Шилин,Г. Прокажённые [Текст]: роман: в 2 кн./ Г.Шилин. – Ставрополь: Кн. Изд-во, 1965. – 400с.

Из содерж.:

Кн. 1.-Гл.1:Обитатели семи белых домов. – С.13-16.

Кн.1.-Гл.2:Больной двор. – С.16-21.

Кн.1.-Гл.3: О чём мог писать человек с «львиным лицом». – С.13-16.

 

ПРОКАЖЁННЫЕ

 

            1.  ОБИТАТЕЛИ СЕМИ  БЕЛЫХ  ДОМОВ

Рано утром, с восходом солнца, на дворе появился  доктор Туркеев.

Население семи домов, никогда не те­рявших своей великолепной белизны, еще спало. Только козлиное семейство одиноко бродило возле цветника с очевидным намерением проникнуть в него да пес Сул­тан, заметив Сергея Павловича, глупо заулыбался и по­бежал навстречу.

Сегодня в пять часов вечера Сергей Павлович по­едет в город к жене и дочери. Он не видел их с прошло­го понедельника. Жена опять будет бояться — как бы зараза не проникла в дом. Она заставит его принять ванну из раствора сулемы, сменить белье, одежду и только тогда впустит в столовую или спальню. Она не любит его работы и считает Туркеева фанатиком. Так же, как всегда, Сергей Павлович молча выполнит все ее требования, а завтра опять, стараясь смотреть в сторо­ну, намекнет ей о переезде из города — туда, в поселок, в степь. И снова жена равнодушно назовет его «сума­сшедшим», и опять он поедет к месту службы один.

Доктор свыкся с безнадежностью переезда семьи так же, как свыкся со своей работой в этом поселке, одно название которого нагоняет страх на самых от­важных людей...

Вслед за доктором Туркеевым встала Лидия Пет­ровна. Она постояла у зелени, окутавшей    веранду    и облитой ночным дождем, поправила оборвавшиеся гир­лянды ползучих цветов и вышла во двор. Доктор Туркеев устремил свою острую бородку туда, где стояла де­вушка, и сказал, щурясь на ее полузаспанное лицо:

— Как же это вы, батенька, проморгали такое пре­красное утро? Ну, скажу вам, и восход был сегодня... А вы спаньем занимаетесь. Бить вас надо.

Она обрадовалась хорошему настроению доктора и погладила подбежавшего к ней Султана.

— А подружка ваша еще дрыхнет?.. Нет,— сказал он, подумав,— если вы так будете спать, из вас не по­лучится хороших врачей. Да-с. Ваша Вера Максимовна отродясь не видела, вероятно, настоящего солнечного восхода и видеть не желает... Это, батенька, не годит­ся...

Лидия Петровна и Вера Максимовна работали лабо­рантками при амбулатории. В прошлом году они обе кончили медицинский институт и по собственному же­ланию выбрали работу в поселке, находящемся в этой глухой степи. Они, конечно, скучали по городу, по теат­рам, по знакомой, привычной среде, а радиоконцерты, ко­торые слушали они каждый вечер у себя в комнате, не могли удовлетворить их, так же как не удовлетворяли работы по вышиванию, как не могли удовлетворить кни­ги и письма, приходившие из города один раз в неделю.

Но они были молоды. Чувство долга и любопытство торжествовали над всем остальным.

Лидия Петровна обожала доктора Туркеева, как обожают маленькие дети взрослых. Ей льстило, когда он первый начинал с нею разговаривать. Она считала его величайшим мастером своего дела, и во всем, что бы ни говорил он, девушка искала какой-то таинствен­ный смысл, на который она никогда сразу не могла по­добрать достойного ответа, и всегда смущалась.

—   Ну, если хотите, поедемте сегодня в город, — сказал он.

—   С радостью, Сергей Павлович...— и не знала, о чем говорить дальше.

Ее выручил подошедший Пыхачев. Его сорокапяти­летняя лысая голова блестела на солнце, глаза улыба­лись. По должности заведующего хозяйством, ответст­венного за урожай, Пыхачев больше чем кто-либо был в восторге от пронесшейся ночью грозы.    Великолепие утра его нисколько не интересовало. Дней через десять можно начать покос. Только одно обстоятельство беспо­коило его: хватит ли на уборку людей?

Он поправил на высоком, круглом животе шнурок и потрепал самодовольную морду  Султана, успевшего тщательно обнюхать его белый костюм.

— Этот подлец вчера загнал куда-то в овсы бара­на. До сих пор нет. Вздумал, мерзавец, поиграть... Шу­точки... Где баран, негодяй?

Султан снисходительно сунул морду в руку Пыхачева и тем самым дал понять, что вчерашнее событие с бараном его нисколько не интересует.

—   Выдрать,— посоветовал доктор.

—   Пусть его,— добродушно сказал Пыхачев,— оты­щется.

Четвертым на дворе появился аптекарь Клочков. Он был, как всегда, угрюм и не замечал ни солнца, ни не­ба. Дело в том, что Клочков считал аптеку нудным бре­менем, зачем-то взваленным судьбой на его плечи. На свою «кухню» он смотрел как на скучную книгу, тыся­чи раз прочитанную, выученную наизусть и тем не ме­нее заставляющую читать себя снова и снова — каждый день. Надо читать — она дает хлеб. Вот перепелки...— иная штука. За ними — будущее! Это не мази и мик­стуры, не возня с вонючими жидкостями. Это —путь непрерывных, совершенно исключительных достижений. Одним словом — проблема.

