Глава VIII

КАВКАЗ И  ИРАН

 В конце августа 1818 года Грибоедов выехал из Петербурга в Москву, откуда шел путь на Кав­каз и в Иран.

Он уезжал с тяжелым чувством: позади оста­вались привычный круг друзей, театр, книги, новые журналы, которые можно  было  прочитать сразу после выхода в свет.

«На этот раз ты обманулся в моем сердце, любезный, истинный друг мой Степан, грусть моя не проходит, не уменьшается. Вот я и в Новгороде, а мысли всё в Петер­бурге. Там я многие имел огорчения, но иногда был и счастлив; теперь, как оттуда удаляюсь, кажется, что там все хорошо было, всего жаль»,— писал Грибоедов Беги­чеву через два дня после отъезда.

Третьего сентября Грибоедов приехал в Москву.

В доме «под Новинским» жизнь шла так же, как в детские годы Грибоедова.

По-прежнему отворял ворота бородатый дворник и выбегали навстречу крепостные слуги, так же, как рань­ше, стояла в комнатах изящная мебель, в сенях и в пе­редней были постланы чистые домотканые дорожки, а в гостиной — большой дорогой ковер.

И, как всегда, Настасье Федоровне покорно подчинялись все в доме, от последнего слуги до ее дочери, Марии Сергеевны. Теперь положение домочадцев стало особенно тягостным, потому что у Настасьи Федоровны появились новые заботы и огорчения. Она часто раздражалась, по­лучая вести из своих деревень.

Еще осенью 1816 года Настасья Федоровна сделала попытку сразу увеличить свое состояние, купив в Кост­ромской губернии очень большое, доходное имение, в ко­тором числилось больше 17 тысяч десятин земли и свыше 780 крепостных душ. Крестьяне жили в большом селе Троицком и в двадцати деревнях, занимаясь, кроме зем­леделия, разными промыслами: ткали холст и тонкое по­лотно, шили на продажу сапоги и шапки, разводили пчел, охотились в лесах.

За   имение   пришлось   заплатить   большую  сумму: 235 тысяч рублей и взять на себя задолженность прежней помещицы в 45 тысяч. Но Настасью Федоровну убедили, что крестьяне зажиточны благодаря промыслам и пото­му в состоянии выплачивать такой оброк, который через несколько лет покроет стоимость покупки.

Настасья Федоровна продала небольшую деревню в Рязанской губернии, заняла деньги везде, где могла, и купила это огромное костромское имение.

А затем немедленно потребовала, чтобы крестьяне платили ей сорок тысяч рублей в год оброка и, сверх то­го, доставляли тысячу шестьсот аршин тонкого холста, четыре тысячи яиц, четыреста штук птицы, сто баранов и многое другое. А прежняя помещица получала только одиннадцать тысяч рублей в год и гораздо меньше при­пасов.

«Я за вас заплатила очень дорого, для того нельзя вас оставить на прежнем положении... вразуми и втолкуй всем крестьянам, что лучше заплатить лишнее и быть на свободе и на своей стороне, а не то половина пахотной земли от вас возьмется, посадим вас на пашню, заведем винный завод и суконную фабрику, где вам не будет ни дня, ни ночи покою»,— писала Настасья Федоровна бур­мистру, управлявшему имением.

Но крестьяне не испугались угроз и заявили, что вы­плачивать такой оброк не в состоянии. Да и ни один по­мещик их уезда не требует от крепостных таких плате­жей и повинностей.

Сама Настасья Федоровна даже не поехала посмот­реть купленное имение, а послала из Москвы двух дове­ренных дворовых людей, приказав им добиться, чтобы крестьяне подчинились ее воле.

Но среди новых крестьян Настасьи Федоровны, часто уходивших на промыслы, оказалось много бывалых, тол­ковых людей. Крестьяне решили послать в столицу ходо­ков с жалобой на свою помещицу, хотя понимали, конеч­но, что эти выбранные ими люди могут подвергнуться тя­желым наказаниям.

Началась затяжная борьба между Настасьей Федо­ровной и ее крепостными.

В сентябре 1818 года, когда Грибоедов приехал в Мо­скву, эта борьба была в самом разгаре. Крестьянский хо­док Петр Никифоров уже добрался до столицы и сумел подать одну за другой три жалобы. Две из этих жалоб были приняты и отправлены костромскому губернатору на заключение. А самого Никифорова арестовали и от­правили в Кострому. Там он был присужден к наказанью плетьми и ссылке в Сибирь на поселение.

Настасья Федоровна сбавила оброк до 30 тысяч руб­лей в год, но зато обязала крестьян нарубить тысячу сажен дров, сделать сто тысяч кирпичей и заготовить тыся­чу бревен.

Крестьян предупредили, что их заставят повиновать­ся «воинской силой».

Но они не сдавались.

В то время, когда Грибоедов приехал в Москву, новый ходок, выбранный вместо Никифорова, уже пробирался без паспорта в столицу, чтобы подать еще одну жалобу.

Настасья Федоровна негодовала и намеревалась тре­бовать, чтобы в ее имение послали воинскую команду для усмирения крестьян.

Грибоедов хорошо знал характер матери. Он пони­мал, что спорить с ней бесполезно. Имение принадлежало ей, и всякая попытка объяснить несправедливость ее рас­поряжений вызвала бы только новую вспышку гнева.

Может быть, Грибоедов все же пробовал говорить с матерью, но сведения о возможных столкновениях и спо­рах до нас не дошли.

Отношения матери и сына оставались по-прежнему далекими и холодными.

Сохранилось лишь письмо, где Грибоедов рассказы­вал, что мать с раздражением отзывается о его занятиях литературой.

«Ты просто мелкий, завистливый писатель»,— сказа­ла Настасья Федоровна при гостях сыну, когда услыша­ла, что ему не нравятся стихи Кокошкина, переводившего Мольера.

