Ожидание

I

Григорий Каспарян просыпался, когда за окном дрожали первые струи рассвета. В полумраке подносил к глазам часы, хотя спешить никуда не надо, снова закрывал глаза, намереваясь уснуть. Но сон не приходил. Лежал, не думая ни о чём. В шесть часов протягивал к столику руку, включал транзистор, слушал новости, слегка привставал с кровати,  когда говорили о спорте, бранился, если проигрывал «Арарат», потом вносил в  начерченную карандашом таблицу очки, шёл умываться. Не спеша плескался под краном, насухо вытирался толстым полотенцем, шёл бриться. Брился тщательно, особенно долго возился с усами, разметавшимися вдоль верхней губы тонкими стрекозиными крылышками, растирал лицо тройным одеколоном и направлялся на кухню. Доставал пузырьки с таблетками, высыпал на ладонь, привычным движением бросал в рот.

Неслышно подходил Рафик, огромный пушистый кот с жёсткими, будто проволочными, усами, с лоснящейся, словно лакированной, шерстью. Тёрся о штанину крупной головой.

- Проснулся, бандыт, - говорил Георгий, отыскивая блюдце и наливая коту молоко. – Есть захотел, зверушка. Бока-то лоснятся, как на убой, а какой толк от тебя? Слушай, и от меня никакого. Еду переводим да небо коптим.

Затем он заправлял постель, подметал пол. Окончив уборку, садился в кресло, думал, чем бы себя занять. Время проходило к семи, и впереди предстоял целый день, целый длинный летний день, который надо прокоротать, как и тысячу подобных дней за последние годы. Это уже пугало и раздражало, как раздражали шум людской и одиночество, как пугала вдруг пошедшая горлом кровь. Нет, болезни он не боялся – за долгие годы привык к ней. Не боялся и смерти – все будем там. Боялся белых палат диспансера, болючих уколов, отдающих в пояснице. Боялся, что его, уже мёртвого, будут брить перед последней дорогой тупой безопасной бритвой. Это мастерски делает Петька Волохин, усатый низковский казак, постоянно прописанный в диспансере. Делает за сто граммов спирта, отпущенного за работу старшей  медицинской сестрой.

От подобной мысли Георгия передёргивало, и он старался думать о другом, вспоминал, что нужно сходить за продуктами, одевался и шёл в магазин, стоял в очереди за молоком и хлебом, ворчал недовольно на продавщиц:

- Спят на ходу, не дождёшься…

Потом читал объявления горсправки о продаже домов и наборе рабочих, хотя ни покупать дом, ни поступать на работу не собирался, медленно тащился с авоськой обратно, сердито разглядывая прохожих, думая вслух:

- Куда чёрт несёт?

Дома пил чай, ел бутерброды с колбасой и потом варил обед. К девяти снова освобождался от дел.

- Чем же заняться? – спрашивал себя. – Пойти посидеть на скамейке?

На улице сияло чистое утреннее солнце. По дороге спешили куда-то приодетые люди. На детской площадке играли весёлые и шумливые ребятишки, отбирая друг у друга футбольный мяч. Их ватага выскакивала на тротуар, неслась навстречу Георгию.

- Што вы балуетесь, бандыты? – прикрикивал он недовольно.

Утра были такими чудесными, что казалось, звенит бездонная синь неба, умываются обласканные теплым солнцем деревья, по-праздничному поют невидимые на ветвях птицы. День обещал быть хорошим, весёлым, каких много в этом южном краю и какие так любят издалека приехавшие отпускники.

Он проходил мимо семи подъездов своего дома, скамейки у которых пустовали. Да и не любил он сидеть у своего дома. Пройдя мимо прачечной, сворачивал в соседний двор, через него попадал на соседнюю улицу. На скамейке около овощного магазина людно с утра до вечера. В середине восседал  дородный седой старик Матюшин, положив на колени крупные загрубевшие руки. Он совсем недавно ушёл на пенсию, хотя разменял восьмой десяток лет. Всю жизнь Матюшин работал сапожником, его мастерскую не обошёл ни один человек в посёлке, и он каждого знал не только в лицо, но узнавал по походке, стоптанным внутрь или наружу каблукам, чем очень гордился и говорил, что по износу подошв способен угадать характер человека. Всегда опрятен, он носил чистые белые рубашки, глаженые брюки, говорил убедительно, мягко, и только крупные кулаки, не вязавшиеся со всем обликом, заставляли задуматься над его прошлым. Оно, надо думать, было нелёгким.