«Перепелиная проблема» заключалась в следующем:

Клочков изумительно мог подражать перепелиному пению. Сидя в просе, с расставленными сетями, он на­столько искусно выводил трели, так подлаживался под птичий голос, что Томилин, лекпом и пламенный последователь Клочкова, обманывался, а птица бежала как угорелая на предательскую трель и глупо погибала в сетях.

По-видимому, там, в просе, и зародилась у Клочкова мысль превратить поселок в «перепелиный совхоз». Он даже разработал целый план, в котором фигурировали инкубаторы, скрещивания птичьих пород, экспорт, ва­люта, экскурсии со всех концов Союза и, как итог, — все­светная слава.

Однако замысел этот не встретил нигде должного сочувствия благодаря,  как думал  Клочков, некультурности бухгалтера-счетовода Белоусова и хозяйственной ограниченности Пыхачева. Поставленный на обсужде­ние хозяйственного совета «перепелиный план» не на­шел ни у кого поддержки, тем более что Белоусов с цифрами в руках доказывал всю абсурдность замысла Клочкова. За это бухгалтер раз и навсегда был лишен права на перепелиное блюдо, которым время от време­ни, по великодушию автора проекта, наслаждались ос­тальные обитатели здорового двора.

Но Клочкова не покидала надежда. Он верил в тор­жество идеи.  Пусть только уберут Белоусова...

 

2. БОЛЬНОЙ ДВОР

 

В восемь часов утра в амбулатории начался прием больных. Они шли оттуда, со своего двора, и радова­лись послегрозовому солнечному утру ничуть не менее, чем обитатели семи белых домов.

Здоровый двор стоял на вершине косогора. Боль­ной — внизу. Между ними сорок саженей пустыря и ма­ленькая аллейка из лип.

Какую цель преследовала эта аллейка: имела ли она назначение сделать здоровый двор менее доступным для прокаженных, стремилась ли скрыть от него боль и тоску обитателей больного двора или была насажена как некая предосторожность против заноса бактерий,— сказать трудно.

Во всяком случае дворы разделялись не аллейкой и не пустырем, а проказой. История не только не помнит, когда эта болезнь положила грань между людьми, но она также не знает, когда и как началась сама проказа.

Еще в 484 году до нашей эры жители Персии, как свидетельствует Геродот, одержимые проказой, прирав­нивались к безумным. Прокаженных объявляли умерши­ми. Над ними свершались обряды отпевания, затем их наряжали в особые одежды, снабжали трещотками и, взяв клятву — не нарушать при встречах со здоровыми людьми предписанных правил, — изгоняли из среды жи­вущих. Им отводили убежища в глухих, безлюдных ме­стах, где они нередко умирали от голода. Трупы их ос­тавались непогребенными. Во всех странах закон пани­чески трепетал перед проказой. В 1453 году француз­ский парламент принял постановление: здоровая жена, сожительствующая с прокаженным мужем, несет нака­зание у позорного столба, а потом изгоняется из обще­ства. По предписанию корана, всякий правоверный, встретившись с одержимым проказой, должен бежать от него, «как от дикого зверя».

Первые лепрозории возникли по почину ордена свя­того Лазаря, учрежденного крестоносцами в Иерусали­ме в 1134 году. Орден взял прокаженных под свое по­кровительство. С этого времени началась проповедь о милосердии к одержимым «черной немочью». Их боль­ше не жгли на кострах, как сжигал Аттила, не изгоня­ли в пустынные места и не ставили в условия, при кото­рых неминуема голодная смерть. Им предоставляли приют, им оказывали помощь. В 1329 году в Париже был учрежден лепрозорий для больных придворных дам. В Англии и Норвегии были созданы убежища «для народа», и уже в 1500-х годах в Европе насчитывалось свыше девятнадцати тысяч лепрозориев. Конечно, все они являлись скорее местами заточения, чем лечебницами.

Пятьсот лет, отделяющие нас от средних веков, не изменив формы болезни, не отыскав пока средства для ее ликвидации, превратили современные лепрозории не только в лечебные учреждения, но и в места, где, по сло­вам одного ученого, больные могут найти «успокоение и облегчение от ноющих язв». Костров больше нет. Нет отпеваний, позорных столбов и особых одежд. Осталось деление: здоровый двор и больной.

На больном дворе было восемнадцать зданий. Одно было занято кухней и прачечной, другое — клубом. В остальных жили прокаженные — женщины, мужчины, дети... Всего семьдесят восемь человек. Они жили зам­кнуто, стараясь в покое своего жилья спрятать от всех и свою боль, и свою непотухающую, как болезнь, тоску. Оживление возникало редко — обычно при появлении на дворе новых больных.

Даже известие о войне не вызвало у прокаженных никаких волнений. Да и какое отношение могла иметь к ним война или они к ней? Какие изменения вносила она в их жизнь?

Только у двух человек это известие вызвало некото­рое беспокойство: у Аннушки, сын которой служил в солдатах и вот уже полгода как не писал ей писем, да еще у старика Татошкина. Первая была уверена, что ее Яшеньку убьют, а второй желал отправиться «на гер­манца» добровольцем и показать теперешним воякам, как надо воевать. В 1914 году ему пошел шестьдесят де­вятый год. Татошкин выглядел очень старым. Он едва держался на ногах. Над ним смеялись, и старик сер­дился.

Кроме этих двух больных, война никого и никак не интересовала.