Кокошкин был камергером императорского двора и действительным статским советником, то есть имел чин, равный генеральскому. Настасья Федоровна находила, что сын рассуждает о стихах этого важного московского барина с непозволительной заносчивостью.

Грибоедов прожил в Москве десять дней. За это вре­мя он побывал в театре на представлении «Притворной неверности», встретил много старых знакомых, посетил некоторые семейные дома, где знали его еще мальчиком.

Ничто не изменилось со времени его детства.

Как всегда, за столом много говорили об общих зна­комых. Грибоедов не раз слышал рассказы о том, какое оживление внесли в жизнь общества офицеры гвардии, пробывшие со своими батальонами почти целый год в Москве и только недавно возвратившиеся в Петербург.

Светские женщины с увлечением вспоминали балы в Благородном собрании, где минувшей зимой и весной танцевали гвардейцы в расшитых золотом мундирах. Мо­жет быть, уже тогда Грибоедову пришла на ум шутка, которую он потом облек в стихи, вставив в один из моно­логов Чацкого:

Когда из гвардии, иные от двора
            Сюда на время приезжали,—                     

Кричали женщины: ура!

И в воздух чепчики бросали!

Он ясно видел, как пусты интересы и незначительны помыслы знатных московских бар, состязавшихся между собой в роскоши обстановки и в изобилии вкусных блюд на званых обедах или ужинах. Грибоедов чувствовал се­бя чужим в этом мире.

«В Москве все не по мне. Праздность, роскошь, не сопряженные ни с малейшим чувством к чему-нибудь хо­рошему. Прежде там любили музыку, нынче она в пре­небрежении; ни в ком нет любви к чему-нибудь изящ­ному, а притом «несть пророк без чести, токмо в отече­стве своем, в сродстве и в дому своем»,— писал он Беги­чеву.

А затем, как бы поясняя это изречение собственным примером, он рассказывал, что в Москве просто не заме­чают самого значительного в его жизни:

«Все тамошние помнят во мне Сашу, милого ребенка, который теперь вырос, много повесничал, наконец стано­вится к чему-то годен, определен в миссию и может со временем попасть в статские советники, а больше во мне ничего видеть не хотят. В Петербурге я, по крайней мере, имею несколько таких людей, которые, не знаю, настоль­ко ли меня ценят, сколько я думаю что стою, но, по край­ней мере, судят обо мне и смотрят с той стороны, с кото­рой хочу, чтоб на меня смотрели».

Незаметно подошел день отъезда. И вдруг Грибоедов почувствовал, что мать как будто переменилась. Она за­грустила и встревожилась, точно сразу поняв,  что  сын уезжает на несколько лет в чужую, далекую землю и неизвестно, какие опасности ждут его впереди.

Настасья Федоровна прощалась с ним так тепло, что он был глубоко тронут ее горем.

«Мать и сестра так ко мне привязаны, что я был бы извергом, если бы не платил им такою же любовью»,— писал Грибоедов Бегичеву с дороги, признаваясь, что до сих пор был «сыном больше по названию».

За десять дней, проведенных в родном городе, Гри­боедов с особой отчетливостью увидел жизнь московско­го дворянства, как это случается, когда после долгого от­сутствия приходится наблюдать быт, знакомый с детства.

А к теплому чувству, пережитому при прощании с ма­терью, примешивалось другое — тягостное и тревожное.

Он не мог остаться равнодушным к действиям На­стасьи Федоровны в костромском имении, хотя и не упо­минал об этом постыдном деле даже в письмах к бли­жайшему другу — Бегичеву.

Через год, уже в Иране, Грибоедов узнал, что в апре­ле 1819 года воинская команда, присланная в костром­ское имение Н. Ф. Грибоедовой, стреляла по толпе крестьян, отказавшихся повиноваться. Пять человек бы­ли ранены, а зачинщики схвачены и отосланы для суда в Кострому.

Через некоторое время Настасья Федоровна отказа­лась от надежд на большие доходы и продала костром­ское имение. Вся эта затея принесла ей только убыток.

Грибоедов ехал от Москвы до Грузии около месяца. В предгорьях Кавказа, в небольшой крепости Моздок, построенной на берегу Терека, он в первый раз встретил­ся с Алексеем Петровичем Ермоловым, о котором слы­шал еще во время Отечественной войны, как об одном из выдающихся генералов русской армии.

Теперь Ермолов прибыл на Северный Кавказ, чтобы лично руководить военными действиями против чеченцев, делавших набеги на казачьи станицы.

«Главнокомандующий войсками, расположенными на Кавказской линии, командующий военной Каспийской флотилией и главноуправляющий гражданской частью и пограничными делами в Грузии» — так перечислялись в официальном штатном расписании на 1818 год должно­сти Ермолова.

Только проконсулы, управлявшие Галлией, Испанией и другими обширными провинциями Римской империи, имели такие полномочия.

Грибоедов еще в Петербурге слышал, как, упоминая о Ермолове в разговорах, шутя добавляли:

— Проконсул Кавказа.

Ермолов и сам не раз так называл себя в письмах к друзьям и близким знакомым.

Не только пограничные дела между Кавказом и Ира­ном, но и вся деятельность русской миссии в Тегеране в значительной степени находилась в ведении Ермолова. Грибоедов должен был представиться ему.

Этот необыкновенно высокий, могучий и статный, еще нестарый генерал, с внимательным взглядом быстрых се­рых глаз и голосом человека, привыкшего командовать, был суров, но доступен и прост.

Когда Грибоедов, войдя в комнату, поклонился почти­тельно и с достоинством, а потом заговорил неторопливо, очень вежливо, но уверенно, Ермолов сразу понял, что перед ним хорошо воспитанный молодой человек, знаю­щий, как надо держаться, и умеющий владеть собой.