Рядом с ним сидел маленький старичок Сёмин, всегда нервный и недовольный. Про него болтали: при немцах был полицаем. Сидели мужики помоложе, но те, увидев, что у бочки напротив начинали торговать пивом, уходили туда, трясли мелочью, доставали сушёную рыбу, неспешно тянули холодное пиво.

- Садись, Жора, в ногах правды нет, - приглашал Матюшин и снова продолжал, обращаясь к Сёмину. – Не нравится тебе, что нет выбора мяса. А это о чём говорит? О том, что жить  стали хорошо, без мяса не едим, раньше разве летом ели его? Не ели. И холодильников не было, и денег. А терерь – каждый день.

- Не спорь, Федотыч, беспорядков много, - не унимался Сёмин. – Придёт воскресенье – воды горячей нет в кране. Может, людям искупаться охота.

- Хоть всю неделю купайся – кто не велит? Ты забыл земляные полы в хатах, камышовые крыши, тесноту? В одной комнате с поросятами спали, а теперь ты на мягком диване, телевизор смотришь, на газовой плите готовишь, в ванне купаешься. Раньше так фабрикант Ласин не жил, хотя миллионами ворочал, - говорил Матюшин, тряхнув седой головой и взмахнув увесистым кулаком, будто ставил на сказанном печать.

После такого заявления все с минуту молчали, потом вспоминали фабричные новости, сравнивали, какой директор лучше – новый или предшественник.

- При Морозове профилакторий, стадион построили, домов целый посёлок, парк разбили! А этот – тугодум, всё в министерство катается.

- Не скажи. Этот – выдержан, культурен, зря не обидит. А цехов сколько новых строит!

- Кто в них работать будет? Четыре дома построил – и все отдадут городским, чужому дяде, а свои без жилья останутся…

Всё как обычно. Неинтересные, надоевшие разговоры. Так проходило часа два. Появлялись одни, незаметно исчезали другие. Большинство – пожилые, пенсионеры, мучившиеся от безделья. Георгий говорил мало. И о чём говорить с ними, годившимися ему в отцы, повидавшими жизнь и отработавшими своё?

Посидев со стариками, покурив, поскучав, Георгий поднимался. Не зная, чем заняться, шёл кружным путём домой, в пустую квартиру, к коту Рафику и транзистору. Вынув и просмотрев почту, разогревал обед, вяло ел и кормил кота. Убрав со стола, ложился с газетой в постель. Так изо дня в день.

II

Прочитав газету, Георгий намеревался уснуть. Лежал в забытьи, стараясь ни о чём не думать. Но настоящий сон не приходил, не заволакивал мысли. И они наперекор его желанию ворочались в голове. Иногда вспоминались далёкие годы, когда он, порывистый в душе и поступках, работал на буровой. Он любил работу, любил буровую. Особенно буровая нравилась ночью, когда празднично сияли на ней электрические фонари. И кто бы откуда ни шёл, ни ехал, видел стальную махину далеко-далеко. Она была маяком, путеводной звездой для потерявших дорогу путников, чабанов, туристов. Буровикам она заменяла дом.

Георгий мальчишкой пришёл на буровую. Начинал с подсобного, был рабочим и старшим рабочим. Ему нравились люди в бригаде, нравилась степь – бескрайняя и певучая, как весенняя песня жаворонка. В ней было просторно, дышалось легко, думалось ясно. Сколько раз, уйдя после вечерней вахты в ковыль, часами лежал неподвижно, глядел в далёкое небо со множеством неспокойных, дрожащих на головокружительной высоте звёзд, думал о жизни, песнях, красивых девушках. Мечтал долго жить, как эти звёзды, хотел встретить хорошую девушку. Иногда звёзды срывались с насиженных мест, тогда он вздрагивал с мыслью, что жизнь может оказаться короткой.

Звёзд, однако, не уменьшалось: появлялись новые. «Они как люди родятся, - думал Георгий, - зажигаются друг от друга». И ему хотелось жить и жить. Хотелось с девушкой, которую непременно встретит, жить счастливо, иметь много-много детей, чтоб их род не погас, чтобы по бескрайней степи шагали и зажигались огнями вышки таких же вот буровых.

Несчастье случилось нежданно. Под утро, когда начинали слипаться глаза, прорвало трубопровод. Долго возился Георгий, устраняя течь, вымок до нитки. Потом до смены не отходил, всё присматривался, прислушивался, не замечая липкого осеннего ветра, свободно гуляющего по степи, прожигающего до костей. Буровая работала, и начальство хвалило: парень не растерялся, героем себя проявил.

На другую ночь его знобило, тело пылало жаром, но никому не сказал, лишь взял из аптечки таблетки. Неделю ломало, знобило. Пил таблетки и чай с малиной, парился в бане в ближнем селе, пока не почувствовал себя лучше.