Иное дело — исцеление! Надежда на него таилась в сердце каждого прокаженного. И странно, у некото­рых она была так безмерно велика, что никакая самая безнадежная действительность не могла ее поколебать. Каждый больной, вступая на землю больного двора, считал себя временным гостем. Вот придет срок, и он уйдет, обязательно уйдет здоровым, очищенным, его никто не посмеет удержать здесь.

Впрочем, никто из них никогда никому не высказы­вал своих предположений. Они все хранили их про себя.

Так шли дни, месяцы, годы, и в этих годах прока­женные строили свою жизнь. Они старались быть по­хожими на здоровых людей — в пище, в домашней об­становке, в одежде, в работе... Среди них имелись хо­рошие мастера — сапожники, портные, столяры. Все они стремились работать в лепрозории так же, как «там», стараясь выполнить свою работу аккуратно, «по сове­сти».

Некоторые лежали в постелях. Болезнь отняла у них силы, здоровье, возможность работать, но оставила единственное сокровище — надежду. Поднимались они редко и лежали молча, не жалуясь никому ни на боль, ни на одиночество.

В тот день, когда над степью пронеслась гроза, док­тор Туркеев работал с особенным увлечением. Он си­ял. Предстоящая поездка в город, по-видимому, явля­лась причиной такого настроения. Он шутил с больны­ми, был словоохотлив, больные улыбались ему. Они лю­били его, особенно вот таким, как сегодня. Доктор хо­тел предупредить больных, что он берется выполнить в городе их поручения, но опоздал — еще рано утром Ли­дия Петровна обошла с этой целью больной двор.

— Ну,   конечно, — громко   болтал   доктор, — я   всегда и везде опоздаю. Куда мне тягаться с молодежью! Ох уж эта молодежь! На ходу подметки режет.

Больные, слушая его болтовню, чувствовали, что в этом человеке бьется хорошее, горячее человеческое сердце.

—       Николай Васильевич,— продолжал Туркеев,— ты стал лучше выглядеть. Совсем молодцом. Лечись, только аккуратно лечись, не ленись, батенька, ручаюсь: нам придется с тобой расстаться. Неужели ты уедешь от нас? И тебе не жалко? А ты, Анисья, почему такая кис­лая? Квашеной капусты наелась с утра? Нехорошо. Во сне свадьбу видела? Не верь, батенька, снам, пустое де­ло. Вот скоро мы выдадим тебя за Трофима — мужик он дельный, умный, и хотя охочий до чужих жен, но ты накрути ему хвост. Трофим, ты возьмешь ее в жены? Анисья, я приду к тебе сватом от Трофима. Чего ты отворачиваешься? Приду, вот увидишь — приду. А ты,
Настенька, все по мужу непутевому плачешь? Не стоит он твоих слез. Раз на другой бабе женился — кончено, все одно что отрезанный ломоть. Вот подожди немного, подлечим тебя и выдадим за орла. Посмотри-ка на Мотю — вон какая веселая да розовая, будто только что из бани или со свиданья. Ты, Мотя, в кого влюблена? А? Э-эх, сбросить бы мне десятка полтора, приударил бы я за тобой...

В таких разговорах проходил осмотр. И если бы ка­кой-нибудь посторонний заглянул сюда в эту минуту, он ни за что не поверил бы, что здесь идет врачебный осмотр тех самых людей, которых сторонится человече­ство, «как диких зверей».

Но чудесное настроение Сергея Павловича было вне­запно испорчено почти невероятным событием.

Во время осмотра к нему подошел Протасов — один из обитателей больного двора. Уставившись на доктора так, будто он выпил сулемы вместо воды, Протасов сказал:

— Сергей Павлович, несчастье... Такой случай... И скажите на милость...

Доктор Туркеев умолк и сверкнул на Протасова оч­ками.

—   Ты чего хочешь?

—   Да Строганов — там у себя...

—   Что Строганов?

^/— Повесился Строганов, Сергей Павлович... Ну что вы скажете — такая беда!

— Вот тебе раз. Да ты, батенька, кажется вздор несешь... Как это так?

Среди больных кто-то ахнул. Доктор тяжело уронил свою бороду на халат. Веселость будто сняло рукой. Он озабоченно протер очки, потом снова принялся выслу­шивать больного, но не дослушал и передал стетоскоп лекпому Томилину.

— Нуте-ка, займитесь вы.
И вышел.

—       Ну да, ну да, — твердил он сам себе, спеша на
больной двор. — Как же иначе? Ясно. Реалист. Не ве­рил в выздоровление. За тридцать лет ни одного само­
убийства, и вот — пожалуйте.

...Строганов висел на веревке, и лицо его было стран­но спокойным, будто заснул он в петле. На столе го­рела керосиновая лампа, зажженная еще его рукой. Око­ло лампы лежала клеенчатая тетрадь.

Доктор Туркеев остановился на пороге, взглянул на самоубийцу и покачал головой. Потом подошел к трупу, пощупал пульс и вдруг, повернувшись к Прота­сову, гневно закричал:

—       Прежде всего ясность: в чем дело? Зачем он сделал это?

Не получив ответа, он шагнул к столу, взял тетрадь и, открыв дрожащими руками обложку, прочел на пер­вом листе:

«Доктору Сергею Павловичу Туркееву — врачу и человеку».

—       Вот тебе н-на!