Ермолов принял его любезно, расспросил и стал гово­рить о Кавказе и об Иране, выражаясь, как всегда, метко и точно.

«...Говорит он превосходно, отчего в разговоре с ним я должен бываю прикусить язык при всей своей самолю­бивой самоуверенности»,— писал Грибоедов Мазаровичу из Моздока.

После первой беседы с Ермоловым Грибоедов понял, что Мазаровнч и сотрудники миссии не смогут выехать из Тифлиса (с 1936г. Тбилиси) в Иран, пока главнокомандующий не вер­нется в Грузию и не даст подробных указаний. Ермолов твердо держал власть в своих руках и желал, чтобы рус­ская миссия в Иране действовала по его предписаниям.

В Тифлис Грибоедов приехал только двадцать перво­го октября. Навстречу по кривым и узеньким улицам шли ослики с кожаными мешками или плетеными корзин­ками, висевшими по бокам, и медленно, на высоких скри­пучих колесах двигались арбы, запряженные волами.

Грузины в высоких шапках и бурках ехали верхом на стройных лошадях. Тут же шли пешеходы в живописных разнообразных одеждах — армяне, грузины, персы. Женщины с лицами, закрытыми до глаз чадрою, несли на плечах кувшины с водой.

В нижней части города теснились маленькие глино­битные или каменные грузинские дома с плоскими кры­шами, с небольшими фруктовыми садами. В крохотных двориках, примыкающих к дому, росли высокие тополя. А в верхней части было немало зданий, построенных, как в большом русском городе, и даже съезжий дом — поли­цейское управление с пожарной каланчой. Небольшая го­стиница, где останавливались чиновники и офицеры, бы­ла более или менее приспособлена к их нуждам, и все же Грибоедов чувствовал себя так, будто попал в новый, неведомый еще мир.

Но ему сразу пришлось вспомнить недавнее прошлое, самое тяжелое из того, что было пережито в Петербурге.

А. И. Якубович, теперь офицер Нижегородского дра­гунского полка, находившегося в Грузии, знал о пред­стоящем приезде Грибоедова и ждал его в Тифлисе. В пер­вый же день Якубович встретился с Грибоедовым и по­требовал немедленно возобновить отложенный поединок.

Грибоедов согласился. Оставалось только пригласить секундантов. Якубович предварительно переговорил с гвардии капитаном Генерального штаба Николаем Нико­лаевичем Муравьевым, впоследствии известным генера­лом, получившим после взятия крепости Каре фамилию Муравьев-Карский.

Дуэли были запрещены, но по неписаным правилам чести, соблюдавшимся среди офицеров, уклоняться от ро­ли секунданта не полагалось. Муравьев принял предло­жение Якубовича. Амбургер согласился быть секундан­том Грибоедова.

На другой день Грибоедов, Якубович и их секунданты встретились, чтобы договориться об условиях дуэли. Се­кунданты, как обычно, сперва предложили кончить дело миром.

—   Вас я никогда не обижал,— сказал Грибоедов Яку­бовичу.

—   Я обещался честным словом покойному Шеремете­ву при его смерти, что отомщу за него вам и Завадовскому,— ответил Якубович.

Дуэль назначили на двадцать третье октября. Секун­данты выбрали удобное место — большой овраг, нахо­дившийся  недалеко от дороги, но настолько глубокий, что проезжие не могли увидеть поединок. Муравьев и Амбургер наметили барьеры в шести шагах один от дру­гого. Но противники имели право стрелять, не доходя до барьера.

Якубович быстро подошел к своему барьеру, а Грибо­едов остановился, сделав два шага, и поднял пистолет.

Якубович выстрелил первый. Грибоедов вздрогнул и поднял вверх левую руку с окровавленной ладонью. Ра­на была легкой, дуэль продолжалась. Теперь Грибоедов мог спокойно подойти к барьеру и, как Завадовский, убить противника почти в упор, но не воспользовался этим преимуществом. Он не приблизился ни на один шаг, однако стал целиться тщательно.

Когда раздался выстрел, Якубович услышал, как пу­ля просвистала совсем близко, и схватился за шею, поду­мав, что ранен. Но крови не было.

Дуэль кончилась почти благополучно.

Рана Грибоедова скоро зажила, остался лишь след: мизинец перестал разгибаться, и это мешало играть на пианино достаточно быстро.

Слухи о поединке распространились в городе, но тифлисские власти не получили донесения, которое требова­лось., чтобы начать расследование. А сами участники дуэ­ли говорили, будто Грибоедов повредил руку, упав с ло­шади.

После дуэли полагалось прекращать вражду. Грибое­дов и Якубович стали разговаривать друг с другом так, точно ничего не случилось, и потом не раз встречались в Тифлисе.

«Ну, да бог с ним! Пусть стреляет в других, моя про­шла очередь»,— писал Грибоедов, вспоминая поединок.

У Грибоедова вскоре появился в Тифлисе круг знако­мых. Н. Н. Муравьев, после первой встречи с Грибоедо­вым, сделал запись в дневнике:

«Человек весьма умный и начитанный, но он мне по­казался слишком занятым собой».

Другие знакомые тоже вспоминали впоследствии и о блеске его ума, и о его большом самолюбии. Он говорил интересно и содержательно, а вместе с тем производил впечатление человека слишком честолюбивого.

В действительности Грибоедов был прост и сердечен в кругу немногих близких приятелей; надменность и даже некоторая заносчивость проявлялись в отношениях с посторонними, чуждыми ему людьми. Вероятно, это отчасти объясняется тем, что Грибоедов не раз больно ощущал несоответствие между своими способностями, знаниями, умением видеть самое существенное в каждом деле и незаметной должностью секретаря дипломатической мис­сии.

«Право, дороже стою моего звания»,— с горечью пи­сал Грибоедов через два года после назначения на эту должность.

Поэтому он старался поставить себя так, чтобы его нельзя было принять просто за канцелярского чиновника при поверенном в делах Ирана.