Так прошли осень, зима, наступило лето. Степь дышала пылью и зноем. На прожаренной южным солнцем буровой было совсем невтерпёж.

Каспарян задыхался, потел. Чувствуя сушь во рту, зло сплёвывал липкую слюну, дивясь её красноватому цвету.

- Наверно, от пыли, - говорил сам себе.

Но это было не от пыли. Узнали об этом товарищи.

- Езжай в больницу, Жора. С этим не шутят.

- Што вы, слушай, пройдёт, - не соглашался.

- Пока не пройдёшь рентген, не появляйся на буровой, - отрезал начальник. – У тебя вся жизнь впереди, а ты ведёшь себя, как мальчишка.

Терапевт долго слушал, заставляя глубже дышать и не дышать спрашивал:

- На что жалуетесь?

- Ны на что.

- Устаёте, потеете?

- Как не потеть, жара…

Долго крутили рентгенологи, призывали набрать воздуха, прогнуться назад, вперёд. Попросили выйти, советовались, писали бумагу. Ещё больше мороки в тубдиспансере. Потом долгий разговор с главврачом, человеком пожилым, известным.

- Ты не волнуйся – тебе это лишне. Организм молодой – вытянет, хотя и запустил болезнь. Будешь серьёзно лечиться – через год снова на буровую попадёшь.

Горстями пил таблетки ПАКС, ел витамины, беспрекословно оголял тело для уколов.

Поехал в Крым. Четыре месяца пробыл в санатории, четыре месяца принимал дефицитное в ту пору лекарство. Заметно пополнел, набрал силы, словно в живой воде искупался.

Бюллетень закрывал сам профессор.

- Мы сделали всё, что могли. Ты вновь на ногах. Остальное зависит от тебя. Старайся не простывать, не нервничать. Пожалуй, смени работу…

Не сменил Каспарян  работу. Как сменишь её, когда день за днём ждал целый год радостной минуты встречи на буровой. Снова бригада, степь, ковыль и звёздное небо. Уговаривал начальник перейти работать в город, да куда там! Не для того Жорка рвался сюда, чтобы навсегда проститься с любимой работой, со степью, не для того в его жилах текла гордая армянская кровь, чтоб отступить от своего.

И снова тёплыми ночами лежал в ковыльной степи, устремив взгляд в звёздное небо, снова мечтал жить долго и встретить хорошую девушку…

III

Он шёл умываться, потом долго стоял у окна, зажжённого жарким послеобеденным солнцем. Смотрел, как на детской площадке резвились ребятишки, и еле заметно улыбался. Он любил на них смотреть со стороны и улыбался, когда рядом не было никого. Только в одиночестве Георгий давал волю чувствам, и то ненадолго. Его привыкли видеть угрюмым, считали замкнутым и сердитым. Поэтому не было и друзей. Лишь с  Николаем Авдеевым Георгий держался по-дружески. Но Николай – человек занятый, редактор местного радио. Вечно куда-то спешит.

Они познакомились в диспансере лет пять назад. Георгий приходил «подремонтироваться» в стационар и сразу заметил новичка. Годов тридцати, высокий, худой, такие склонны к туберкулёзу, он выделялся непоседливостью. Первым выходил на трудотерапию, дотемна пропадал на волейбольной площадке. Организовал теннисный турнир. Нередко по этому поводу шутил с улыбкой:

- Дорогу чемпиону тубдиспансера!

Георгию он не понравился. Старые «тубики» не любят людей подвижных, шумливых.

-  Што ты шумишь, как бандыт? – сердито сказал однажды.

- Спокойно «Арарат», дай «Спартаку» дорогу! – бросил тот весело. – Ты сюда болеть или выздоравливать пришёл?

Поначалу Каспарян с Авдеевым разговаривал редко, хотя часто присматривался, следил с любопытством. По утрам, когда Кубань курилась туманом, он подолгу смотрел с высокого обрыва, как Николай делал зарядку у самой воды, десятки раз приседая, отжимаясь на руках, обмывался холодной водой, растирался мохнатым полотенцем.

- Врачи запрещают, - указывая на Николая, говорили любопытные. – Обострение хочет схлопотать.

- Этот вытянет, жилистый, чёрт.

- Чего ему с очагом-то.

- Бандыт, - добавлял Каспарян, - мальчишка…

Их свёл телевизор; любили спортивные репортажи, споры.

- Всыплем сегодня «Спартаку»!

- Ты молчи со своим «Араратом»…

- Што ты понимаешь в футболе, кому забивать в «Спартаке»?