Он перевел взгляд на мертвого, будто спрашивая его — что означает сия надпись, и снял очки. Проти­рал он их долго, со всей тщательностью, хотя в том не было никакой надобности. Потом сказал Протасову:

—       Пойдите, зовите людей. Надо же его снять.— И, обратившись к Строганову, тихо произнес:

— С чего это ты, батенька? Ай-яй-яй...

Доктор только сейчас вспомнил, как недели две на­зад приходил к нему Строганов. О чем он просил? Ах, да... Как глупо. «Чудак, ненормальный, — думал Сергей Павлович, стоя у стола и рассматривая висящего покойника. — Как глупо. Больше того, это, батенька, просто возмутительно. Безволие. Слабость...»

Люди пришли и начали снимать тело.

Доктор Туркеев пошел к выходу и в дверях столк­нулся с Лидией Петровной.

— Мы нынче, батенька, не поедем в город, — ска­зал он сурово, не глядя на нее.

Между заведующим лепрозорием, стоящим сейчас в дверях, и утренним Сергеем Павловичем не было ни­чего общего.

 

3. О ЧЕМ МОГ ПИСАТЬ ЧЕЛОВЕК С «ЛЬВИНЫМ ЛИЦОМ»

 

Доктор Туркеев уселся поудобнее и придвинул по­ближе к себе лампу.

«Мне кажется все это чрезвычайно странным, — так начинался дневник,— вот я очутился в маленькой свет­лой комнате, из окна которой видна такая ровная, такая хорошая степь и дальний курган...

Странно: как будто бы ничего не произошло. Вот и стол придвинут к стене, как был он придвинут в моей комнате, там, в селе, в школе, где остались мои ребята.
И койка почти такая же... Обстановка как будто ниче­го не говорит о чудовищном изменении в моей жизни. И только зеркальце всякий раз, как я замечу его, возвращает меня к действительности. Шесть лет здесь жил Карташев, а потом ушел. Выздоровел... Выздоровел ли? Доктор Туркеев говорит: это — неправда. Карташев во­все не выздоровел. Она лишь притаилась у него. Через пять лет она может вернуться. У него взяли письменное обязательство — являться каждые три месяца на осви­детельствование к ближайшему врачу. Карташев — мышь, попавшая в зубы кота и думающая, что она еще может спастись.       

Предположим, если со мной произойдет такой же курьез, значит, с меня возьмут подобную расписку? Нет, я этого не хочу. Я не желаю быть мышью...

Если существовал Христос и на самом деле нес бре­мя креста, он был счастливее прокаженного, ибо знал, что скоро последует смерть. Если каторжанин несет бремя каторги, он знает: оно не вечно, а я моему бре­мени не вижу конца. Если верить доктору Туркееву, я могу протащить свою проказу через весь срок положен­ной мне жизни и затем умереть от малярии. Какая ди­кая логика!..

Здесь жил человек, который вылечился. Не странно ли? Иногда этот случай пробуждал во мне надежду. По­том я издевался над ней: разве может она осуществить­ся?.. Конечно, нет. Иначе от Карташева не потребова­ли бы расписки! Но ведь он ушел, значит, поверил... И сейчас он — там, среди здоровых людей, здоровый чело­век... Даже зеркальце оставил — чудак!

Не знаю почему, но в первое мгновение оно произ­вело на меня странное впечатление: будто Карташев оставил мне в наследство свою проказу. Я не снял зеркальца и не выбросил его. Я подошел к нему, протер стекло и всмотрелся в отражение. Оттуда глядело об­росшее щетиной нелепое лицо — без бровей, без ресниц. Боже мой, что это за лицо. Оно принадлежало мне, Строганову, оно было еще мое. А дальше? Дальше на месте нынешних пятен появятся язвы, и лица, может быть, вовсе не станет, его сменит непозволительная ро­жа зверя — «львиное лицо», как говорят врачи. Живое тело начинает гнить и расползаться... В тот день я долго сидел на койке и смотрел в осколок стекла, висевший на стене. Вот оно, последнее убежище, последняя моя при­стань! Бровей уже нет, ресниц тоже. И разве я рано или поздно не буду похож на самых страшных из тех, кто живет здесь?

Теперь я понимаю прокаженных в Индии, которые умоляли власти заживо похоронить их. Власти исполня­ли просьбу прокаженных. Это был акт величайшего че­ловеческого благодеяния.

И впрямь, во имя чего лечат прокаженных? Чтобы снова и снова убедиться в бесполезности лечения? Не­лепость! Нелепость!

Так думал я в тот день, сидя на койке, и, когда сно­ва» заметил зеркальце, оно опять вернуло мне волю к жизни. Нет, умирать еще рано, подумал я, и ведь не­спроста выстроен этот лепрозорий. Я вспомнил о чело­веке, ушедшем отсюда здоровым, и тогда случай в Индии с заживо погребенными показался мне величайшей глу­постью. Врачи обещают. Но разве можно верить обе­щаниям врачей? Я подошел опять к зеркальцу и долго рассматривал свое лицо. Оно было бронзовое от загара, его бороздили морщины, а на лбу — два темных пятна, оставшихся будто от жирной, не совсем смытой сажи. Значит, это верно: я прокаженный? Неужели она бросилась уже на лицо? Я принялся тереть лоб. Пят­на не сходили. Тогда, чтобы проверить окончательно, я зажег папироску, и в этот момент зеркальце отразило еще одно лицо.

На пороге стоял человек.

— С новосельем вас!