Мазарович сразу это почувствовал. Он понял вместе с тем, что Грибоедову можно будет давать ответственные и трудные поручения, и держался с ним уважительно — как с младшим товарищем по службе.

Ермолов вернулся в Тифлис в декабре. Однако про­шел еще месяц, прежде чем Мазарович, Грибоедов и их спутники смогли выехать в Иран, получив необходимые указания, конвой и все нужное для предстоящего пути.

За это время Грибоедову удалось хорошо узнать Ер­молова.

Среди русских генералов Ермолов занимал особое место. Он отличался самостоятельностью суждений и прямотой, которая не изменяла ему, даже когда прихо­дилось иметь дело с царем.

Александр I предпочитал назначать немцев на выс­шие должности в армии. Рассказывали, что однажды Ер­молов с иронией сказал императору:

— Прошу, ваше величество, произвести меня в немцы.

Он славился ясным умом — тем простым здравым смыслом, который иногда особенно хорошо помогает вер­но решать самые запутанные дела. Ермолов ценил умных и дельных людей среди подчиненных.

Он приближал их к себе, даже если они занимали не­значительную должность, охотно проводил по вечерам время в их кругу и доброжелательно разговаривал с молодежью.

Ермолов много читал, выписывал французские газеты и новые книги, побывал в Италии, Австрии и Франции. В юности он отличался некоторым вольнодумством и да­же был заключен в крепость при Павле I.

 Однако, командуя войсками на Кавказе, Ермолов по­стоянно применял самые суровые наказания, чтобы запу­гать горцев. По его приказам вешали захваченных «мя­тежников» или прогоняли их сквозь строй, забивая пал­ками до смерти, сжигали аулы, под корень вырубали сады и виноградники, обрекая семьи непокорных на ни­щету.

Он хотел превратить в покорных подданных Россий­ской империи и те народы, которые соглашались стать союзниками, сохраняя в большей или меньшей степени независимость. Как ни сурова была колониальная поли­тика русского царизма, она избавляла народы Кавказа от еще более жестокого гнета шахского Ирана и сул­танской Турции; обеспечивала некоторую возможность их экономического, политического и культурного развития.

Но действия Ермолова вызывали вражду горских на­родов и обостряли отношения.

«Разорение нужно было, как памятник наказания гор­дого и никому доселе не покорствовавшего народа; нужно в наставление прочим народам, на коих одни примеры ужаса удобны наложить обуздание»,— писал Ермолов в своих «Записках» об одной из карательных экспедиций.

Черкесы, чеченцы, лезгины, кабардинцы, ожесточен­ные, уходили в неприступные горы и вели партизанскую войну, то затихавшую, то вспыхивавшую с новой силой в разных местах Кавказа. Даже по лучшим кавказским до­рогам нельзя было проехать иначе, как с хорошо вооруженным конвоем, чтобы не подвергнуться внезапному нападению.

А в Тифлисе, в гостях у Ермолова, трудно было пред­ставить себе, что этот приветливый и общительный чело­век так беспощадно проводит «систему устрашения наро­дов Кавказа».

Ермолов сразу после возвращения в Тифлис услышал о дуэли между Грибоедовым и Якубовичем. Он рассер­дился на Якубовича, как на зачинщика поединка, и ска­зал, что не желает видеть его в своем доме. Вместе с тем, Ермолов, видимо, решил, что Грибоедову нельзя было уклониться от вызова, и своего отношения к нему не пере­менил.

Грибоедов понравился Ермолову как умный и инте­ресный собеседник, умеющий ценить меткую шутку. Ер­молов, в детстве воспитывавшийся в том же Московском благородном пансионе, где позднее учился Грибоедов, видел в нем молодого человека своего круга.

Грибоедов стал постоянно бывать в доме главно­командующего.

«Мало того, что умен, нынче все умны, но совершенно по-русски, на всё годен, не на одни великие дела, не на одни мелочи, заметь это. При том тьма красноречия, а не нынешнее отрывчатое, несвязное, наполеоновское ритор­ство. Его слова хоть сейчас положить на бумагу»,— пи­сал он Бегичеву о Ермолове.

Грибоедов упомянул и о жестоких мерах, к которым прибегал Ермолов, смиряя народы Кавказа, однако сде­лал оговорку:

«По законам я не оправдываю иных его самовольных поступков, но вспомни, что он в Азии,— здесь ребенок хватается за нож».

Ермолов, несомненно, много говорил с Мазаровичем и Грибоедовым о том, как надо действовать в Иране. Эти наставления до нас не дошли, но хорошо известны взгля­ды Ермолова на обязанности русских дипломатов.

Он требовал прежде всего, чтобы русский дипломати­ческий представитель всегда держался с достоинством, охраняя честь пославшей его страны.

Сам Ермолов, приехав в Иран в 1817 году как чрезвы­чайный и полномочный посол, решительно отказался вы­полнять некоторые мелкие унизительные требования при­дворного церемониала, которые соблюдали все иностран­ные дипломаты, представляясь шаху.

Ермолов настаивал на том, что при переговорах о гра­ницах между обоими государствами нельзя проявлять никакой уступчивости, так как персы сочтут ее признаком слабости. Сам он думал, что России следует со временем еще расширить свои владения и провести границу с Ира­ном по реке Аракс.

Наконец, русская миссия должна была потребовать, чтобы персы без всяких отговорок возвратили русских пленных и не задерживали беглецов, которые по разным причинам укрывались в Иране, а теперь хотят вернуться на родину.

В конце января 1819 года приготовления к путешест­вию в Иран окончились.

Ермолов пожелал проводить Мазаровича, Грибоедова и их спутников. После завтрака, устроенного перед отъездом, все вышли во двор, где стояли верховые лошади и толпились казаки, назначенные в конвой.