- Хусаин не подведёт.

В таких словесных перепалках и сошлись.

- Што ты всё бегаешь, места не найдёшь? – спрашивал Каспарян.

- А ты чего от людей прячешься, ворчишь, как старый дед?

- Ба-алезнь от людей прячет.

- А меня к людям тянет, переносится легче.

Авдеев выписался через полгода. По утрам слушали его передачи, гордились:

- Наш, Коляха, шпарит. Вытянул, чертяка!

- Видать, тоже хлеб-то нелёгок, коль в «тубики» попал.

- Напряжение у них, ответственность.

И потом, через несколько лет, когда Каспаряну дали новую квартиру, они вновь встретились.

- Здорово, радио!

- Здравствуй, Жора. Как жив-здоров?

- Ты всё бегом?

- Служба, брат, надо.

Иногда, если у Николая имелось время, бродили по улицам, заходили в парк. У редактора часто был такой взгляд, будто о чём-то хотел спросить. Но не спрашивал, неверно, ждал, когда Георгий заговорит сам. Болтали о том о сём и ни о чём в общем. Вспоминали диспансер, знакомых и тех, кого прибрала земля…

Он стоял у окна, смотрел на детскую площадку, думал о Николае. Неплохо бы встретиться. Вдруг на лестнице послышались громкие голоса. Ругались соседки. Подошёл к двери, выглянул и сказал сердито:

- Што вы шумите? Мешаете отдыхать!

И хлопнул дверью.

- У-у, нелюдимый! Всё ему мешает.

- Что за человек, слова нельзя сказать! – возмущались женщины, забыв о споре.

У Георгия портилось настроение. Он завидовал Авдееву, днями пропадавшему на работе, завидовал знакомым, уехавшим на Север, завидовал мальчишкам, беспечно бегающим по детской площадке. Он всех их вместе любил и одновременно не любил, будто все они из другого мира.

Шёл не зная куда, а ноги несли прямым курсом. Вновь привели к скамейке пенсионеров.

- Жора, чего такой смурый? Пойдём-ка выпьем пивка, - предложил дед Матюшин.

«Идите вы со своим пивом!» - хотелось крикнуть.

- Что-то неладно с Жорой.

И снова комната, лоснящийся кот Рафик, разговоры, шум за окном и стеной – возвращались домой с работы соседи. И снова транзистор, газеты, кровать, и ночь впереди, и бессонница.

IV

Авдеев – человек занятой. В редакции, кроме него, один журналист. Поэтому самому приходилось разъезжать по производствам и стройкам, делать репортажи, записывать материалы на студии. Он и дома нередко засиживался над ними, укладываясь в постель заполночь. Постоянное недосыпание, напряжение выматывало его.

Однако Николай не забывал о Георгии. Замкнутый, раздражительный, Каспарян редко смеялся, был всегда озабочен, словно чего-то всё ждал, ждал и не мог дождаться. Авдеев встречался с ним редко. Но при встрече всегда думал: чем озабочен Жора? Он знал, больные люди всегда обидчивы, грубоваты, поэтому не спрашивал нио чём, хотя тянуло разобраться, понять человеческую душу, помочь. Но как, как поможешь, разберёшься в чужой душе? Мужчина – не болтливая баба, на каждом перекрёстке не будет рассказывать о себе. А спрсишь – обидишь.

Встретился он недавно с Георгием, хмурым, безрадостным. Заныло в душе, жалко стало.

- Жора, почему никогда не пригласишь в гости? – спросил будто в шутку.

- Пайдём хоть сейчас, только ко мне никто не ходит.

Пили чай на кухне, говорили о футболе, погоде, работе.

- Скучно одному, а? – спрсил Николай.

- Тоска.

- Жениться надо.

- Зачем? Отравить кому-то жизнь?

- Ну устройся на работу, нестарый ведь. Я помогу.

- У меня открытая форма – кто возьмёт? Инвалид Я. Кроме, как бурить землю, ничего не умею. А на буровую дорога заказана. Дома, канышно, скучно. Детей люблю, а как их иметь, инвалидами сделать, в интернатах держать? Поэтому не хочу и к чужим не подхожу, к себе не подпускаю.

- Ты извени, мы давно знаем друг друга, - не выдержал Николай, - расскажи о буровой, о себе, если можешь.

- Што рассказывать? Буровая вот тут у меня, - погладил у сердца. – Ты встречал когда-нибудь рассветы в степи на вышке? Не-ет, не сказать словами, самому надо видеть, быть художником, понял?

Он помолчал, включил транзистор, туда-сюда погонял ручку настройки, выключил и поставил на столик. Авдеев не торопил, боясь сбить с мысли, ждал терпеливо, поймал и погладил кота, усадив на колени.

