Толстой, Л. Из кавказских воспоминаний. Разжалованный / Л. Толстой // Толстой, Л. Собрание соч.: в 12-ти т. – М., 1987. – Т.1. – С.456 – 481. – (Б-ка «Огонёк». Отечеств. классика).

 

 

ИЗ КАВКАЗСКИХ ВОСПОМИНАНИЙ

 

РАЗЖАЛОВАННЫЙ

 

Мы стояли в отряде. Дела уже кончались, дорубали просеку и с каждым днем ожидали из штаба приказа об отступлении в крепость. Наш дивизион батарейных ору­дий стоял на скате крутого горного хребта, оканчиваю­щегося быстрой горной речкой Мечиком, и должен был обстреливать расстилавшуюся впереди равнину. На жи­вописной равнине этой, вне выстрела, изредка, особенно перед вечером, там и сям показывались невраждебные группы конных горцев, выезжавших из любопытства по­смотреть на русский лагерь. Вечер был ясный, тихий и свежий, как обыкновенно декабрьские вечера на Кавка­зе, солнце спускалось за крутым отрогом гор налево и бросало розовые лучи на палатки, рассыпанные по горе, на движущиеся группы солдат и на наши два орудия, тяжело, как будто вытянув шеи, неподвижно стоявшие в двух шагах от нас на земляной батарее. Пехотный пикет, расположенный на бугре налево, отчетливо обозначался на прозрачном свете заката, с своими козлами ружей, фигурой часового, группой солдат и дымом разложенно­го костра. Направо и налево, по полугоре, на черной притоптанной земле белели палатки, а за палатками чер­нели голые стволы чинарного леса, в котором беспре­станно стучали топорами, трещали костры и с грохотом падали подрубленные деревья. Голубоватый дым трубой подымался со всех сторон в светло-синее морозное небо. Мимо палаток и низами около ручья тянулись с топо­том и фырканьем казаки, драгуны и артиллеристы, возвращавшиеся с водопоя. Начинало подмораживать, все звуки были слышны особенно явственно,— и далеко впе­ред по равнине было видно в чистом, редком воздухе. Неприятельские кучки, уже не возбуждая любопытства солдат, тихо разъезжали по светло-желтому жнивью ку­курузных полей, кой-где из-за деревьев виднелись вы­сокие столбы кладбищ и дымящиеся аулы.

Наша палатка стояла недалеко от орудий, на сухом и высоком месте, с которого вид был особенно обширен. Подле палатки, около самой батареи, на расчищенной площадке была устроена нами игра в городки, или чуш­ки. Услужливые солдатики тут же приделали для нас плетеные лавочки и столик. По причине всех этих удобств артиллерийские офицеры, наши товарищи, и не­сколько пехотных любили по вечерам собираться к на­шей батарее и называли это место клубом.

Вечер был славный, лучшие игроки собрались, и мы играли в городки. Я, прапорщик Д. и поручик О. про­играли сряду две партии и к общему удовольствию и смеху зрителей — офицеров, солдат и денщиков, гля­девших на нас из своих палаток,— провезли два раза на своих спинах выигравшую партию от одного кона до другого. Особенно забавно было положение огромного, толстого штабс-капитана Ш., который, задыхаясь и доб­родушно улыбаясь, с волочащимися по земле ногами проехал на маленьком и тщедушном поручике О. Но становилось уже поздно, денщики вынесли нам, на всех шесть человек, три стакана чая, без блюдечек, и мы, окончив игру, подошли к плетеным лавочкам. Около них стоял незнакомый нам небольшой человечек с кривыми ногами, в нагольном тулупе и в папахе с длинною вися­щей белой шерстью. Как только мы подошли близко к нему, он нерешительно несколько раз снял и надел шап­ку и несколько раз как будто собирался подойти к нам и снова останавливался. Но решив, должно быть, что уже больше нельзя оставаться незамеченным, незнакомый человек этот снял шапку и, обходя нас кругом, подошел к штабс-капитану Ш.

— А, Гуськантини! Ну что, батенька? — сказал ему Ш., добродушно улыбаясь еще под влиянием своей по­ездки.

Гуськантини, как его назвал Ш., тотчас же надел шапку и сделал вид, что он засовывает руки в карманы полушубка, но с той стороны, с которой он стоял ко мне, кармана на полушубке не было, и маленькая красная рука его осталась в неловком положении. Мне хотелось решить, кто такой был этот человек (юнкер или разжа­лованный?), и я, не замечая того, что мой взгляд (то есть взгляд незнакомого офицера) смущал его, вгляды­вался пристально в его одежду и наружность. Ему каза­лось лет тридцать. Маленькие, серые, круглые глаза его как-то заспанно и вместе с тем беспокойно выглядывали из-за грязного белого курпея папахи, висевшего ему на лицо. Толстый, неправильный нос среди ввалившихся щек изобличал болезненную, неестественную худобу. Губы, весьма мало закрытые редкими, мягкими, белесо­ватыми усами, беспрестанно находились в беспокойном состоянии, как будто пытались принять то то, то другое выражение. Но все эти выражения были как-то недоконченны; на лице его оставалось постоянно одно преобла­дающее выражение испуга и торопливости. Худую, жи­листую шею его обвязывал шерстяной зеленый шарф, скрывающийся под полушубком. Полушубок был затер­тый, короткий, с нашитой собакой на воротнике и на фальшивых карманах. Панталоны были клетчатые, пе­пельного цвета, и сапоги с короткими нечернеными сол­датскими голенищами.

— Пожалуйста, не беспокойтесь,— сказал я ему, ког­да он снова, робко взглянув на меня, снял было шапку.

Он поклонился мне с благодарным выражением, на­дел шапку и, достав из кармана грязный ситцевый ки­сет на шнурочках, стал делать папироску.

Я сам недавно был юнкером, старым юнкером, неспо­собным уже быть добродушно-услужливым младшим то­варищем, и юнкером без состояния, поэтому, хорошо зная всю моральную тяжесть этого положения для не­молодого и самолюбивого человека, я сочувствовал всем людям, находящимся в таком положении, и старался объяснить себе их характер и степень и направление ум­ственных способностей, для того чтобы по этому судить о степени их моральных страданий. Этот юнкер или раз­жалованный, по своему беспокойному взгляду и тому умышленному беспрестанному изменению выражения лица, которое я заметил в нем, казался мне человеком очень неглупым и крайне самолюбивым, и поэтому очень жалким.

Штабс-капитан Ш. предложил нам сыграть еще пар­тию в городки, с тем чтобы проигравшая партия, кроме перевозу, заплатила за несколько бутылок красного ви­на, рому, сахару, корицы и гвоздики для глинтвейна, ко­торый в эту зиму, по случаю холода, был в большой мо­де в нашем отряде. Гуськантини, как его опять назвал Ш., тоже пригласили в партию, но, перед тем как начи­нать игру, он, видимо борясь между удовольствием, ко­торое ему доставило это приглашение, и каким-то стра­хом, отвел в сторону штабс-капитана Ш. и стал что-то нашептывать ему. Добродушный штабс-капитан ударил его своей пухлой, большой ладонью по животу и громко отвечал: «Ничего, батенька, я вам поверю».