—   Вы хоть и повеса, а при всем том человек прекрас­ный,— заметил Ермолов, прощаясь с Грибоедовым.

—   Не пожертвуйте нами, ваше превосходительство, если вдруг начнете войну с Персией,— сказал по-фран­цузски Грибоедов, перед тем как сесть на коня.

—   Что за странная мысль,— ответил Ермолов, рассмеявшись.

«Ничуть не странная! Ему дано право объявлять вой­ну и мир заключать; вдруг придет в голову, что наши гра­ницы не довольно определены со стороны Персии, и пой­дет их расширять по Аракс! А с нами что тогда будет?»— писал Грибоедов на другой день Бегичеву.

Путешествие из Тифлиса в Тегеран было длительным я трудным. Приходилось изо дня в день ехать верхом, сперва по занесенным снегом горным дорогам и по почти пустынной каменистой равнине в северной части Азер­байджана.

Мазарович, Грибоедов, их спутники и конвойные ка­заки ехали верхом, то по два-три человека в ряд, если дорога была достаточно широка, то один за другим по узкой, покрытой снегом тропе, которая вилась среди гор. За ними шли, позвякивая колокольчиками, вьючные ло­шади.

Грибоедов вспоминал караваны, шедшие так же ты­сячи лет назад по пустынным местам. Он целые дни про­водил в седле, а по вечерам набрасывал путевые записки, которые начал вести в форме писем к своему другу Беги­чеву.

«Я так свыкся с лошадью, что по скользкому спуску, по гололедице беззаботно курю из длинной трубки»,— писал Грибоедов на третий день пути.

Нередко приходилось ночевать в придорожных ка­раван-сараях, построенных для путников.

«По обеим сторонам сплочены доски на пол-аршина от земли и устланы коврами; около них стойла, ничем не заслоненные, не заставленные. Между этими норами у нас обычно ставится круглый стол дорожный»,— опи­сывал Грибоедов одно из таких помещений.

А через несколько дней он рассказывал о ночлеге под открытым небом:

«Выбрали себе у склона горы, упершись в речку, местечко для отдыха и ночлега. Тут мы расположились на временную пастырскую жизнь, склали себе из вьюков булаганы, обвешали их коврами, развели огни, около них иные согревались, другие, насадив на лучину куски сырого мяса, готовили себе кебаб».

В середине февраля русская миссия прибыла в Тавриз. Этот город был тогда в Иране вторым по значению после Тегерана.

Здесь сходились важные торговые пути. Русские куп­цы приезжали в Тавриз через Кавказ, а англичане везли товары на кораблях по Средиземному морю в турецкий порт Трапезунд, откуда шла дорога в Тавриз.

Кроме того, богатейшая английская Ост-индская тор­говая компания направляла товары в Иран с юга, через порт Бушир на берегу Персидского залива. Некоторая часть этих товаров затем тоже доставлялась в Тавриз по караванным дорогам.

Старый шах-ин-шах—царь царей Фетх-Али шах пыш­но жил в Тегеране, стремясь как можно больше развле­каться и возможно меньше обременять себя делами. Все, что касалось иностранной политики, а также заботы о войске, он полностью передал наследнику престола мир­зе Аббасу, постоянно жившему в Тавризе.

Поэтому посланники иностранных держав, предста­вившись шаху в Тегеране, затем обычно уезжали в Тав­риз или посылали туда ближайших помощников для пе­реговоров с Аббас мирзой.

Мазарович тоже должен был получить аудиенцию у Фетх-Али шаха и представить членов миссии прави­тельству Ирана в Тегеране, а затем вести переговоры с мирзой Аббасом. Поэтому Грибоедов сперва проездом побывал в Тавризе, с тем чтобы потом вернуться в этот город.

Важные иранские сановники встретили с почестями русскую миссию перед воротами Тавриза.

Фарраши, придворные служители, исполнявшие и обя­занности жандармов, провожали Мазаровича и его спут­ников до дома каймакама—министра двора мирзы Аббаса, где было приготовлено помещение для русской мис­сии. Прокладывая путь через толпу, фарраши колотили длинными палками всех, кто не успел посторониться.

На другой день Грибоедов совершил прогулку по Тавризу.

Первое впечатление от Тавриза надолго осталось в его памяти. Он увидел старинный восточный город, об­несенный зубчатой стеной с круглыми башнями. По кри­вым и узким грязным улицам шли смуглые персы в вы­соких бараньих шапках и разноцветных широкополых одеждах. Рядом с пешеходами ехали всадники и, пока­чиваясь, шагали верблюды с вьюками, перевязанными веревками, свитыми из конского волоса.

Дома, стоявшие в глубине дворов, были чаще всего маленькие, глинобитные, нередко наполовину развалив­шиеся во время землетрясений, частых в Тавризе. Только два или три дерева — черешня, персик, вишня — скраши­вали вид этих жилищ бедноты.

Улицы переплетались, но, в конце концов, как реки, стекающиеся в море с разных сторон, вели к базару с множеством торговых рядов. Каменные стены с глубо­кими нишами отделяли один ряд от другого.

В этих нишах помещались всевозможные лавки. Здесь продавали и драгоценные камни, и прекрасные шелковые ткани, и дешевую глиняную посуду. Богатые купцы сидели на дорогих коврах, курили кальян, раз­говаривали с покупателями и отдавали приказания продавцам. А мелкие торговцы одновременно были и ре­месленниками. Они тут же изготовляли товары: шили туфли, ковали подковы, наносили замысловатые узоры на рукоятки сабель и кинжалов, пекли плоские, как ле­пешки, белые хлебцы, варили пилав.

А иногда можно было увидеть сказочника, сидящего на земле и окруженного слушателями. Доведя рассказ до самого интересного места, он вдруг останавливался. Тогда в чашу, стоявшую у его ног, сыпались мелкие монеты.