Что это было — глупость или простота? Разве при­нято в таком месте поздравлять с новосельем? Лицо у человека было неподвижно. Его глаза были похожи на мутный жидкий холодец, и в глубине холодца покои­лась тупая, давняя тоска.

Я предложил ему сесть.  

Человек спросил:

— Вы откуда же будете?

Я не хотел ему отвечать. Я инстинктивно отошел от него в другой угол и тут вспомнил: ведь я — такой же. Отныне мы будем вместе жить и, как колодники, прикованные к одной тачке, повезем нашу болезнь вме­сте до конца...

—   Так вы, значит, из Ковыльевки... Бывал там, бы­вал давно.... лет пятнадцать назад... Ну, как там?

—   Что «как»? Где «там»?

Человек заморгал, открыл рот, хотел что-то сказать, но не знал, повидимому, о чем говорить, и я понял тогда: ему просто хотелось поговорить со свежим, при­бывшим с «воли» человеком, поговорить не «по-прокаженному», а «по-человечески», узнать, как живут люди, какие дела происходят на белом свете. Но он не мог подобрать ни одного слова, ни одного ясного вопроса, кроме этого вот «как там?». И я начал рассказывать. Боже мой, как это трудно! Я говорил не много, и чело­век ловил каждое мое слово так, как ловит рыба, выброшенная на берег, воздух.

— Так... так... Вот оно что... А не слыхали ли вы чего-нибудь нового насчет «этого»?

Он тупо уставился на меня и стал похож на голод­ную собаку, смотрящую в глаза человека, который ест мясо.

—   Это насчет чего?

—   Ну, да насчет того…

— Урожая?

—   Нет, насчет этой самой... лепры. Ничего не слыш­но? Говорят, будто есть против нее средство, которое как рукой сымает.            ..

—   Ничего я не слышал.

—   Ничего!

Человек огорчился и двинулся на табурете.

—   А разве кто-нибудь говорил о таком средстве?'

—   Болтают тут, да кто его поймет! Говорят вон, будто Туркеев наш такое средство готовит. Никак, уже пять лет работает и как есть теперь к самому концу под­ходит. Остается ему только листик какой-то найти, и го­тово... В секрете держит. Да листик-то, говорят, далеко растет, будто — в Китае. Ну, разве тут поймешь? Все болтают, а чему верить — не знаешь. Только сдается мне, тогда бы по громкоговорителю известили, а гром­коговоритель на этот счет молчит... каждый вечер мол­чит....

Мне стало страшно. Перед моими глазами носился еще «тот» мир, я видел его, ощущал его, считал еще своим. Я чувствовал биение его жизни—и вдруг понял: крышка захлопнулась наглухо, навсегда, выхода нет, ме­ня не выпустит лепра из-под своей крышки, и через не­которое время я, так же как и этот человек, буду спра­шивать у вновь приезжающих прокаженных — «как там», и тоже буду изнывать в жажде услышать о самом нужном для меня, самом ценном и значительном — «о средстве» против лепры.

Иногда я забывал — кто я и где нахожусь. Мне ка­залось, будто я еще «там», среди «тех», и поэтому мне становилось жутко, когда я встречал призраки с лицами львов, с глазами, в которых так много тупой боли и тоски и которые похожи на холодец. Но потом я вспо­минал самого себя... Так происходило часто.

Помню — в такие моменты я лежал неподвижно на своем матраце, устремив глаза куда-то в одну точку, на потолок, где сидела одинокая муха. Она тоже про­каженная? Я начинал с этого момента думать о том, как могло произойти все это? Где лежит начало пути, приведшего меня сюда? Когда свершился этот момент? Почему я не избежал его?

Перед моими глазами прошла вся моя жизнь. Да, впервые я увидел проказу восемнадцать лет тому    назад, когда был двенадцатилетним ребенком. В тот день я попал к базарным весам, на которых мужики взве­шивали сено. Вдруг весовщик бросил на землю двух­пудовую гирю и, посмотрев куда-то в сторону, крикнул тревожно:

—       Проходите, проходите отсюда! Подальше! Мужики тоже загалдели, и один из них громче всех остальных угрожающе бросил:

—       Чего тут шляетесь, идолы! Только заразу разно­сите... Проходите.

В их глазах таилась не то злоба, не то ужас, — я не мог тогда понять смысл криков, но мне передался страх весовщика и мужиков. Я начал шарить глазами по улице и вот что увидел: по пыльной дороге шли два человека. Они ничем не отличались от других, только лада казались странно неподвижными и как будто при­пухшими. Они шли молча, беспомощно оглядываясь по сторонам, в глазах их метались испуг, покорность, недо­умение. Потом они на мгновение остановились, огляде­лись и нерешительно попятились назад, двинувшись в другую сторону дороги. Но и там на них закричали. Тогда они окончательно остановились, по-видимому не зная, что делать. Так как крики продолжались, они вдруг тяжело побежали вперед, поднимая густую до­рожную пыль.

—       Прокаженные, — сказал весовщик, — носит их тут дьявол.— Он покривился и сплюнул.

Прокаженные... Тогда я не знал еще смысла слова «проказа» и не понимал всей глубины его содержания, я чувствовал только одно: в этом слове скрывается неч­то беспредельно темное и в то же время грозное. Про­каженные... Я пришел домой и выбросил рубаху в по­мойную яму, пожалев, однако, расправиться таким же образом со штанами, ибо штаны были новые.