Когда игра кончилась, и та партия, в которой был незнакомый нижний чин, выиграла, и ему пришлось ехать верхом на одном из наших офицеров, прапорщике Д.,— прапорщик покраснел, отошел к диванчикам и предложил нижнему чину папирос в виде выкупа. Пока заказали глинтвейн и в денщицкой палатке слышалось хлопотливое хозяйничанье Никиты, посылавшего весто­вого за корицей и гвоздикой, и спина его натягивала то там, то сям грязные полы палатки, мы все семь человек уселись около лавочек и, попеременно попивая чай из трех стаканов и посматривая вперед на начинавшую оде­ваться сумерками равнину, разговаривали и смеялись о разных обстоятельствах игры. Незнакомый человек в полушубке не принимал участия в разговоре, упорно от­казывался от чая, который я несколько раз предлагал ему, и, сидя на земле по-татарски, одну за другою де­лал из мелкого табаку папироски и выкуривал их, как видно было, не столько для своего удовольствия, сколь­ко для того, чтобы дать себе вид чем-нибудь занятого человека. Когда заговорили о том, что назавтра ожида­ют отступления и, может быть, дела, он приподнялся на колени и, обращаясь к одному штабс-капитану Ш., ска­зал, что он был теперь дома у адъютанта и сам писал приказ о выступлении назавтра. Мы все молчали в то время, как он говорил и, несмотря на то, что он, видимо, робел, заставили его повторить это крайне для нас ин­тересное известие. Он повторил сказанное, прибавив, однако, что он был и сидел у адъютанта, с которым он живет вместе, в то время как принесли приказание.

 — Смотрите,   коли   вы   не   лжете, батенька, так мне надо в своей роте идти приказать кой-что к завтраму,— сказал штабс-капитан Ш.

—   Нет... отчего же?.. как же можно, я наверно...— заговорил нижний чин, но вдруг замолчал и, видимо решившись обидеться, ненатурально нахмурил брови и, шепча что-то себе под нос, снова начал делать папиро­ску. Но высыпанного мельчайшего табаку уже было недостаточно в его ситцевом кисете, и он попросил Ш. одолжить ему папиросочку. Мы довольно долго продол­жали между собою ту однообразную военную болтовню, которую знает каждый, кто бывал в походах, жалова­лись всё одними и теми же выражениями на скуку и продолжительность похода, одним и тем же манером рассуждали о начальстве, всё так же, как много раз прежде, хвалили одного товарища, жалели другого, удивлялись, как много выиграл тот, как много проиграл этот, и т. д., и т. д.

—   Вот, батенька, адъютант-то наш прорвался так прорвался,— сказал штабс-капитан Ш.,— в штабе вечно в выигрыше был, с кем ни сядет, бывало, загребет, а те­перь уж второй месяц все проигрывает. Не задался ему нынешний отряд. Я думаю, монетов тысячу спустил, да и вещей монетов на пятьсот: ковер, что у Мухина вы­играл, пистолеты никитинские, часы золотые, от Сады, что ему Воронцов подарил, все ухнуло.

—   Поделом ему,— сказал поручик О.,— а то уж он очень всех обдувал: с ним играть нельзя было.

—   Всех обдувал, а теперь весь в трубу вылетел,— и штабс-капитан Ш. добродушно рассмеялся,— вот Гуськов у него живет — он и его чуть не проиграл, пра­во. Так, батенька? — обратился он к Гуськову.

Гуськов засмеялся. У него был жалкий, болезненный смех, совершенно изменявший выражение его лица. При этом изменении мне показалось, что я прежде знал и ви­дал этого человека, притом и настоящая фамилия его, Гуськов, была мне знакома, но как и когда я его знал и видел — я решительно не мог припомнить.

— Да,— сказал Гуськов, беспрестанно поднимая руки к усам и, не дотронувшись до них, опуская их сно­ва,— Павлу Дмитриевичу очень в этот отряд не повез­ло,   такая   veine   de   malheur¹,— добавил   он   старательным, но чистым французским выговором, причем мне сно­ва показалось, что я уже видал, и даже часто видал его где-то.— Я хорошо знаю Павла Дмитриевича, он мне все доверяет,— продолжал он,— мы с ним еще старые знакомые, то есть он меня любит,— прибавил он, види­мо испугавшись слишком смелого утверждения, что он старый знакомый адъютанта.— Павел Дмитриевич от­лично играет, но теперь удивительно, что с ним сдела­лось, он совсем как потерянный,— la chance a tourne²,— добавил он, обращаясь преимущественно ко мне. Мы сначала с снисходительным вниманием слушали Гуськова, но как только он сказал еще эту французскую фразу, мы все невольно отвернулись от него.

—   Я с ним тысячу раз играл, и ведь согласитесь, что это странно,— сказал поручик О. с особенным уда­рением на этом слове,— удивительно странно: я ни разу у него не выиграл ни абаза. Отчего же я у других выиг­рываю?

—   Павел Дмитриевич отлично играет, я его давно знаю,— сказал я. Действительно, я знал адъютанта уже несколько лет, не раз видал его в игре, большой по средствам офицеров, и восхищался его красивой, немно­го мрачной и всегда невозмутимо спокойной физиономи­ей, его медлительным малороссийским выговором, его красивыми вещами и лошадьми, его неторопливой хох­лацкой молодцеватостью и особенно его умением сдер­жанно, отчетливо и приятно вести игру. Не раз, каюсь в том, глядя на его полные и белые руки с бриллианто­вым перстнем на указательном пальце, которые мне били одну карту за другою, я злился на этот перстень, на бе­лые руки, на всю особу адъютанта, и мне приходили на его счет дурные мысли; но, обсуживая потом хладнокровно, я убеждался, что он просто игрок умнее всех тех, с которыми ему приходится играть. Тем более что, слу­шая его общие рассуждения об игре, о том, как следует не отгибаться, поднявшись с маленького куша, как сле­дует бастовать в известных случаях, как первое правило играть на чистые и т. д., и т.д., было ясно, что он все­гда в выигрыше только оттого, что умнее и характернее всех нас. Теперь же оказалось, что этот воздержный, характерный игрок проигрался в пух в отряде не только деньгами, но и вещами, что означает последнюю степень проигрыша для офицера.

—   Ему чертовски всегда везет со мной,— продол­жал поручик О.— Я уж дал себе слово больше не иг­рать с ним.

—   Экой вы чудак, батенька,— сказал Ш., подмигивая на меня всей головой и обращаясь к О.,— проиграли ему монетов триста, ведь проиграли!

—   Больше,— сердито сказал поручик.

—   А теперь хватились за ум, да поздно, батенька: всем давно известно, что он наш полковой шулер,— ска­зал Ш., едва удерживаясь от смеха и очень довольный своей выдумкой.— Вот Гуськов налицо, он ему и карты подготавливает. От этого-то у них и дружба, батенька мой...— И штабс-капитан Ш. так добродушно, колебаясь всем телом, расхохотался, что расплескал стакан глинт­вейна, который держал в руке в это время. На желтом, исхудалом лице Гуськова показалась как будто краска, он несколько раз открывал рот, поднимал руки к усам и снова опускал их к месту, где должны были быть кар­маны, приподнимался и опускался и наконец не своим голосом сказал Ш.:

—   Это не шутка, Николай Иванович; вы говорите такие вещи и при людях, которые меня не знают и ви­дят в нагольном полушубке... потому что...— Голос у него оборвался, и снова маленькие красные ручки с гряз­ными ногтями заходили от полушубка к лицу, то по­правляя усы, волосы, нос, то прочищая глаз или поче­сывая без всякой надобности щеку.

