Толстой,Л. Дяденька Жданов и кавалер Чернов / Л.Толстой // Толстой, л. Собрание соч. : в 12-ти т. – М., 1987. – Т.2. – С.401 – 403. – (Б-ка «Огонёк». Отечеств. классика).

 

 

ДЯДЕНЬКА ЖДАНОВ И КАВАЛЕР ЧЕРНОВ

 

[ПЕРВАЯ РЕДАКЦИЯ]

 

< В  1828 году, в одну из артиллерийских рот, распо­ложенных на Кавказской линии, пригнали 25 человек рекрут. Это все была молодежь,— мясистая, неуклюжая, с белыми стрижеными головами и унылыми толстыми лицами. Между ними был один только Чернов, высокий мужчина с русыми усами и ловкими самоуверенными движениями, который обращал на себя внимание. На Чернове была розовая рубаха, он играл на балалайке, плясал и вечно шутил и смеялся. Артель невольно под­далась его влиянию, ему повиновались и старались по­дражать, но веселье других рекрут было как-то неловко и жалко. Только один рекрут никогда не пытался оту­маниться вином, балалайкой и хохотом: не скрывал сво­его горя и искренно предавался ему. Это был маленький, белоголовый парень <с большими голубыми глазами >; он никогда не подходил к товарищам, не пил, не разговаривал, не слушал, а с вечно опущенной головой садился в сторонке, доставал складной ножик, единственное свое имущество, брал какую-нибудь палочку, строгал ее и пла­кал.— О чем он думал, о чем он плакал? Бог его знает. Товарищи трунили над ним, заставляли его пить. Он напивался и плакал еще больше и приговаривал. Хо­тели, чтобы он тоже поставил косуху. Он отказался. Его прибили, и он отдал последние два рубля и опять заплакал. Когда рекрутов пригнали в роту, унтер-офи­цер сказал фельдфебелю, что из рекрутов «солдат бой­кий выйдет». >

 

[ВТОРАЯ РЕДАКЦИЯ]

 

Хочу рассказать простую историю двух людей, кото­рых я знал долго и так близко, как знают только това­рищей. Одного из них я много любил, а над участью другого часто горько задумывался.— Это были два солдата в батарее, в которой я служил юнкером на Кавка­зе и которых обоих уже нет на этом свете. В 1828 году в партии рекрут пригнали их на линию.

Один из них, Чернов, из дворовых людей Саратов­ской губернии, был высокий, стройный мужчина, с чер­ными усиками и бойкими, разбегавшимися глазами. На Чернове была розовая рубаха,— он весь поход играл на балалайке,   плясал,   пил   водку  и угащивал товарищей.

Другой рекрут — Жданов, из крестьян той же губер­нии, был невысокий, мясистый парень лет девятнадцати, с большими круглыми голубыми глазами и белым стри­женым затылком.

У Жданова всего имущества было четыре рубахи, складной ножик и двугривенный денег. Он не мог поить товарищей, но так же, как и они, старался отуманиться вином и весельем. Веселье его, однако, было как-то неловко, <дико> и жалко. Раз его напоили, и он таки по­шел плясать на цыпочках по-солдатски, но вдруг рас­плакался, бросился на шею к Чернову и [стал] приго­варивать такую дичь, что всем смешно стало. На другой день он поставил косуху и опять плакал. Большую часть времени по походам он спал, а ежели не спал, то подхо­дил к Чернову и, разинув рот, слушал его россказни, прибауточки и все смеялся.

Унтер-офицер, который гнал партию и которого Жда­нов   боялся   пуще   огня,   передал   фельдфебелю   в   роте: «Чернов и другие хорошие есть, а что Жданов вовсе дурачок и что над ним много битья будет». И действительно, Жданову битья много было. Его били за ученье, били на работе, били в казармах. Кротость и отсутствие дара слова внушали о нём самое дурное понятие начальникам; а у рекрутов начальников много: каждый солдат годом старше его мыкает им куда угодно.

 В первое время переход от слабого присмотра, который бывает за рекрутами, к строгости и даже несправедливости обращения с молодыми солдатами на месте совершенно озадачил бедного Жданова. Он вообразил, что он очень дерен и что ему нужно стараться быть лучшим, и начал стараться. Он сделался усердным – до глупости, но положение его от этого становилось еще хуже. У него не было минуты отдыху: каждый солдат помыкал им, как мальчишкой, и считал себя вправе требовать от него того, что он делал по собственной охоте, и взыскивать с него. – Когда он наконец понял, что усердие вредит только его положению, - им овладело отчаяние. «Так что же это в самом деле! – думал он, - что делать? Так вот оно, солдатство!» - и бедняк не видел исхода и горько плакал по ночам на своем наре.

Моральное состояние это продолжалось недолго – исхода действительно не было. Одно оставалось – терпеть. И он терпел не только безропотно, но и с убеждением, что одна обязанность его терпеть и терпеть.

Его выгоняли на ученье, - он шел, давали в руку тесак и приказывали делать рукой так, - он делал, как мог, его били – он терпел. Его били не затем, чтобы он делал лучше, но затем, что он солдат, а солдата нужно бить. Выгоняли его на работу, он шел и работал, и его били, его били опять  не затем, чтобы он больше или лучше работал, но затем, что так нужно. Он понимал это. Кончалась работа или ученье, он шел к котлу, брал кусок хлеба, садился поодаль и кусал свой кусок, ни о чем не думая. Как только в голову ему заходила мысль, он пугался ее, как нечистого наваждения, и старался заснуть.

Когда старший солдат подходил к нему, он снимал шапку, вытягивался в струнку и готов был со всех ног броситься, куда бы ни приказали ему, и, ежели солдат поднимал руку, чтоб почесать в затылке, он уже ожидал, что его будут бить, жмурился и морщился.