Этот эпизод из далекого детства ворвался теперь в мое сознание неожиданно, и мой детский страх пока­зался мне смешным после того, как спустя много лет мне пришлось измерить расстояния знойной Бухары, гор Афганской границы, Прикаспийской пустыни, где про­каженных не меньше, чем контрабандистов.

Но все-таки где могло произойти это? При каких обстоятельствах?

Я мучительно напрягал память. Вот Красноводск. Бухара. Ташкент. Я видел таких людей в чайхане, где ку­рят они анашу, встречал на базарах, торгующих сла­стями и холодной водой. Люди эти чувствуют себя так же прекрасно, как и те, кто покупает у них сласти. Зна­чит, дело не в самой проказе, а, по-видимому, в степени развития нашего сознания? Червь может не заметить обрушившейся на него лавины земли, но слона эта ла­вина раздавит. Суть, значит, в том, кто и как восприни­мает бедствие или как умеет к нему приспособиться, а вовсе не в самом бедствии. Но все-таки, когда произо­шло это? Может быть, в ту ночь, когда буран застал нас в Астраханской степи и мне пришлось ночевать в кал­мыцкой кибитке? Это был девятнадцатый год... Мы шли на деникинский фронт. У калмыка было лицо, усеянное подозрительными пятнами. Да-да. Не там ли начался путь, приведший меня через шесть лет сюда, в эту ком­нату с трагическим зеркальцем? Шесть лет. Впрочем, говорят, что лепра может таиться в человеке десятки лет и затем вдруг поразить его. Больше того: можно проносить ее в себе всю жизнь и никогда не узнать об этом. Все-таки я не верил, чтобы болезнь могла «при­лепиться» в Красноводске, Ташкенте, Бухаре или в го­рах Афганистана, или, наконец, в той кибитке. Там не могло этого быть. Это категорически опровергает ка­кой-то внутренний следователь, который бьется сейчас над разрешением задачи: «где и когда»? Есть тысячи предположений об обстоятельствах заражения, но из всех тысяч нет ни одного достаточно вероятного. Ясно только одно: у меня — не «потомственное» заражение. Ибо, как ни напрягается моя память, она не находит ни одного прокаженного среди моих близких родных. Значит — она не наследственная, и заразился я не от домашних. Так где же? Где? Тщетно внутренний следо­ватель мой допрашивал и освещал прошлое, цеплялся за каждый найденный памятью эпизод и искал в нем хоть какой-нибудь намек на проказу. Он медленно шел по пути сделанных мною походов... И вот однажды мой следователь закрыл глаза и умолк. Он нашел. Не надо больше копаться в мучительном хаосе воспоминаний. Те­перь все ясно, все понятно, до мельчайших подроб­ностей.

...Солнечный  день...  Дорога...  Штаб    погранотряда. Маленький пограничный городок, Женщины закутаны в чадры, ленивые движения улиц, густые краски Юга. Сно­ва дорога... Ущелья, лес, скалы. И наконец пост, которым надлежит мне командовать.

Он расположен на вершине горы, которую в местечке называли «Головой Разбойника». Отсюда открыва­лась панорама на сотни верст вокруг. Вдали, в тумане, виднелось местечко, и его строения были похожи на камешки, рассыпанные по траве. В стороне лежали темные, тяжелые горы. Наши глаза — глаза погранпоста — должны были быть устремлены на юг, в сторону Пер­сии. Оттуда сочилась контрабанда: духи, сводившие с ума бакинских и тифлисских женщин, чулки, коверкот, шевиот — одним словом, товар, который в одну ночь мо­жет сделать богачей нищими и нищих — богачами.

Пост, на который я прибыл, состоял из восьми чело­век, трех лошадей и четырех русских овчарок — зверей лютых, неумолимых, знавших во всем мире только этих восьмерых человек, а впоследствии еще и меня. Пост на­чинал подлинную работу только осенью, ибо чем темнее ночи, чем больше свирепствует распутица, тем благо­приятнее становятся для контрабанды непроходимые гор­ше пути, тем решительнее пробивается она сквозь дождь и кордоны, сквозь горы и караулящий ее на пути ружейный огонь.

Помню одну такую ночь. Ливень свирепо обрушился и горы. Дороги к отряду оказались размытыми, связь с человеческим миром потеряна. При свете керосиновой лампы я читал газету, давно выученную наизусть. Ря­дом, у ног, неведомо отчего, сокрушенно вздыхал Ос­ман. Изредка, вероятно со скуки, он принимался щел­кать блох на своем косматом пузе. Все его товарищи работали где-то под ливнем. Вдруг обвисшие уши Осма­на поднялись, в налитых кровью глазах загорелась тре­вога. Он подавил вздох, оставил в покое блох и поднял голову.

— Что, Осман?

Собака взвизгнула.

Я прислушался. За стенами бушевал ливень. Осман рвался из дому. Тогда я встал, надел плащ и взял вин­товку. Мы вышли. Собака на мгновение остановилась, определяя направление, и вдруг бросилась во тьму, в сторону одного из часовых. Вскоре я услышал далекий собачий лай и понял: «рыба» где-то близко. Собаки по-пустому никогда не лают. Я ускорил шаг: Осман, види­мо, был огорчен моей медлительностью. Часового на обычном месте не оказалось. Я хотел идти туда, куда настойчиво вел Осман, но в этот момент собака залаяла тревожно и злобно. Раздался выстрел. Потом еще один и — еще. Осман рванулся вперед. Ломая кусты, я бро­сился за ним.

—        Стой! — закричал кто-то из темноты.