—   Да что и говорить, всем известно, батенька,— продолжал Ш., искренно довольный своей шуткой и во­все не замечая волнения Гуськова. Гуськов еще прошеп­тал что-то и, уперев локоть правой руки на коленку ле­вой ноги, в самом неестественном положении, глядя на Ш., стал делать вид, как будто он презрительно улы­бается.

«Нет,— решительно подумал я, глядя на эту улыб­ку,— я не только видел его, но говорил с ним где-то».

— Мы с вами где-то встречались,— сказал я ему, когда под влиянием общего молчания начал утихать смех Ш. Переменчивое лицо Гуськова вдруг просветлело, и его глаза в первый раз с искренно-веселым выражением устремились на меня.

— Как же, я вас сейчас узнал,— заговорил он по-французски.— В сорок восьмом году я вас довольно ча­сто имел удовольствие видеть в Москве, у моей сестры Ивашиной.

Я извинился, что не узнал его сразу в этом костю­ме и в этой новой одежде. Он встал, подошел ко мне и своей влажной рукой нерешительно, слабо пожал мою руку и сел подле меня. Вместо того чтобы смотреть на меня, которого он будто бы был так рад видеть, он с выражением какого-то неприятного хвастовства огля­нулся на офицеров. Оттого ли, что я узнал в нем чело­века, которого несколько лет тому назад видал во фра­ке в гостиной, или оттого, что при этом воспоминании он вдруг поднялся в своем собственном мнении, мне показалось, что его лицо и даже движения совершенно из­менились: они выражали теперь бойкий ум, детское са­модовольство от сознания этого ума и какую-то презри­тельную небрежность, так что, признаюсь, несмотря на жалкое положение, в котором он находился, мой старый знакомый уже внушал мне не сострадание, а какое-то несколько неприязненное чувство.

Я живо вспомнил нашу первую встречу. В сорок восьмом году я часто в бытность мою в Москве езжал к Ивашину, с которым мы росли вместе и были старые приятели. Его жена была приятная хозяйка дома, лю­безная женщина, что называется, но она мне никогда не нравилась... В ту зиму, когда я ее знал, она часто гово­рила с худо скрываемой гордостью про своего брата, который недавно кончил курс и будто бы был одним из самых образованных и любимых молодых людей в лучшем петербургском свете. Зная по слухам отца Гуськовых, который был очень богат и занимал значительное место, и зная направление сестры, я встретился с моло­дым Гуськовым с предубеждением. Раз вечером, прие­хав к Ивашину, я застал у него невысокого, весьма приятного на вид молодого человека в черном фраке, в белом жилете и галстуке, с которым хозяин забыл позна­комить меня. Молодой человек, по-видимому собирав­шийся ехать на бал, с шляпой в руке стоял перед Ива­шиным и горячо, но учтиво спорил с ним про общего нашего знакомого, отличившегося в то время в венгер­ской кампании. Он говорил, что этот знакомый был во­все не герой и человек, рожденный для войны, как его называли, а только умный и образованный человек. Помню, я принял участие в споре против Гуськова и увлекся в крайность, доказывая даже, что ум и образо­вание всегда в обратном отношении к храбрости, и пом­ню, как Гуськов приятно и умно доказывал мне, что храбрость есть необходимое следствие ума и известной степени развития, с чем я, считая себя умным и образо­ванным человеком, не мог втайне не согласиться! Пом­ню, что в конце нашего разговора Ивашина познакоми­ла меня с своим братом, и он, снисходительно улыбаясь, подал мне свою маленькую руку, на которую еще не совсем успел натянуть лайковую перчатку, и так же сла­бо и нерешительно, как и теперь, пожал мою руку. Хотя я и был предубежден против него, я не мог тогда не от­дать справедливости Гуськову и не согласиться с его сестрою, что он был действительно умный и приятный молодой человек, который должен был иметь успех в свете. Он был необыкновенно опрятен, изящно одет, свеж, имел самоуверенно-скромные приемы и вид чрез­вычайно моложавый, почти детский, за который вы не­вольно извиняли ему выражение самодовольства и же­лание умерить степень своего превосходства перед вами, которое постоянно носили на себе его умное лицо и в особенности улыбка. Говорили, что он в эту зиму имел большой успех у московских барынь. Видав его у сестры, я только по выражению счастия и довольства, которое постоянно носила на себе его молодая наружность, и по его иногда нескромным рассказам мог заключить, в ка­кой степени это было справедливо. Мы встречались с ним раз шесть и говорили довольно много, или, скорее, много говорил он, а я слушал. Он говорил большею частию по-французски, весьма хорошим языком, очень складно, фигурно и умел мягко, учтиво перебивать дру­гих в разговоре. Вообще он обращался со всеми и со мною довольно свысока, а я, как это всегда со мной бы­вает в отношении людей, которые твердо уверены, что со мной следует обращаться свысока, и которых я мало знаю,— чувствовал, что он совершенно прав в этом от­ношении.

Теперь, когда он подсел ко мне и сам подал мне ру­ку, я живо узнал в нем прежнее высокомерное выраже­ние, и мне показалось, что он не совсем честно пользу­ется   выгодой   своего   положения   нижнего   чина   перед офицером, так небрежно расспрашивая меня о том, что я делал все это время и как попал сюда. Несмотря на то, что я всякий раз отвечал по-русски, он заговаривал на французском языке, на котором уже заметно выра­жался не так свободно, как прежде. Про себя он мне мельком сказал, что после своей несчастной, глупой ис­тории (в чем состояла эта история, я не знал, и он не сказал мне) он три месяца сидел под арестом, потом был послан на Кавказ в N. полк,— теперь уже три года слу­жит солдатом в этом полку.

—   Вы не поверите,— сказал он мне по-француз­ски,— сколько я должен был выстрадать в этих полках от общества офицеров; еще счастье мое, что я прежде знал адъютанта, про которого мы сейчас говорили: он хороший человек, право,— заметил он снисходительно,— я у него живу, и для меня это все-таки маленькое облег­чение. Oui, mon cher, les jours se suivent, mais ne se ressemblent pas³, — добавил он и вдруг замялся, покраснел и встал с места, заметив, что к нам подходит тот самый адъютант, про которого мы говорили.

—   Такая отрада встретить такого человека, как вы,— сказал мне шепотом Гуськов, отходя от меня, — мне бы много, много хотелось переговорить с вами.

Я сказал, что я очень рад этому, но, в сущности, признаюсь, Гуськов внушал мне несимпатическое, тяже­лое сострадание.

Я предчувствовал, что с глазу на глаз мне будет не­ловко с ним, но мне хотелось узнать от него многое и в особенности, почему, когда отец его был так богат, он был в бедности, как это было заметно по его одежде и приемам.

