Толстой, Л. Рубка леса. Рассказ юнкера /Л. Толстой // Толстой, Л. Собрание соч.: в 12-ти т. – М., 1987. – Т.1. – С.401 – 437. – (Б-ка «Огонёк». Отеч. классика).

 

РУБКА ЛЕСА

Рассказ юнкера

I

С середины зимы 185. года дивизион нашей батареи стоял в отряде в Большой Чечне. Вечером четырнадца­того февраля, узнав, что взвод, которым я командовал за отсутствием офицера, назначен в завтрашней колон­не на рубку леса, и с вечера же получив и передав нужные приказания, я раньше обыкновенного отправил­ся в свою палатку и, не имея дурной привычки нагре­вать ее горячими углями, не раздеваясь лег на свою построенную на колышках постель, надвинул на глаза папаху, закутался в шубу и заснул тем особенным креп­ким и тяжелым сном, которым спится в минуты тревоги и беспокойства перед опасностью. Ожидание дела на­завтра привело меня в это состояние.

В три часа утра, когда еще было совершенно темно, с меня сдернули обогретый тулуп, и багровый огонь свечки неприятно поразил мои заспанные глаза.

«Извольте вставать»,— сказал чей-то голос. Я за­крыл глаза, бессознательно натянул на себя опять ту­луп и заснул. «Извольте вставать»,— повторил Дмит­рий, безжалостно раскачивая меня за плечо. «Пехота выступает». Я вдруг вспомнил действительность, вздрог­нул и вскочил на ноги. Наскоро выпив стакан чаю и умывшись оледенелой водой, я вылез из палатки и пошел в парк (место, где стоят орудия). Было темно, туманно и холодно. Ночные костры, светившиеся там и сям по лагерю, освещая фигуры сонных солдат, рас­положившихся около них, увеличивали темноту своим неярким   багровым светом. Вблизи слышался равномерный спокойный храп, вдали движение, говор и бряцание ружей пехоты, готовившейся к выступлению; пахло ды­мом, навозом, фитилем и туманом; по спине пробегала утренняя дрожь, и зубы против воли ощупывали друг Друга.

Только по фырканью и редкому топоту можно было разобрать в этой непроницаемой темноте, где стоят за­пряженные передки и ящики, и по светящимся точкам пальников - где стоят орудия. Со словами: «С богом», зазвенело первое орудие, за ним зашумел ящик, и взвод тронулся. Мы все сняли шапки и перекрестились. Всту­пив в интервал между пехотою, взвод остановился и с четверть часа дожидался сбора всей колонны и выезда начальника.

—   А у нас одного солдатика нет, Николай Петро­вич! — сказала, подходя ко мне, черная фигура, кото­рую я только по голосу узнал за взводного фейерверкера Максимова.

—   Кого?

—   Веленчука нет-с. Как запрягали, он все тут был — я его видал,— а теперь нет.

Так как нельзя было предполагать, чтобы колонна тронулась сейчас же, мы решили послать отыскать Ве­ленчука строевого ефрейтора Антонова. Скоро после этого мимо нас в темноте прорысило несколько конных: это был начальник со свитой; а вслед за тем зашевели­лась и тронулась голова колонны, наконец и мы,— а Антонова и Веленчука не было. Однако не успели мы пройти сто шагов, как оба солдата догнали нас.

—   Где он был? — спросил я у Антонова.

—   В парке спал.

—   Что, он хмелен, что ли?

—   Никак нет.

—   Так отчего же он заснул?

—   Не могу знать.

Часа три мы медленно двигались по каким-то непа­ханым, бесснежным полям и низким кустам, хрустевшим под колесами орудий, в том же безмолвии и мраке. На­конец, перейдя неглубокий, но чрезвычайно быстрый ручей, нас остановили, и в авангарде послышались от­рывчатые винтовочные выстрелы. Звуки эти, как и всег­да, особенно возбудительно подействовали на всех. От­ряд   как   бы   проснулся:   в   рядах   послышались   говор, движение и смех. Солдаты кто боролся с товарищем, кто перепрыгивал с ноги на ногу, кто жевал сухарь или, для препровождения времени, отбивал на караул и к ноге. Притом туман заметно начинал белеть на востоке, сырость становилась ощутительнее, и окружающие пред­меты постепенно выходили из мрака. Я различал уже зеленые лафеты и ящики, покрытую туманной сыростью медь орудий, знакомые, невольно изученные до малей­ших подробностей фигуры моих солдат, гнедых лоша­дей и ряды пехоты с их светлыми штыками, торбами, пыжовниками и котелками за спинами.