На тавризском базаре будто напоказ были выставле­ны богатство и нищета. Грибоедов мог наблюдать там уголок Ирана без прикрас.

Мирза Аббас выразил желание принять русскую мис­сию, проезжавшую через Тавриз. Грибоедов еще в Тиф­лисе много слышал об этом иранском принце, с которым Ермолов вел переговоры в 1817 году.

Наследник престола был довольно умен и изворотлив, приветлив и мягок по сравнению с его предками из дина­стии Каджаров, прославившимися жестокостью.

Но на слово его нельзя было положиться. Он мог уверять русских дипломатов в искренности своей друж­бы и в то же время поддерживать врагов России. А рас­сердившись на приближенных, приказывал бить их палками по пяткам, и даже сам каймакам подвергался этому наказанию.

Мирза Аббас понимал, что Иран нуждается в преоб­разованиях, посылал молодых знатных персов в Европу для учения, устроил в Тавризе завод для изготовления пушек и выписывал из Англии хороших мастеров.

— Русские научили меня завести и улучшить артил­лерию,— любезно сказал он еще в 1817 году генералу Ермолову, давая понять, что извлек урок из поражения, которое потерпел Иран в войне с Россией.

Обучение солдат он поручал английским офицерам, охотно нанимавшимся на службу в Иран.

Англия стремилась расширить сбыт своих товаров в Иране. Англичане понимали, что русские купцы могут стать опасными соперниками, благодаря близости рос­сийских владений к Ирану. Поэтому английские ди­пломаты старались втайне поддерживать враждебное отношение правительства Ирана к России.

Грибоедов очень кратко отметил в путевых записках «церемониальное посещение» мирзы Аббаса в его двор­це и «обед у англичан». Он понимал, что цветистые приветствия персов и корректная любезность англичан не имеют значения. Те и другие одинаково следовали правилу дипломатов всех стран, хорошо сформулирован­ному французским министром иностранных дел Талейраном: «Язык дан человеку для того, чтобы скрывать свои мысли».

В начале весны русская миссия прибыла в Тегеран. Грибоедов сопровождал Мазаровича во дворец Фетх-Али шаха и присутствовал на торжественной аудиенции.

Шах в красной одежде, украшенной жемчугами и драгоценными камнями необыкновенной величины, си­дел на подушке, обтянутой узорчатой тканью, а за ним стояли шах-заде — его сыновья, взрослые и мальчики, в расшитых золотом и серебром халатах, опоясанных кушаками. У каждого из-за пояса торчал дорогой кинжал с искусно сделанной рукояткой.

Необыкновенно длинная борода Фетх-Али шаха была выкрашена в яркий черный цвет, живые карие глаза глядели весело, и шах казался еще нестарым человеком.

Он выслушал почтительное приветствие, с которым об­ратился к нему Мазарович, и любезно сказал несколько фраз.

О делах пришлось вести беседы с первым сановником при дворе шаха, садр-азамом¹ мирзой Шефи, старым, хитрым, уклончивым человеком.

Оказалось, что шах и его приближенные продолжали думать, будто Россия согласится в конце концов вернуть некоторые области, отошедшие к ней по Гюлистанскому договору.

— Его превосходительство чрезвычайный посол гене­рал Ермолов еще два года тому назад решительно отверг эти притязания. Теперь надо только назначить уполно­моченных с обеих сторон, чтобы нанести границу на кар­тах,— говорил Мазарович садр-азаму.

Мирза Шефи в ответ начинал расхваливать мудрость и могущество императора России и выражал недоумение, зачем нужны повелителю такой обширной державы ка­кие-то дальние земли, находящиеся за Кавказом.

А когда Мазарович заявлял, что пора отпустить тех русских пленных и беглецов, которые хотят вернуться в Россию, мирза Шефи не отказывался, но начинал про­странно объяснять, как трудно это сделать по многим причинам. Потом он прекращал беседу, ссылаясь на поздний час, а новое свидание откладывалось под раз­ными предлогами.

Мазарович и Грибоедов понимали, что персы не ре­шаются прямо отказаться от мирного договора, но же­лают, по крайней мере, выиграть время.

Шах даже откладывал обычное решение — напра­вить русскую миссию к мирзе Аббасу в Тавриз, хотя знал, что наследник престола сам хорошо сумеет под раз­ными предлогами затянуть неприятные переговоры.

В садах Тегерана уже отцвели миндаль и персики.

Потянулись томительно жаркие дни.

При дворе шаха начались сборы. Фетх-Али шах хо­тел, как обычно, провести июль и август в горной долине Султании, где стоял летний дворец. Русская миссия получила приглашение поехать туда вместе с двором шаха.

По пути в Султанию Грибоедов видел причудливые картины, слегка напоминавшие сцены из книги арабских сказок «Тысяча и одна ночь».

Шах, окруженный свитой, ехал верхом в обычной до­рожной одежде, но седло его было украшено драгоценными камнями, а рукоятка плети — четырьмя нитями жемчуга. За ним следовали шах-заде, иранские принцы со множеством слуг.

Сорок из трехсот жен, составлявших гарем шаха, со­провождали его со своими служанками и танцовщи­цами.

Несколько тысяч солдат — сарбазов, в черных ба­раньих шапках и странной одежде — красных мунди­рах, напоминавших европейскую форму, но в широчай­ших белых шароварах, стянутых внизу ремнями и в ка­ких-то кожаных туфлях, шагали нестройными рядами, таща тяжелые ружья.

Музыканты с необыкновенно длинными трубами, ба­рабанами, дудочками разной величины и литаврами шли по дороге, раскаленной горячими солнечными лу­чами.

«Жар выгнал нас в поле, на летнее кочевье в Султанейскую равнину с Шааен-Шаа, Царем - Царей и его двором. Ах! Царь-государь! Не по длинной бороде, а в прочем во всем точь-в-точь Ломоносова государыня Елисавет, Дщерь Петрова². Да вообще, что за люди вокруг его! что за нравы»,— писал Грибоедов Катенину, вспо­миная это путешествие.