Адъютант поздоровался со всеми нами, исключая Гуськова, и подсел со мной рядом на место, которое за­нимал разжалованный. Всегда спокойный и медлитель­ный, характерный игрок и денежный человек, Павел Дмитриевич был теперь совершенно другим, как я его знал в цветущие времена его игры; он как будто торо­пился куда-то, беспрестанно оглядывал всех, и не про­шло пяти минут, как он, всегда отказывавшийся от игры, предложил поручику О. составить  банчик. Поручик О. отказался под предлогом занятий по службе, собственно же, потому, что, зная, как мало вещей и денег остава­лось у Павла Дмитриевича, он считал неблагоразумным рисковать свои триста рублей против ста рублей, а мо­жет, и меньше, которые он мог выиграть.

—  А что, Павел Дмитриевич,— сказал поручик, ви­димо желая избавиться от повторения просьбы,— прав­да говорят— завтра выступление?

—  Не знаю,— заметил Павел Дмитриевич,— только велено приготовиться, а право, лучше бы сыграли, я бы вам заложил моего кабардинца.

—  Нет, уж нынче...

—  Серого, уж куда ни шло, а то, ежели хотите, день­гами. Что ж?

—  Да я что ж... Я бы готов, вы не думайте,— заго­ворил поручик О., отвечая на свое собственное сомне­ние,— а то завтра, может, набег или движение, выспать­ся надо.

Адъютант встал и, заложив руки в карманы, стал ходить по площадке. Лицо его приняло обычное выраже­ние холодности и некоторой гордости, которое я любил в нем.

—  Не хотите ли стаканчик глинтвейну? — сказал я ему.

—  Можно-с,— и он направился ко мне, но Гуськов торопливо взял стакан у меня из рук и понес его адъю­танту, стараясь при том не глядеть на него. Но, не об­ратив вниманья на веревку, натягивающую палатку, Гуськов спотыкнулся на нее, и, выпустив из рук стакан, упал на руки.

—  Эка филя! — сказал адъютант, протянувший уже руку к стакану. Все расхохотались, не исключая Гуськова, потиравшего рукой свою худую коленку, которую он никак не мог зашибить при падении.

—  Вот как медведь пустыннику услужил,— продол­жал адъютант.— Так-то он мне каждый день услужива­ет, все колышки на палатках пооборвал,— все споты­кается.

Гуськов, не слушая его, извинялся перед нами и взглядывал на меня с чуть заметной грустной улыбкой, которою он как будто говорил, что я один могу пони­мать его. Он был жалок, но адъютант, его покровитель казался   почему-то   озлобленным   на   своего сожителя и никак не хотел оставить его в покое.

—   Как же, ловкий мальчик! Куда ни поверните.

—   Да кто ж не спотыкается на эти колышки, Павел Дмитриевич,— сказал Гуськов,— вы сами третьего дня спотыкнулись.

—   Я, батюшка, не нижний чин, с меня ловкости не спрашивается.

—   Он может ноги волочить,— подхватил штабс-ка­питан Ш.,— а нижний чин должен подпрыгивать...

—   Странные шутки,— сказал Гуськов почти шепо­том и опустив глаза. Адъютант был, видимо, неравно­душен к своему сожителю, он с алчностью вслушивался в его каждое слово.

—   Придется опять в секрет послать,— сказал он, обращаясь к Ш. и подмигивая на разжалованного.

—   Что ж, опять слезы будут,— сказал Ш., смеясь. Гуськов не глядел уже на меня, а делал вид, что достает табак из кисета, в котором давно уже ничего не было.

—   Сбирайтесь в секрет, батенька,— сквозь смех про­говорил Ш.,— нынче лазутчики донесли, нападение на лагерь ночью будет, так надо надежных ребят назна­чать.— Гуськов нерешительно улыбался, как будто сби­раясь сказать что-то, и несколько раз поднимал умоля­ющий взгляд на Ш.

—   Что ж, ведь я ходил, и пойду еще, коли по­шлют,— пролепетал он.

—   Да и пошлют.

—   Ну, и пойду. Что ж такое?

—   Да, как на Аргуне, убежали из секрета и ружье бросили,— сказал адъютант и, отвернувшись от него, начал нам рассказывать приказания на завтрашний день.

Действительно, в ночь ожидали со стороны неприя­теля стрельбу по лагерю, а назавтра какое-то движение. Потолковав еще о разных общих предметах, адъютант, как будто нечаянно вдруг вспомнив, предложил поручи­ку О. прометать ему маленькую. Поручик О. совершенно неожиданно согласился, и они вместе с Ш. и прапорщи­ком пошли в палатку адъютанта, у которого был склад­ной зеленый стол и карты. Капитан, командир нашего дивизиона, пошел спать в палатку, другие господа разо­шлись   тоже,   и   мы   остались   одни   с Гуськовым. Я не ошибался, мне действительно было с ним неловко с гла­зу на глаз. Я невольно встал и стал ходить взад и впе­ред по батарее. Гуськов молча пошел со мной рядом, то­ропливо и беспокойно поворачиваясь, чтобы не отставать и не опережать меня.

—   Я вам не мешаю?— сказал он кротким, печаль­ным голосом. Сколько я мог рассмотреть в темноте его лицо, оно мне показалось глубоко задумчивым и грустным.

—   Нисколько,— отвечал я; но так как он не начи­нал говорить и я не знал, что сказать ему, мы доволь­но долго ходили молча.

Сумерки уже совершенно заменились темнотою ночи, над черным профилем гор зажглась яркая вечерняя зар­ница, над головами на светло-синем морозном небе мер­цали мелкие звезды, со всех сторон краснело во мраке пламя дымящихся костров, вблизи серели палатки и мрачно чернела насыпь нашей батареи. От ближайшего костра, около которого, греясь, тихо разговаривали наши денщики, изредка блестела на батарее медь наших тяже­лых орудий, и показывалась фигура часового в шинели внакидку, мерно двигавшегося вдоль насыпи.

— Вы не можете себе представить, какая отрада для меня говорить с таким человеком, как вы,— сказал мне Гуськов, хотя он еще ни о чем не говорил со мной,— это может понять только тот, кто побывал в моем по­ложении.

Я не знал, что отвечать ему, и мы снова молчали, несмотря на то, что ему, видимо, хотелось высказаться, а мне выслушать его.

—   За что вы были... за что вы пострадали? — спро­сил я его наконец, не придумав ничего лучше, чтоб на­чать разговор.

—   Разве вы не слышали про эту несчастную исто­рию с Метениным?

—   Да, дуэль, кажется; слышал мельком,— отвечал я,— ведь я уже давно на Кавказе.