Скоро нас снова тронули и, проведя несколько сот шагов без дороги, указали место. Справа виднелись крутой берег извилистой речки и высокие деревянные столбы татарского кладбища; слева и спереди сквозь туман проглядывала черная полоса. Взвод снялся с пе­редков. Восьмая рота, прикрывавшая нас, состави­ла ружья в козлы, и батальон солдат с ружьями и топо­рами вошел в лес.

Не прошло пяти минут, как со всех сторон затреща­ли и задымились костры, рассыпались солдаты, разду­вая огни руками и ногами, таская сучья и бревна, и в лесу неумолкаемо зазвучали сотни топоров и падающих деревьев.

Артиллеристы с некоторым соперничеством перед пехотными разложили свой костер, и хотя он уже так разгорелся, что на два шага подойти нельзя было, и гу­стой черный дым проходил сквозь обледенелые ветви, с которых капли шипели на огне и которые нажимали на огонь солдаты, снизу образовывались угли, и помертвелая белая трава оттаивала кругом костра. Солда­там все казалось мало: они тащили целые бревна, под­совывали бурьян и   раздували   все   больше   и   больше.

Когда я подошел к костру, чтобы закурить папиро­су, Веленчук, и всегда хлопотун, но теперь, как прови­нившийся, больше всех старавшийся около костра, в припадке усердия достал из самой середины голой рукой уголь, перебросил раза два из руки в руку и бросил на землю.

«Ты форостинку зажги да подай»,— сказал другой. «Пальник, братцы, подайте»,— сказал третий. Когда я наконец без помощи Веленчука, который опять было руками   хотел   взять  уголь, зажег папиросу,   он   потер обожженные пальцы о задние полы полушубка и, долж­но быть, чтоб что-нибудь делать, поднял большой чина­ровый отрубок и с размаху бросил его на костер. Ког­да наконец ему показалось, что можно отдохнуть, он подошел к самому жару, распахнул шинель, надетую на нем, в виде епанчи, на задней пуговице, расставил но­ги, выставил вперед свои большие черные руки и, скри­вив немного рот, зажмурился.

— Эхма! трубку забыл. Вот горе-то, братцы мои! — сказал он, помолчав немного и не обращаясь ни к кому в особенности.

II

В России есть три преобладающие типа солдат, под которые подходят солдаты всех войск; кавказских, ар­мейских, гвардейских, пехотных, кавалерийских, артил­лерийских и т. д.

Главные эти типы, со многими подразделениями и соединениями, следующие:

1)    Покорных.

2)    Начальствующих и

3)    Отчаянных.

Покорные подразделяются на а) покорных хладно­кровных, б) покорных хлопотливых.

Начальствующие подразделяются на а) начальст­вующих   суровых   и   б)   начальствующих   политичных.

Отчаянные подразделяются на а) отчаянных забав­ников и б) отчаянных развратных.

Чаще других встречающийся тип,— тип более всего милый, симпатичный и большей частью соединенный с лучшими христианскими добродетелями: кротостью, набожностью, терпением и преданностью воле божией,— есть тип покорного вообще. Отличительная черта покорного хладнокровного есть ничем не сокрушимое спокойствие и презрение ко всем превратностям судь­бы, могущим постигнуть его. Отличительная черта по­корного пьющего есть тихая поэтическая склонность и чувствительность; отличительная черта хлопотливо­го — ограниченность умственных способностей, соединенная с бесцельным трудолюбием и усердием.

Тип же начальствующих вообще встречается пре­имущественно в высшей солдатской сфере: ефрейторов, унтер-офицеров,   фельдфебелей   и   т. д., и, по   первому подразделению начальствующих суровых, есть тип весь­ма благородный, энергический, преимущественно воен­ный, не исключающий высоких поэтических порывов (к этому-то типу принадлежал ефрейтор Антонов, с ко­торым я намерен познакомить читателя). Второе под­разделение составляют начальствующие политичные, с некоторого времени начинающие сильно распростра­няться. Начальствующий политичный бывает всегда красноречив, грамотен, ходит в розовой рубашке, не ест из общего котла, курит иногда Мусатов табак, считает себя несравненно выше простого солдата и редко сам бывает столь хорошим солдатом, как начальствующие первого разряда.