— Не стреляй! — крикнул я.— В чем дело?

—        Рыба идет, — сказал часовой, — большая рыба.
Мы умолкли. Собаки надрывались. Контрабанда шла где-то совсем близко,— слышались даже голоса. Тог­да мы поползли за собаками. Впереди что-то хрустнуло, крякнуло, упало. Совсем близко со скалы сорвались камни и полетели на нас.

Тогда Крепкий, часовой, завопил:

— Стой, стрелять буду! Сто-о-ой!

Он ожесточенно щелкнул затвором винтовки. Соба­ки завыли во весь голос. Откуда-то из темноты полых­нула струйка огонька, за ней — другая, третья. Креп­кий выругался тяжелым, мрачным ругательством и выстрелил в темноту. По Крепкину полыхнул залп. Со­баки, как пьяные, носились вокруг и выли.

Выстрелы прекратились на заре. Враг отступил...

Я и Крепкий пошли кустами, хлюпая в лужах. На­конец выбрались на поляну. Здесь я увидел околеваю­щего ишака с тюком на спине. Сопровождавшие нас собаки почему-то рычали на него. Я подошел ближе и услышал стон. Рядом с ишаком лежал в воде перс, а возле него — обрез и пустые гильзы. Перс был ранен, пуля пробила ему плечо и задела голову. Он обернулся ко мне, и я увидел на его лице острую ненависть.

—   Мой бильмирам... — сказал он на ломаном рус­ском языке, — мой не понимай твой.

—   Не понимаешь...— протянул Крепкий,— а контра­банда понимаешь?

—   Мал-мала товар пришел... Ей-бох.

—   А обрез — тоже товар пошел? — Крепкий сплю­нул.

Контрабандист и мертвый ишак с ношей были до­ставлены на пост. К вечеру ишака отдали собакам, а из шкуры сделали постель для раненого контрабандиста. Ливень  продолжался,  дороги   были  окончательно  размыты, и связь с погранотрядом могла восстановиться не раньше чем через месяц. Контрабандист был отдан на попечение Крепкина, который с материнской заботли­востью промывал и бинтовал ему раны, читая при этом нравоучения.

— Понесло ж тебя, идиота, с этой контрабандой. И зачем ты только пошел, подлюга? Вон ишака загнал, товар потерял, и жизнь, может быть, потеряешь... Не­ шуточное дело, брат, стрелять в часовых... Эх ты, Кули, Кули...

Кули жалобно стонал и просил курить. Он жаловал­ся Крепкину на тяжелые времена. Дома у него была жена. Она умрет теперь с голоду... Его мечта — стать богатым — не осуществилась.

—       Эх ты, голова... —  Крепкий, сворачивая для перса «козью ножку», — ты не о богатстве думай, а о жизни. Тебя судить будут. Ведь ты с оружием шел. Знаешь, что такое с оружием в руках?

Красноармейцы давали ему мясо, хлеб, чай, а когда мясо кончилось— предлагали вареное мясо дикого ка­бана. Но Кули крутил головой и говорил:

—   Свинья — дунгуз, свинья — поганая.

—   Сам ты поганый, сукин сын, — ругались красно­армейцы.

Но Крепкий останавливал их, так как считал, что только он один имеет право ругать перса.

Кули лежал на одних нарах с красноармейцами, и тяжелый запах, который шел от него, вызывал у неко­торых тошноту. Красноармейцы ругались, и только Крепкий старался больше курить и держать двери от­крытыми. Запах все-таки шел, и в конце концов даже Крепкий стал соглашаться с товарищами, что от перса действительно сильно несет. Тогда он вдруг понял, что ему давно надоело ухаживать за персом и что сам он осточертел ему не меньше, чем его вонь. Заботы о плен­ном перешли ко мне. Я должен был сохранить его для следствия и доставить преступника в местечко.

Два раза в неделю я промывал его раны, бинтовал марлей и, как мог, ободрял перса. Перс стонал, призы­вал в помощь аллаха и просил махорки.

Однажды, перевязывая ему плечо, я заметил у него на груди язвы, зловещие темно-красные язвы с фиоле­товыми краями.

—       Что это у тебя, Кули? А?

Он пожал здоровым плечом и ничего не сказал. Я раздел его всего и увидел такие же язвы на спине и руках. Долго пытался я определить болезнь, но, конечно, безуспешно. Так и отправили его в город.

И вот сейчас мне стало все ясно. Эти две язвы, от­крывшиеся у меня на груди,— язвы контрабандиста Ку­ли. Это — его проказа. И лицо у него было такое стран­ное, припухшее. Но почему всё это стало ясно только теперь, а не тогда, на посту? Почему никому не при­шла в голову мысль об осторожности?

Теперь я — прокаженный, я — в лепрозории. Меня ле­чат, как всех: в кровь вводят генокардиево масло, при­меняют цианистый калий и еще десятки каких-то препа­ратов. Иногда достигаются результаты: темные пятна начинают проясняться — и это вызывает у меня прилив надежды. Мне кажется, будто в лепрозории я нахожусь по недоразумению; все скоро выяснится, и темному ужасу придет конец. Снова я уеду к себе в Ковыльевку, и все дороги мира вновь станут для меня свободными. Но пятна, исчезая с одного участка тела, переселяются на другой. Препараты оказываются беспомощными в борьбе с болезнью, и снова закрываются передо мной пути, ведущие в мир. Я опять заживо зарытый в могилу.