—   Нет, не дуэль, но эта глупая и ужасная история! Я вам все расскажу, коли вы не знаете. Это было в тот самый год, когда мы с вами встречались у сестры, я жил тогда в Петербурге. Надо вам сказать, я имел тогда то, что называется une position dans le monde⁴, и довольно выгодную, ежели не блестящую. Моn рeге mе donnait dix ̕̕̕milies par an⁵. В сорок девятом году мне обещали место при посольстве в Турине, дядя мой по матери мог и всегда был готов очень много для меня сделать. Дело прошлое теперь, j'etais recu dans la meilleure societe de Petersbourg, je pouvais pretendre⁶ на лучшую партию. Учился я, как все мы учились в школе, так что особенного образования у меня не бы­ло; правда, я читал много после, mais j'avais surtout, знаете, се jargon du monde⁷, и, как бы то ни было, меня находили почему-то одним из первых молодых людей Петербурга. Что меня еще больше возвысило в общем мнении — c'est cette liaison avec madame D.⁸, про кото­рую много говорили в Петербурге, но я был ужасно мо­лод в то время и мало ценил все эти выгоды. Просто я был молод и глуп, чего мне еще нужно было? В то время в Петербурге этот Метенин имел репутацию...— И Гуськов продолжал в этом роде рассказывать мне историю своего несчастия, которую, как вовсе не интерес­ную, я пропущу здесь.— Два месяца я сидел под арестом, — продолжал он, — совершенно один, и чего не передумал я в это время. Но знаете, когда все это кон­чилось, как будто уж окончательно была разорвана связь с прошедшим, мне стало легче. Моn рeге, vous en avez entendu parler⁹, наверно, он человек с характером железным и с твердыми убеждениями, il m ̓a desherite¹⁰ и прекратил все сношения со мною. По его убеждениям так надо было сделать, и я нисколько не обвиняю его: it a ete consequent¹¹. Зато и я не сделал шагу для того, чтобы он изменил своему намерению. Сестра была за границей, madame D. одна писала ко мне, когда позволи­ли, и предлагала помощь, но вы понимаете, что я отка­зался. Так что у меня не было тех мелочей, которые облегчают немного в этом положении, знаете,— ни книг, ни белья, ни пищи, ничего. Я много, много передумал в это время, на все стал смотреть другими глазами; например, этот шум, толки света обо мне в Петербурге не занимали меня, не льстили нисколько, все это мне казалось смешно. Я чувствовал, что сам был виноват, не­осторожен, молод, я испортил свою карьеру и только думал о том, как снова поправить ее. И я чувствовал в себе на это силы и энергию. Из-под ареста, как я вам говорил, меня отослали сюда, на Кавказ, в N. полк. Я думал,— продолжал он, воодушевляясь более и более,— что здесь, на Кавказе, la vie de camp¹², люди про­стые, честные, с которыми я буду в сношениях, война, опасности, все это придется к моему настроению духа как нельзя лучше, что я начну новую жизнь. Оп me verra au feu¹³, полюбят меня, будут уважать меня не за одно имя,— крест, унтер-офицер, снимут штраф, и я опять вернусь et, vous savez, avec се prestige du malheur! Ho quel desenchantement¹⁴. Вы не можете себе представить, как я ошибся!.. Вы знаете общество офице­ров нашего полка? — Он помолчал довольно долго, ожи­дая, как мне показалось, что я скажу ему, что знаю, как нехорошо общество здешних офицеров; но я ничего не отвечал ему. Мне было противно, что он, потому вер­но, что я знал по-французски, предполагал, что я дол­жен был быть возмущен против общества офицеров, ко­торое я, напротив, пробыв долго на Кавказе, успел оце­нить вполне и уважал в тысячу раз больше, чем то об­щество, из которого вышел господин Гуськов. Я хо­тел ему сказать это, но его положение связывало меня.

— В N. полку общество офицеров в тысячу раз ху­же здешнего,— продолжал он.— J'espere que c'est beaucoup dire ¹⁵, то есть вы не можете себе представить, что это такое! Уже не говорю о юнкерах и солдатах. Это ужас что такое! Меня приняли сначала хорошо, это со­вершенная правда, но потом, когда увидали, что я не могу не презирать их, знаете, в этих незаметных мелких отношениях, увидали, что я человек совершенно другой, стоящий гораздо выше их, они озлобились на меня и стали   отплачивать мне разными мелкими унижениями.

Се que j'ai eu a souffrir, vous ne vous faites pas ime idee¹⁶. Потом эти невольные отношения с юнкерами, а главное avec les petits moyens que j'avais, je manquais de tout¹⁷, у меня было только то, что сестра мне присылала. Вот вам доказательство, сколько я выстрадал, что я с моим характером, avec ma fierte, j'ai ecrit a mon рeге¹⁸, умолял его прислать мне хоть что-нибудь. Я понимаю, что про­жить пять лет такой жизнью — можно сделаться таким же, как наш разжалованный Дромов, который пьет с солдатами и ко всем офицерам пишет записочки, прося ссудить его тремя рублями, и подписывает «tout a vous ¹⁹ Дромов». Надобно было иметь такой характер, который я имел, чтобы совершенно не погрязнуть в этом ужасном положении.— Он долго молча ходил подле меня.— Avezvous un papiros?²⁰ — сказал он мне. Да, так на чем я остановился? Да. Я не мог этого выдержать, не фи­зически, потому что хотя и плохо, холодно и голодно было, я жил как солдат, но все-таки и офицеры имели какое-то уважение ко мне. Какой-то prestige²¹ оставал­ся на мне и для них. Они не посылали меня в карау­лы, на ученье. Я бы этого не вынес. Но морально стра­дал я ужасно. И главное, не видел выхода из этого положения. Я писал дяде, умолял его перевести меня в здешний полк, который по крайней мере бывает в де­лах, и думал, что здесь Павел Дмитриевич, qui est le fils de I'intendant de mon рeге²², все-таки он мог быть мне полезен. Дядя сделал это для меня, меня перевели. После того полка этот показался для меня собранием камергеров. Потом Павел Дмитриевич тут, он знал, кто я такой, и меня приняли прекрасно. По просьбе дяди... Гуськов, vous savez²³... но я заметил, что с этими людь­ми, без образования и развития,— они не могут ува­жать человека и оказывать ему признаки уважения, еже­ли на нем нет этого ореола богатства, знатности; я замечал, как понемногу, когда увидали, что я беден, их отно­шения со мной становились небрежнее, небрежнее и наконец сделались почти презрительные. Это ужасно! но это совершенная правда.

—   Здесь я был в делах, дрался, on m ̓a vu au feu²⁴,— продолжал он,— но когда это кончится? Я ду­маю, никогда! а силы мои и энергия уже начинают ис­тощаться. Потом я воображал la guerre, la vie de camp²⁵, но все это не так, как я вижу,— в полушубке, немытые, в солдатских сапогах вы идете в секрет и це­лую ночь лежите в овраге с каким-нибудь Антоновым, за пьянство отданным в солдаты, и всякую минуту вас из-за куста могут застрелить, вас или Антонова, все равно. Тут уж не храбрость — это ужасно. С̓ est affreux, са tue ²⁶.

—   Что ж, вы можете теперь за поход получить ун­тер-офицера, а на будущий год и прапорщика,— ска­зал я.

—   Да, могу, мне обещали, но еще два года, и то ед­ва ли. А что такое эти два года, ежели бы знал кто-нибудь. Вы представьте себе эту жизнь с этим Павлом Дмитриевичем: карты, грубые шутки, кутеж; вы хотите сказать что-нибудь, что у вас накипело на душе, вас не понимают или над вами еще смеются, с вами говорят не для того, чтобы сообщить вам мысль, а так, чтоб, ежели можно, еще из вас сделать шута. Да и все это так пошло, грубо, гадко, и всегда вы чувствуете, что вы нижний чин, это вам всегда дают чувствовать. От это­го вы не поймете, какое наслаждение поговорить a coeur ouvert²⁷ с таким человеком, как вы.