В долине Султании, расположенной так высоко, что и в жаркие месяцы там сохранялась зелень, раскинулся большой стан. Шатры иранских принцев и сановников окружали летний дворец Фетх-Али шаха.

Грибоедов жил в большой палатке, устланной ковра­ми. Иногда ранним утром он уезжал верхом с двумя-тремя спутниками подальше в горы и проводил несколь* ко часов на берегу быстрого, чистого ручья. А в другие дни, оставаясь в Султании, он мог наблюдать жизнь знатных персов, шатры которых стояли недалеко от его палатки.

Фетх-Али шах в Султании был доступнее, чем; в Те­геране. Он не раз принимал русских дипломатов, рас­спрашивал их через переводчика о маскарадах, театральных представлениях и балах в России, но не желал говорить о делах.

В конце июня прибыл в Султанию Аббас мирза. После разговора с Мазаровичем он понял, что надо хотя бы кое в чем пойти навстречу русской миссии, так как иначе переговоры могут прерваться совсем.

Мирза Аббас помнил, что Ермолов, приехав в Султа­нию в 1817 году для переговоров с Фетх-Али шахом, ска­зал:

— Если замечу намерение нарушить мир, сам объ­явлю войну. Могу точно предсказать, через сколько дней после этого русские войска займут Тавриз. А тогда уста­новим границу по реке Аракс, и персияне еще будут бла­годарны нам за то, что мы поступили великодушно.

Теперь Фетх-Али шах, наконец, дал прощальную аудиенцию Мазаровичу, объявив, что Аббас мирза, возвратившись в Тавриз, будет вести там дальнейшие переговоры.

Грибоедов приехал в Тавриз с Мазаровичем во вто­рой половине августа. Персы согласились отпустить тех русских людей, которые сами пожелают вернуться на родину. Нужно было добиться, чтобы обещание было вы­полнено на деле.

Среди русских людей, оказавшихся в Иране, были не только пленные, но и перебежчики. Одни перешли гра­ницу, спасаясь от тяжелого наказания шпицрутенами за какое-нибудь нарушение воинской дисциплины, другие укрывались от суда за преступление.

Многие стали слугами у богатых персов. А некото­рые русские солдаты поступили на службу в иранское войско.

В Тавризе находился батальон русских сарбазов, ко­торым командовал бывший вахмистр Нижегородского драгунского полка Самсон Макинцев, бежавший в Иран еще в 1802 году.

По некоторым сведениям, он выговорил для себя и других русских сарбазов право не принимать мусуль­манства и не сражаться против единоверцев. Наследник престола покровительствовал Макинцеву и дорожил рус­скими сарбазами, потому что они были хорошо обучены и гораздо лучше дисциплинированы, чем иранские воины.

Мирза Аббас надеялся, что эти солдаты будут умело и храбро сражаться с курдами, туркменами, афганцами, против которых нередко посылались иранские войска. Но особенно нужны были ему русские на тот случай, если придется после смерти отца отстаивать право на престол в междоусобной войне с другими иранскими принцами.

Русские люди в Иране тосковали по родной земле. Только страх перед суровым наказанием за побег или за прежнюю вину удерживал их в чужой стране.

Мазарович, приехав в Тавриз, объявил, что ему дано право обещать полное прощение всем, кто добровольно пожелает вернуться в Россию. В дом, где помещалась русская миссия, стали приходить один за другим плен­ные и беглецы.

Иранские власти, по приказу наследника престола, всячески старались помешать их возвращению. Мазаро­вич поручил Грибоедову отстаивать перед Аббас мирзой право русских людей на возвращение, а затем доставить их в Россию.

Грибоедов горячо взялся за это трудное дело.

«Хлопоты за пленных. Бешенство и печаль... Голову мою положу за несчастных соотечественников»,— писал он в это время.

Он убеждал колеблющихся, напоминал им об отече­стве, о семьях, оставшихся дома, обещал, что будет прощена их вина.

А они рассказывали, как персы стараются удержать их — то разными обещаниями, то угрозами, и просили защиты.

Мирза Аббас потребовал, чтобы этих людей доста­вили во дворец. Он заявил, что желает убедиться, дей­ствительно ли они вполне добровольно решили вернуться в Россию.

Грибоедов явился к Аббас мирзе вместе с сарбаза­ми, укрывшимися в русской миссии.

Мирза Аббас приказал допрашивать каждого солдата поодиночке. Их уводили в сторону, уговаривали остаться на иранской службе и тщетно пытались подкупить.

Тем временем мирза Аббас беседовал с Грибоедовым.

— Видите ли этот водоем? — сказал Аббас мирза, указывая на бассейн с фонтаном.— Он полон, ущерб ему невелик, если разольют из него несколько капель. Так и мои русские для России.

—   Но если бы эти капли могли желать возвратиться в бассейн, зачем им мешать? — ответил Грибоедов.

—   Я не мешаю русским   возвратиться   в отечество.

—   Я это очень вижу: их запирают, мучают, до нас не допускают.

С наследником престола полагалось говорить почти­тельно. Это правило соблюдали и иностранные диплома­ты. А Грибоедов, хотя не забывал называть его «ваше высочество», однако возражал ему твердо и резко.

—   Зачем вы не делаете, как англичане? Они тихи, смирны. Я ими очень доволен, — сказал Аббас мирза, сдерживая гнев.

—   Англичане нам не пример и никто не пример,— ответил Грибоедов.

Он добавил, что российский поверенный в делах же­лает действовать так, чтобы им все были довольны, но прежде всего обязан выполнять свой долг.

Мирза Аббас решительно отказался позволить Гри­боедову присутствовать при разговоре иранских чинов­ников с русскими людьми, приведенными во дворец.