Доктор Туркеев делает все возможное, чтобы препа­раты, рекомендуемые наукой, не лежали в бездейст­вии на аптекарских полках. Как истинный представитель науки, он хранит спокойствие, когда палочки Ганзена слабо или вовсе не реагируют на действие медикамен­тов. В таких случаях Туркеев делает перерыв и обду­мывает новые комбинации лечения. После каждого ново­го опыта он внимательно осматривает меня, не зная или не желая знать, что все его опыты — ложь. Однажды я спросил у него:

— Ну как, товарищ доктор? Чем вы меня утешите?
Туркеев отвел лицо в сторону и ответил:

—       Пока ничем. Это делается, батенька, не сразу...
Все проходит... Пройдет и это. Надо научиться терпеть.

Однажды мне показалось, будто я выздоравливаю. Две язвы, мучившие меня до поступления в лепрозорий, зарубцевались. В безумной радости я бросился к докто­ру. Как был я глуп в ту минуту! Туркеев долго и молча ощупывал мою спину, грудь, руки, выслушивал сердце, легкие, потом также молча отошел и стал рассматри­вать меня на расстоянии. Наконец я не выдержал:

—   Доктор, почему вы молчите?

—   Трудно пока сказать что-нибудь определенное,— ответил он с раздумьем,— понаблюдаем еще. Предуга­дывать не берусь.

А через две недели пятна на моем теле стали ба­гроветь и наливаться. Еще через две недели они откры­лись на четырех участках тела. Я слег в постель. Пути в тот мир снова закрылись. Когда спустя восемь недель у меня начали зарубцовываться язвы и я мог вставать, меня снова потянуло к зеркалу. Мне захотелось следить за изменениями лица. Оно осунулось и пожелтело за пятьдесят дней горения язв. Каждый день я ожидал, что она перекинется на лицо и не оставит на нем ничего, напоминающего о прежнем Строганове. Но движение ее приостановилось у самой шеи. Лепра начала «уставать». Она словно израсходовала свою энергию во время па­роксизма. «Да, лицо пока спасено,— думал я,— но если приступ повторится, тогда — конец».

С этого момента я больше никогда и никого не спра­шивал о своем выздоровлении. Я понял, вера в это бес­плодна и нелепа, как вера в милость палача.

Чем дальше текла моя болезнь, тем все больше и сильнее охватывало меня странное чувство злобы и не­нависти ко всему окружающему. Я был похож на смер­тельно раненного зверя, царапающего землю когтями. Я ненавидел. Кого? — Не знаю. Каждый день я чувство­вал рост этой ненависти, и внутренний голос говорил мне: «Ты прав: они вычеркнули тебя из жизни, и за это ты платишь им по заслугам».

Ведь, собственно, все оставшиеся в том мире и жи­вущие здесь, на здоровом дворе, конечно, жалеют меня, но они все-таки боятся меня, они смотрят на меня, как на зверя, хотя, быть может, они и правы, посадив меня в железную клетку, названную больным двором. Если бы от меня потребовали более ясного изложения причин моей ненависти — я не смог бы этого сделать. Я знаю только одно: меня все боятся, все опасаются, на меня смотрят, как на зверя, я должен стоять в пяти шагах от здорового человека и не имею права стать ближе... Они здоровые, я — прокаженный, и, как бы ни были они великодушны ко мне, они все-таки боятся меня! Боятся!

Так вот: нужно ли мне мое существование? И нужно ли оно им? Нет. Я — никому не нужное, отвратительное, опасное бремя... Я — бремя для всего человечества! Пусть попытаются доказать обратное!

К этой мысли я начал приходить ощупью, постепен­но и скоро окончательно убедился в том, что жить мне не следует. Я только обременяю здоровых людей и по­тому ненавижу их. Я сам себе мерзок. И чем скорее я порву паутину, связывающую меня с этим миром, тем лучше.

Я предложил доктору Туркееву использовать меня для опытов. Я дарил ему свою жизнь. С нею он мог делать все, что ему угодно. Но доктор Туркеев откло­нил мое предложение.

Вот и вся история, моей проказы. Уходя отсюда, я уношу с собой убеждение в совершенной бесполезности жизни прокаженных и существования лепрозориев. Для чего? Ученые, если до них дойдет мой дневник, жестоко осудят мой взгляд, но они слепые... и слишком наивные люди...

Вот и конец. Вот и легче вдруг стало, и даже как-то радостно. Ведь скоро я освобожусь от нее, скоро снова буду таким же, как и все, и земля примет меня так же радушно, как и тех, кто не был никогда прокаженны­ми...»

На этом дневник обрывался. Доктор Туркеев долго сидел над ним и думал. Потом встал. Бережно положил тетрадь в ящик письменного стола и замкнул его на ключ.

Строганова похоронили. У могилы доктор Туркеев произнес речь. Наклонив голову, он долго протирал свои очки, долго надевал их, наконец поднял лицо. Перед ним жались друг к другу прокаженные, безмолвные и недвижные, как призраки, затаившие в себе тоску и на­дежду.

— Так вот, батеньки,— так начал Туркеев свою речь, — а проказу-то мы все-таки победим!

Он видел, как лица вокруг него с каждым словом светлеют, взгляды становятся легче. Он говорил им о том, что ни один прокаженный не должен терять на­дежды.

Ветер нес куда-то в степь, в чистоту летнего вечера обрывки речи, сворачивая набок острую бородку докто­ра, и путал на его голове жидкие, седеющие волосы…