Я никак не понимал, какой это я был человек, и по­этому не знал, что отвечать ему...

—   Закусывать будете? — сказал мне в это время Никита, незаметно подобравшийся ко мне в темноте и, как я заметил, недовольный присутствием гостя.— Только вареники да битой говядины немного осталось.

—   А капитан уж закусывал?

—   Они спят давно,— угрюмо отвечал Никита. На мое приказание принести нам сюда закусить и водочки он недовольно проворчал что-то и потащился к своей палатке. Поворчав еще там, он, однако, принес нам по­гребец; на погребце поставил свечку, обвязав ее наперед бумагой от ветру, кастрюльку, горчицу в банке, жестя­ную рюмку с ручкой и бутылку с полынной настойкой. Устроив все это, Никита постоял еще несколько време­ни около нас и посмотрел, как я и Гуськов выпили водки, что ему, видимо, было очень неприятно. При мато­вом освещении свечи сквозь бумагу и среди окружаю­щей темноты виднелись только тюленевая кожа погребца, ужин, стоявший на ней, лицо, полушубок Гуськова и его маленькие красные ручки, которыми он принялся выкладывать вареники из кастрюльки. Кругом все бы­ло черно, и, только вглядевшись, можно было разли­чить черную батарею, такую же черную фигуру часово­го, видневшуюся через бруствер, по сторонам огни костров и наверху красноватые звезды. Гуськов печально и стыдливо чуть заметно улыбался, как будто ему не­ловко было глядеть мне в глаза после своего признания. Он выпил еще рюмку водки и ел жадно, выскребая кастрюльку.

—   Да, для вас все-таки облегчение,— сказал я ему, чтобы сказать что-нибудь,— ваше знакомство с адъю­тантом; он, я слышал, очень хороший человек.

—   Да,— отвечал разжалованный,— он добрый чело­век, но он не может быть другим, не может быть чело­веком, с его образованьем и нельзя требовать.— Он вдруг как будто покраснел.— Вы заметили его грубые шутки нынче о секрете, — и Гуськов, несмотря на то, что я несколько раз старался замять разговор, стал оп­равдываться передо мной и доказывать, что он не убе­жал из секрета и что он не трус, как это хотели дать заметить адъютант и Ш.

—   Как я говорил вам,— продолжал он, обтирая ру­ки о полушубок,— такие люди не могут быть деликатны с человеком — солдатом и у которого мало денег; это свыше их сил. И вот последнее время, как я пять месяцев уж почему-то ничего не получаю от сестры, я заметил, как они переменились ко мне. Этот полушубок, который я купил у солдата и который не греет, потому что весь вытерт (при этом он показал мне голую полу), не внушает ему сострадания или уважения к несчастью, а   презрение,   которое   он не в состоянии скрывать. Какая бы ни была моя нужда, как теперь, что мне есть не­чего, кроме солдатской каши, и носить нечего,— про­должал он, потупившись, наливая себе еще рюмку вод­ки,— он не догадается предложить мне денег взаймы, зная наверно, что я отдам ему, а ждет, чтобы я в моем положении обратился к нему. А вы понимаете, каково это мне и с ним. Вам бы, например, я прямо сказал — vous etes au-dessus de cela; mon cher, je n'ai pas le sou ²⁸. И знаете,— сказал он, вдруг отчаянно взглядывая мне в глаза,— вам я прямо говорю, я теперь в ужасном положении: pouvez vous me preter dix roubles argent?²⁹ Сестра должна мне прислать по следующей почте et mon реге... ³⁰

— Ах, я очень рад,— сказал я, тогда как, напротив, мне было больно и досадно, особенно потому, что нака­нуне, проигравшись в карты, у меня у самого остава­лось только рублей пять с чем-то у Никиты.— Сейчас,— сказал я, вставая,— я пойду возьму в палатке.

— Нет, после, ne vous derangez pas ³¹.

Однако, не слушая его, я пролез в застегнутую па­латку, где стояла моя постель и спал капитан.— Алек­сей Иваныч, дайте мне, пожалуйста, десять рублей до рационов,— сказал я капитану, расталкивая его.

—   Что, опять продулись? а еще вчера хотели не играть больше,— спросонков проговорил капитан.

—   Нет,   я   не   играл,   а   нужно,   дайте,   пожалуйста.

—   Макатюк! — закричал капитан своему денщи­ку,— достань шкатулку с деньгами и подай сюда.

—   Тише, тише,— заговорил я, слушая за палаткой мерные шаги Гуськова.

—   Что? отчего тише?

—   Это этот разжалованный просил у меня взаймы. Он тут!

—   Вот знал бы, так не дал,— заметил капитан,— я про него слыхал — первый пакостник мальчишка! — Однако капитан дал-таки мне деньги, велел спрятать шкатулку, хорошенько запахнуть палатку и, снова пов­торив: — Вот   коли   бы   знал   на что, так не дал бы,—

завернулся   с   головой   под   одеяло.— Теперь  за  вами тридцать два, помните,— прокричал он мне.

Когда я вышел, из палатки, Гуськов ходил около ди­ванчиков, и маленькая фигура его с кривыми ногами и в уродливой папахе с длинными белыми волосами вы­казывалась и скрывалась во мраке, когда он проходил мимо свечки. Он сделал вид, как будто не замечает ме­ня. Я передал ему деньги. Он сказал merci и, скомкав, положил бумажку в карман панталон.

—   Теперь у Павла Дмитриевича, я думаю, игра во всем разгаре,— вслед за этим начал он.

—   Да, я думаю.

—   Он странно играет, всегда аребур и не отгибает­ся: когда везет, это хорошо, но зато, когда уже не пой­дет, можно ужасно проиграться. Он и доказал это. В этот отряд, ежели считать с вещами, он больше полуторы тысячи проиграл. А как играл воздержно преж­де, так что этот ваш офицер как будто сомневался в его честности.

—   Да это он так... Никита, не осталось ли у нас чихиря? — сказал я, очень облегченный разговорчиво­стью Гуськова. Никита поворчал еще, но принес нам чихиря и снова с злобой посмотрел, как Гуськов выпил свой стакан. В обращении Гуськова заметна стала преж­няя развязность. Мне хотелось, чтобы он ушел поско­рее, и казалось, что он этого не делает только потому, что ему совестно было уйти тотчас после того, как он получил деньги. Я молчал.

—   Как это вы с средствами, без всякой надобности, решились de gaiete de coeur³² идти служить на Кав­каз? вот чего я не понимаю,— сказал он мне.

Я постарался оправдаться в таком странном для не­го поступке.

— Я воображаю, и для вас как тяжело общество этих офицеров, людей без понятия об образовании. Вы не можете с ними понимать друг друга. Ведь, кроме карт, вина и разговоров о наградах и походах, вы десять лет проживете, ничего не увидите и не услышите.

Мне было неприятно, что он хотел, чтобы я непре­менно разделял его положение, и совершенно искренно уверял его, что я очень любил и карты, и вино, и разговоры о походах и что лучше тех товарищей, которые у меня были, я не желал иметь. Но он не хотел верить мне.

— Ну, вы это так говорите,— продолжал он,— а отсутствие женщин, то есть я разумею femmes commeil faut³³, разве это не ужасное лишение? Я не знаю, что бы я дал теперь, чтоб только на минутку перенестись в гостиную и хоть сквозь щелочку посмотреть на милую
женщину.