- Схватил я эту штуку. Год лечился. Снова попал на буровую. Заочно техникум закончил. Радости было! Работаю год – хвалит начальство. Работаю два – поставили мастером. Дел много, про болезнь забыл. Жениться собрался. Встретил на буровой хорошую девушку. Ниной звали. Загорелая, высокая, в глазах – огонь. Мечтал о такой. Настоящий геолог. Душа, сердце её там, в степи. Слушай, ба-альшое сердце!.. Зашла однажды управленческая машина, продукты привезла. А у нас дизель сломался. Запчасти надо срочно привезти. Давай съездим, говорю шофёр. «Не могу. Целую неделю мотаюсь по буровым, усну дорогой, аварию сделаю. Если хочешь, садись сам за руль, я буду рядом спать», - отвечает мне. До города двести с лишним километров. Я согласился. Хотелось быстрее закончить скважину, на пятый километр вышли. Едем по трассе, спешим попасть дотемна. Заезжаем в одно село, на мост через речушку выезжаем, а там ребятишек полно. Мечутся, кричат что-то, в воду показывают, плачут. Остановился я.

- Дядь, Стаська Бакеев утонул!..

Жора умолк, глядя в пустоту, словно вспоминал тот день. Закурил сигарету с фильтром, затянулся, кашлянул. Авдеев не выдержал, тихо сказал:

- Ну-ну

- В чём был – бросился в воду. Мелко там, потому быстро нашёл мальчишку. Оклемался – ничего…Выжал одежду и дальше поехали. Жарко в машине, окна открыты. Мокрого меня видать продуло. Приехали в город, получили запчасти. Пошли в общежитие отдохнуть, чтобы с рассветом вернуться обратно. Вечером поднялась температура. Потом хлынула горлом кровь. Открылась каверна. И снова больница.

- Да-а, - промолвил Авдеев и надолго задумался. Потом снова заговорил: - А куда делась Нина!

- Што ты! Не думай плохо о ней. Она часто приезжала…

- А ты?

- Я слишком любил Нину, чтобы принять её жертву. Нельзя двоим сразу потерять буровую, потерять степь.

- Где этот мальчишка сейчас, он знает о тебе?

- Откуда? Мы тут же уехали. Ты не подумай, што я жалею. Судьба есть судьба.

Теперь просыпаясь с рассветом, Георгий вспоминает этот разговор и жалеет. Зачем рассказывал? Может подумать – хвастался. Мужчину не красит хвастливость. Однако после разговора в душу Каспаряна вселилось странное чувство ожидания. Кажется, что скоро в жизни наступят большие перемены. Какие – он не знает, но уверен: они наступят. Он стал ещё нелюдимее, беспокойнее. Выходя из подъезда, по несколько раз в день заглядывает в почтовый ящик. Когда бывает дома, ждёт стука в дверь. Непременно должны постучать, позвонить. В последнее время ему часто снится геолог Нина, бригада и тот мальчишка, которого спас когда-то.

- Што делать, што делать? – шепчет растерянно.

Он уже не засиживается со стариками. Привычным путём выходит из дома, возвращается иным – кружным. Так и кружит, как подбитая птица, не находит покоя. Иногда к нему стучат. Долго стучат и звонят.

- Што за бандыт, - подымаясь с постели, ворчит хозяин, - в своей квартире покоя нет.

Топает в старых комнатных тапочках в коридор, клацает замком, но за дверями никого.

- Опять померещилось, - досадно машет рукой, направляясь к кровати.

Наверно, плохо, когда человеку мерещится. Наверно! Плохо одинокому человеку.

 

Не спится и Николаю Авдееву. Он думает, как сделать, чтобы о тоске Георгия узнали люди, узнали те, которым необходимо постучать в его дверь, сказать, может быть, лишь одно слово: «спасибо». Может, оно нужно ему больше лекарств. Одно-единственное слово – разве это так много? И он мысленно пишет:

…Живёт в нашем городе человек. На вид хмур, нелюдим. Седеющая шапка вьющихся волос падает на его высокий лоб. Глаза обжигающе-строги. Но он угрюм лишь с виду. В его груди бьётся доброе, нежное сердце. Ему сейчас одиноко, тоскливо в пустой квартире. Постучите к нему, люди. Не обижайтесь за холодную встречу в дверях, посмотрите внимательно и вы поймёте, что он очень добр и приветлив. Не бойтесь слова «бандыт», любимого в его лексиконе. В нём скрытая нежность. Он ждёт вас. Приезжайте. Стучите сильнее…