отправился я далее. Дорога
шла горами и лесом. Я встретил путешествующих татар; между ними было несколько
женщин. Они сидели верьхами, окутанные в чадры; видны были у них только глаза
да каблуки.
Я
стал подыматься на Безобдал, гору, отделяющую Грузию от древней Армении.
Широкая дорога, осененная деревьями, извивается около горы. На вершине
Безобдала я проехал сквозь малое ущелие, называемое, кажется, Волчьими
Воротами, и очутился на естественной границе Грузии. Мне представились новые
горы, новый горизонт; подо мною расстилались злачные, зелёные нивы. Я взглянул
ещё раз на опалённую Грузию, и стал спускаться по отлогому склонению горы к
свежим равнинам Армении. С неописанным удовольствием заметил я, что зной вдруг
уменьшился, климат был уже другой.
Человек мой вьючными лошадьми от меня отстал. Я ехал один в цветущей
пустыне, окружённой издали горами. В рассеянности проехал мимо поста, где
должен был переменить лошадей. Прошло более шести часов и я начал удивляться
пространству перехода. Я увидел в стороне груды камней, похожие на сакли, и
отправился к ним. Я самом деле я приехал в армянскую деревню. Несколько женщин
в пёстрых лохмотьях сидели на плоской кровле подземной сакли. Я изъяснился
коё-как. Одна их них сошла в саклю и вынесла мне сыру и молока. Отдохнув
несколько минут я пустился далее и на высоком берегу реки увидел против себя
крепость Гергеры. Три потока с шумом и пеной низвергались с высокого берега. Я
переехал через реку. Два вола впряжённые в арбу подымались на крутую дорогу.
Несколько грузин сопровождали арбу.
«Откуда вы?» - спросил я их. –
«Из Тегерана». – «Что вы везёте?» - «Грибоеда». – Это было тело убитого
Грибоедова, которое препровождали в Тифлис.
Не думал я встретить уже когда-нибудь нашего Грибоедова! Я расстался с
ним в прошлом году, в Петербурге, перед отъездом его в Персию. Он был печален,
и имел странные предчувствия. Я было хотел его успокоить; он мне сказал: Vous ne connissez pas ces gens-la:vous verrez qu'il faudra youer des couteaux. Он полагал, что причиною кровопролития будет смерть шаха и
междуусобица его семидесяти сыновей. Но престарелый шах ещё жив, а пророческие
слова Грибоедова сбылись. Он погиб под кинжалами персиян, жертвой невежества и
вероломства. Обезображенный труп его, бывший три дня игралищем тегеранской
черни, узнан только по руке, некогда простреленной пистолетною пулею.
Я
познакомился с Грибоедовым в 1817 году. Его меланхолический характер, его
озлобленный ум, его добродушие, самые слабости и пороки, неизбежные спутники
человечества, - всё в нём было необыкновенно привлекательно. Рождённый с
честолюбием равным его дарованиям, долго был он опутан сетями мелочных нужд и
неизвестности. Способности человека государственного оставались без
употребления; талант поэта был не признан; даже его холодная и блестящая
храбрость оставались некоторое время в подозрении. Несколько друзей знали ему
цену и видели улыбку недоверчивости, эту глупую несносную улыбку, - когда
случалось им говорить о нём как о человеке необыкновенном. Люди верят только
Славе и не понимают, что между ими может
находиться какой-нибудь Наполеон, не предводительствовавший ни одною егерскою
ротою, или другой Декарт, не напечатавший ни одной строчки в Московском Телеграфе.
Впрочем, уважение наше к Славе происходит, может быть, от самолюбия: в состав
Славы входит ведь и наш голос.
Жизнь Грибоедова была затемнена некоторыми облаками: следствие пылких
страстей и могучих обстоятельств. Он почувствовал необходимость расчесться
единожды навсегда со своею молодостию и круто поворотить свою жизнь. Он
простился с Петербургом и с праздной рассеянностию; уехал в Грузию, где пробыл
осемь лет в уединённых, неусыпных занятиях. Возвращение его в Москву в 1824
году было переворотом в его судьбе, и началом беспрерывных успехов. Его
рукописная комедия: Горе от ума,
произвела неописанное действие и вдруг поставила его на ряду с первыми нашими
поэтами. Несколько времени потом совершенное знание того края, где начиналась
война, открыло ему новое поприще; он назначен был посланником. Приехав в
Грузию, женился он на той, которую любил… Не знаю ничего завиднее последних
годов бурной его жизни. Самая смерть, постигшая его посреди смелого, не ровного
боя, не имела для Грибоедова ничего ужасного, ничего томительного. Она была
мгновенна и прекрасна.
Как
жаль, что Грибоедов не оставил своих записок! Написать его биографию было бы
делом его друзей; но замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе
следов. Мы ленивы и нелюбопытны…
<…>