Он   помолчал   немного   и выпил еще стакан чихиря.

—   Ах, боже мой, боже мой! Может, случится еще нам когда-нибудь встретиться в Петербурге, у людей, быть и жить с людьми, с женщинами.— Он вылил по­следнее вино, оставшееся в бутылке, и, выпив его, ска­зал:— Ах, pardon, может быть, вы хотели еще, я ужас­но рассеян. Однако я, кажется, слишком много выпил, et je n'ai pas la tete forte³⁴. Было время, когда я жил на Морской au rez de chaussee³⁵, у меня была чудная квартирка, мебель, знаете, я умел это устроить изящно, хотя не слишком дорого, правда: mоn рere дал мне фарфоры, цветы, серебра чудесного. Le matin je sortais³⁶, визиты, a cinq heures regulierement³⁷ я ехал обедать к ней, часто она была одна. II faut avouer que c'etait une femme ravissante! ³⁸. Вы ее не знали? нисколько?

—   Нет.

—   Знаете, эта женственность была у нее в высшей степени, нежность, и потом что за любовь! Господи! я не умел ценить тогда этого счастия. Или после театра мы возвращались вдвоем и ужинали. Никогда с ней скучно не было, toujours gaie, toujours aimante³⁹. Да, я не предчувствовал, какое это было редкое счастье. Et j'ai beaucoup a me reprocher перед нею. Je l'ai fait souffrir et souvent⁴⁰. Я был жесток. Ax, какое чудное было время! Вам скучно?

—   Нет, нисколько.

—   Так я вам расскажу наши вечера. Бывало, я вхо­жу — эта лестница, каждый горшок цветов я знал — ручка двери, все это так мило, знакомо, потом передняя, ее комната... Нет, уже это никогда, никогда не возвра­тится! Она и теперь пишет мне, я вам, пожалуй, пока­жу ее письма. Но я уж не тот, я погиб, я уже не стою ее... Да, я окончательно погиб! Je suis casse⁴¹. Нет во мне ни энергии, ни гордости, ничего. Даже благород­ства нет... Да, я погиб! И никто никогда не поймет мо­их страданий. Всем все равно. Я пропащий человек! ни­когда уж мне не подняться, потому что я морально упал... в грязь... упал...— В эту минуту в его словах слышно было искреннее, глубокое отчаяние; он не смот­рел на меня и сидел неподвижно.

—   Зачем так отчаиваться?— сказал я.

—   Оттого, что я мерзок, эта жизнь уничтожила ме­ня, все, что во мне было, все убито. Я терплю уж не с гордостью, а с подлостью, dignite dans le malheur ⁴² уже нет. Меня унижают ежеминутно, я все терплю, сам лезу на униженья. Эта грязь a deteint sur moi⁴³, я сам стал груб, я забыл, что знал, я по-французски уж не могу говорить, я чувствую, что я подл и низок. Драться я не могу в этой обстановке, решительно не могу, я бы, может быть, был герой: дайте мне полк, золотые эполеты, трубачей, а идти рядом с каким-то диким Антоном Бондаренко и так далее и думать, что между мной и им нет никакой разницы, что меня убьют или его убьют — все равно, эта мысль убивает меня. Вы понимаете ли, как ужасно думать, что какой-нибудь оборванец убьет меня, человека, который думает, чув­ствует, и что все равно бы было рядом со мной убить Антонова, существо, ничем не отличающееся от живот­ного, и что легко может случиться, что убьют именно меня, а не Антонова, как всегда бывает une f atalite ⁴⁴ для всего высокого и хорошего. Я знаю, что они зовут меня трусом; пускай я трус, я точно трус и не могу быть другим. Мало того, что я трус, я по-ихнему ни­щий и презренный человек. Вот я у вас сейчас выпросил денег, и вы имеете право презирать меня. Нет, возьмите назад ваши деньги,— и он протянул мне скомканную бумажку.— Я хочу, чтоб вы меня уважали.— Он закрыл лицо руками и заплакал; я решительно не знал, что говорить и делать.

— Успокойтесь,— говорил я ему,— вы слишком чув­ствительны, не принимайте все к сердцу, не анализируй­те, смотрите на вещи проще. Вы сами говорите, что у вас есть характер. Возьмите на себя, вам недолго уже осталось терпеть,— говорил я ему, но очень нескладно, потому что был взволнован и чувством сострадания и чувством раскаяния в том, что я позволил себе мы­сленно осуждать человека, истинно и глубоко несчаст­ливого.

— Да,— начал он,— ежели бы я слышал хоть раз с тех пор, как я в этом аду, хоть одно слово участия, совета, дружбы — человеческое слово, такое, какое я от вас слышу. Может быть, я бы мог спокойно переносить все; может, я даже взял бы на себя и мог быть даже солдатом, но теперь это ужасно... Когда я рассуждаю здраво, я желаю смерти, да и зачем мне любить опозо­ренную жизнь и себя, который погиб для всего хороше­го в мире? А при малейшей опасности я вдруг неволь­но начинаю обожать эту подлую жизнь и беречь ее, как что-то драгоценное, и не могу, je ne puis pas⁴⁵ пре­одолеть себя. То есть я могу,— продолжал он опять по­сле минутного молчания,— но мне это стоит слишком большого труда, громадного труда, коли я один. С другими, в обыкновенных условиях, как вы идете в дело, я храбр, j'ai fait mes preuves⁴⁶, потому что я самолю­бив и горд: это мой порок, и при других... Знаете, по­звольте мне ночевать у вас, а то у нас целую ночь иг­ра будет, мне где-нибудь, на земле.

Пока Никита устраивал постель, мы встали и стали снова ходить в темноте по батарее. Действительно, у Гуськова голова была, должно быть, очень слаба, пото­му что с двух рюмок водки и двух стаканов вина он покачивался. Когда мы встали и отошли от свечки, я заметил, что он, стараясь, чтобы я не видал этого, су­нул снова в карман десятирублевую бумажку, которую во все время предшествовавшего разговора держал в ла­дони. Он продолжал говорить, что он чувствует, что мо­жет еще подняться, ежели бы был у него человек, как я, который бы принимал в нем участие.

Мы уже хотели идти в палатку ложиться спать, как вдруг над нами просвистело ядро и недалеко ударилось в землю. Так странно было,— этот тихий спящий ла­герь, наш разговор, и вдруг ядро неприятельское, кото­рое, бог знает откуда, влетело в середину наших пала­ток,— так странно, что я долго не мог дать себе отчета, что это такое. Наш солдатик Андреев, ходивший на ча­сах по батарее, подвинулся ко мне.

—   Вишь, подкрался! Вот тут огонь видать было,— сказал он.

—   Надо капитана разбудить,— сказал я и взглянул на Гуськова.

Он стоял, пригнувшись совсем к земле, и заикался, желая выговорить что-то. «Это... а то... неприя... это пре... смешно». Больше он не сказал ничего, и я не ви­дал, как и куда он исчез мгновенно.

В капитанской палатке зажглась свеча, послышался его всегдашний пробудный кашель, и он сам скоро вы­шел оттуда, требуя пальник, чтобы закурить свою ма­ленькую трубочку.