Из семидесяти человек только один согласился было остаться на службе мирзы Аббаса. Но и этот солдат вдруг подбежал к Грибоедову, бросился ему в ноги, сказал, что сам не знает, как вырвались у него эти слова, и скорее позволит изрубить себя, чем откажется возвратиться в Россию.

Аббас мирза понял, что ему не удержать этих людей. Он торжественно пожелал им служить их государю верой и правдой, как они служили в Иране.

Тогда Грибоедов потребовал, чтобы ему позволили переговорить с теми русскими сарбазами, которые еще остаются под командой Самсона Макинцева.

Аббас мирза не согласился и приказал позвать Сам­сона Макинцева.

—   Я не желаю с ним разговаривать. Вашему высоче­ству должно быть стыдно держать при себе эту шельму. Нужно бы постыдиться показывать его мне,— резко ска­зал Грибоедов.

—   Он мой ньюкер (телохранитель),— напомнил мир­за Аббас.

—   Хоть будь он вашим генералом, для меня он под­лец, каналья, и я не должен его видеть,— ответил Гри­боедов.

Никто еще не позволял себе так разговаривать с на­следником престола.

Мирза Аббас перестал сдерживаться.

«Тут он рассердился, зачал мне говорить всякий вздор. Я ему вдвое, он не захотел иметь больше со мной дела, и мы расстались»,— писал Грибоедов после этой аудиенции в своих «Путевых записках».

Четвертого сентября Грибоедов выехал из Тавриза, ведя колонну, в которой было почти сто шестьдесят че­ловек. Среди них были солдаты из батальона русских сарбазов, слуги, которым удалось уйти от хозяев, и дру­гие пленные или беглецы. Несколько казаков из охраны русской миссии и иранский чиновник, обязанный достав­лять продовольствие на пути до границы, сопровождали колонну, медленно шедшую по каменистой дороге.

Мехмендар поступал недобросовестно, доставляя меньше половины провианта, обещанного в Тавризе. Толпа персов в одном из городов, через который шла колонна, враждебно встретила русских, уходивших из Ирана. В них бросали камнями и ушибли трех человек.

Солдаты, чтобы не поддаваться усталости, пели пес­ни: «Во поле дороженька», «Солдатская душечка, за­душевный друг», «Как за реченькой слободушка».

—   Спевались ли вы в батальоне?— спросил Гри­боедов.

—   Какие, ваше благородие, песни. Бывало, пьяные — без голоса, трезвые — о России тужат,— отвечали сол­даты.

По пути трое отстали. Грибоедов благополучно до­ставил в Россию сто пятьдесят пять человек.

Но неожиданно выяснилось, что обещание, данное русским пленным и беглецам, не будет выполнено. Мно­гим из них грозили тяжелые наказания за побег и другие проступки.

Грибоедов написал Мазаровичу:

«Генерал Вельяминов делает все от него зависящее, чтобы на меня легло как можно меньше вины в глазах этих моих несчастных. Однако, перед восемьюдесятью из них я все же буду виноват. Это очень горько, после стольких забот, стольких неприятностей, вынесенных ра­ди единственной мысли, что это послужит их общему счастью»,— сообщал Грибоедов. Он с горечью писал, что поневоле оказался «дураком и обманщиком».

Мазарович, убедивший Грибоедова, что все добро­вольно вернувшиеся будут действительно прощены, теперь равнодушно отнесся к известию об их участи.

«...в окончательном итоге видно, что у вас прекрасная душа, что восемьдесят ваших дезертиров должны будут почетным образом загладить свои вины перед родиной и что я виновен в том, что слишком рассчитывал на ум и находчивость других вместо того, чтобы придерживать­ся предписаний буквально»,— ответил он Грибоедову.

Грибоедов не застал Ермолова в Тифлисе и поехал в Чечню, чтобы сделать ему доклад.

Ермолов одобрил твердость, с которой Грибоедов отстаивал право русских людей возвратиться в Россию.

«Не могу отказать ему в справедливой похвале за ис­полнение возложенного на него поручения, где благород­ным поведением своим вызвал он неблаговоление Аббас мирзы, и даже грубости, в которых не менее благородно остановил его, дав ему уразуметь достоинство русского чиновника»,— писал Ермолов Мазаровичу.

Раньше, при первом знакомстве, Грибоедов понра­вился главнокомандующему как умный и широкообра­зованный молодой человек. Теперь он показал на деле, что отличается твердой волей и потому может действо­вать в Иране, как представитель великой державы.

Ермолов высоко ценил это качество. Он написал гра­фу Нессельроде, что находит нужным представить Гри­боедова к производству в коллежские асессоры, то есть дать ему чин, на гражданской службе приравнивавшийся к чину майора в армии.

Министр помнил Грибоедова. Этот молодой человек, явившись к нему на прием, держался без всякого подо­бострастия и толковал о том, что предпочитает занимать­ся музыкой и литературой, оставшись в Петербурге. Правда, он говорил по-французски с изысканной вежливостью, но все же позволил себе возражать, не желая понять, что Коллегии иностранных дел нужны исполни­тельные чиновники, а не литераторы или музыканты.

Нессельроде решил оставить письмо Ермолова без ответа.

Грибоедов прожил в Тифлисе около двух месяцев после возвращения из Чечни.

Он бывал в домах тифлисских знакомых и отдыхал от того душевного напряжения, которое пережил в Тавризе и на пути в Россию, ведя колонну пленных и бег­лецов.

В тифлисском клубе была хорошая библиотека, где получались русские и иностранные издания.

Грибоедов жадно читал петербургские журналы. Творческие замыслы, как бы заслоненные впечатлениями последних месяцев, теперь стали оживать.

Но надо было собираться в путь и снова целый месяц ехать верхом до Тавриза.

______________________________

1 Садр-азам — визирь, первый министр шаха.

2 Дочь Петра Великого.