— Что это, батюшка,— сказал он, улыбаясь,— не хотят мне нынче спать давать: то вы с своим разжало­ванным, то Шамиль; что же мы будем делать, отвечать или нет. Ничего не было об этом в приказании?

— Ничего. Вот он еще,— сказал я,— и из двух. Действительно, во мраке, справа впереди, загорелось два огня, как два глаза, и скоро над нами пролетело одно ядро и одна, должно быть наша, пустая граната, производившая громкий и пронзительный свист. Из со­седних палаток повылезали солдатики, слышно было их покрякиванье, и потягиванье, и говор.

—   Вишь, в очко свистит, как соловей,— заметил ар­тиллерист.

—   Позовите Никиту,— сказал капитан с своей всег­дашней доброй усмешкой.— Никита! ты не прячься, а горных соловьев послушай.

—   Что ж, ваше высокоблагородие,— говорил Ники­та, стоя подле капитана,— я их видал, соловьев-то, я не боюсь,   а   вот   гость-то,   что тут был, наш чихирь пил, как услышал, так живо стречка дал мимо нашей палат­ки, шаром прокатился, как зверь какой изогнулся!

— Однако надо съездить к начальнику артилле­рии,— сказал мне капитан серьезным начальническим тоном,— спросить, стрелять ли на огонь, или нет; оно  толку не будет, но все-таки можно. Потрудитесь, съез­дите и спросите. Велите лошадь оседлать, скорей будет, хоть моего Полкана возьмите.

Через пять минут мне подали лошадь, и я отправил­ся к начальнику артиллерии.

— Смотрите, отзыв «дышло»,— шепнул мне пункту­альный капитан,— а то в цепи не пропустят.

До начальника артиллерии было с полверсты, вся дорога шла между палаток. Как только я отъехал от на­шего костра, сделалось так черно, что я не видал да­же ушей лошади, а только огни костров, казавшиеся мне то очень близко, то очень далеко, мерещились у ме­ня в глазах. Отъехав немного по милости лошади, кото­рой я пустил поводья, я стал различать белые четвероугольные палатки, потом и черные колеи дороги; через полчаса, спросив раза три дорогу, раза два зацепив за колышки палаток, за что получал всякий раз ругатель­ства из палаток, и раза два остановленный часовым, я приехал к начальнику артиллерии. Покуда я ехал, я слышал еще два выстрела по нашему лагерю, но снаря­ды не долетали до того места, где стоял штаб. Началь­ник артиллерии не приказал отвечать на выстрелы, тем более что неприятель приостановился, и я отправился домой, взяв лошадь в повод и пробираясь пешком меж­ду пехотными палатками. Не раз я уменьшал шаг, про­ходя мимо солдатской палатки, в которой светился огонь, и прислушивался или к сказке, которую расска­зывал балагур, или к книжке, которую читал грамотей и слушало целое отделение, битком набившись в палатке и около нее, прерывая чтеца изредка разными замеча­ниями, или просто к толкам о походе, о родине, о на­чальниках.

Проходя около одной из палаток третьего батальона, я услыхал громкий голос Гуськова, который говорил очень весело и бойко. Ему отвечали молодые, тоже ве­селые, господские, не солдатские голоса. Это, очевидно, была юнкерская или фельдфебельская палатка. Я остановился.

— Я его давно знаю,— говорил Гуськов,— когда я жил в Петербурге, он ко мне ходил часто, и я бывал у него, он очень в хорошем свете жил.

—   Про кого ты говоришь? — спросил пьяный голос.

—   Про князя,— сказал Гуськов.— Мы ведь родня с ним, а главное — старые приятели. Оно, знаете, госпо­да, хорошо этакого знакомого иметь. Он ведь богат страшно. Ему сто целковых пустяки. Вот я взял у него немного денег, пока мне сестра пришлет.

—   Ну, посылай же.

—   Сейчас. Савельич, голубчик! — заговорил голос Гуськова, подвигаясь к дверям палатки,— вот тебе де­сять монетов, поди к маркитанту, возьми две бутылки кахетинского и еще чего? Господа? Говорите! — И Гусь­ков, шатаясь, с спутанными волосами, без шапки, вышел из палатки. Отворотив полы полушубка и засунув руки в карманы своих сереньких панталон, он остановился в двери. Хотя он был в свету, а я в темноте, я дрожал от страха, чтобы он не увидал меня, и, стараясь не делать шума, пошел дальше.

—   Кто тут? — закричал на меня Гуськов совершен­но пьяным голосом. Видно, на холоде разобрало его.— Какой тут черт с лошадью шляется?

Я не отвечал и молча выбрался на дорогу.

15 ноября 1856 г.

__________________________

¹ полоса неудачи (франц.).

² счастье отвернулось (франц.).

³ Да, дорогой мой, дни следуют один за другим, но не повто­ряются (франц.).

⁴ положение в свете (франц.).

             ⁵ Отец давал мне десять тысяч ежегодно (франц.).

⁶ Я   был  принят   в   лучшем   обществе   Петербурга,   я   мог рассчитывать (франц.).

⁷ но особенно я владел этим светским жаргоном (франц.).

⁸ так это связь с госпожой Д. (франц.).

⁹ Мой отец, вы слышали о нем (франц.).

¹⁰ он лишил меня права на наследство (франц.).

¹¹ он был последователен (франц.).

¹² лагерная жизнь (франц.).

¹³ Меня увидят под огнем (франц.).

¹⁴ и, знаете, с этим обаянием несчастья! Но какое разочарование (франц.).

¹⁵ Надеюсь, что этим достаточно сказано (франц.).

¹⁶Вы    не    можете     себе  представить,   сколько  я  перестрадал (Франц.).

¹⁷при тех маленьких средствах, которые у меня были, я нуж­дался во всем (франц.).

¹⁸с моей гордостью, я написал отцу (франц.).

¹⁹весь ваш (франц.).

²⁰Есть у вас папироса? (франц.)

²¹авторитет (франц.).

²²сын управляющего моего отца (франц.).

²³вы знаете... (франц.).

²⁴меня видели под огнем (франц.).

²⁵войну, лагерную жизнь (франц.).

²⁶Это ужасно, это убийственно (франц.).

²⁷по душе (франц.).

²⁸вы выше этого, дорогой мой, у меня нет ни гроша (франц.).

²⁹можете вы одолжить мне десять  рублей серебром (франц.).

³⁰и мой отец... (франц.).

³¹не беспокойтесь (франц.).

³² с легким сердцем (франц.).

³³порядочных женщин (франц.).

³⁴и у меня слабая голова (франц.).

³⁵в нижнем этаже (франц.).

³⁶Утром я выезжал (франц.).

³⁷ровно в пять часов (франц.).

³⁸Надо признаться, что это была очаровательная женщина! (франц.).

³⁹всегда веселая, всегда любящая (франц.).

⁴⁰Я за многое упрекаю себя... Я ее заставлял страдать, и часто (франц.).

⁴¹Я разбит (франц.).

⁴²достоинства в несчастье (франц.).

⁴³отпечаталась на мне (франц.).

⁴⁴рок (франц.).

⁴⁵я не могу (франц.).

⁴⁶я доказал (франц.).