Тип отчаянного, точно так же, как и тип начальст­вующего, хорош в первом подразделении — отчаянных забавников, отличительными чертами которых суть не­поколебимая веселость, огромные способности ко всему, богатство натуры и удаль,— и так же ужасно дурен во втором подразделении — отчаянных развратных, кото­рые, однако, нужно сказать к чести русского войска, встречаются весьма редко, и если встречаются, то быва­ют удаляемы от товарищества самим обществом сол­датским. Неверие и какое-то удальство в пороке — глав­ные черты характера этого разряда.

Веленчук принадлежал к разряду покорных хлопот­ливых. Он был малороссиянин родом, уже пятнадцать лет на службе и хотя невидный и не слишком ловкий солдат, но простодушный, добрый, чрезвычайно усерд­ный, хотя большей частью некстати, и чрезвычайно честный. Я говорю: чрезвычайно честный, потому что в прошлом году был случай, в котором он показал весьма очевидно это характеристическое свойство. На­добно заметить, что почти каждый из солдат имеет ма­стерство. Более распространенные мастерства: портняж­ное и сапожное. Веленчук сам научился первому и даже, судя по тому, что сам Михаил Дорофеич, фельдфебель, давал ему шить на себя, дошел до известной степени совершенства. В прошлом году в лагере Веленчук взял­ся шить тонкую шинель Михаилу Дорофеичу; но в ту самую ночь, когда он, скроив сукно и прикинув при­клад, положил к себе в палатке под голову, с ним слу­чилось несчастие: сукно, которое стоило семь рублей, в ночь пропало! Веленчук со слезами на глазах, с дрожащими бледными губами и сдержанными рыданиями объявил о том фельдфебелю. Михаил Дорофеич про­гневался. В первую минуту досады он пригрозил порт­ному, но потом, как человек с достатком и хороший, махнул рукой и не требовал с Веленчука возвращения ценности шинели. Как ни хлопотал хлопотливый Веленчук, как ни плакал, рассказывая про свое несчастие, вор не нашелся. Хотя и были сильные подозрения на одно­го отчаянного развратного солдата, Чернова, спавшего с ним в одной палатке, но не было положительных до­казательств. Начальствующий политичный Михаил До­рофеич, как человек с достатком, занимаясь кое-какими сделочками с каптенармусом и артельщиком, аристократами батареи, скоро совершенно забыл о пропаже партикулярной шинели; Веленчук же, напротив, не забыл своего несчастия. Солдаты говорили, что в это время они боялись за него, как бы он не наложил на себя рук или не бежал в горы: так сильно на него подейст­вовало это несчастие. Он не пил, не ел, работать даже не мог и все плакал. Через три дня он явился к Ми­хаилу Дорофеичу и, весь бледный, дрожащей рукой достал из-за обшлага золотой и подал ему. «Ей-богу, последние, Михаил Дорофеич,— и те у Жданова за­нял,— сказал он, снова всхлипывая,— а еще два рубля, ей-ей, отдам, как заработаю. Он (кто был он, не знал и сам Веленчук) меня перед вашими глазами плутом сделал. Он — ехидная его мерзкая душа — у своего бра­та-солдата последнее из души взял; а я, пятнадцать лет служа...» К чести Михаила Дорофеича, должно ска­зать, что он не взял с Веленчука недостающих двух рублей, хотя Веленчук через два месяца и приносил их.

III

Кроме Веленчука, около костра грелись еще пять че­ловек солдат моего взвода.

На лучшем месте, за ветром, на баклаге, сидел взводный фейерверкер Максимов и курил трубку. В позе, во взгляде и во всех движениях этого человека заметны были привычки повелевать и сознание собст­венного достоинства, не говоря уже о баклаге, на кото­рой он сидел, составляющей на привале эмблему вла­сти, и крытом нанкой полушубке.

Когда я подошел, он повернул голову ко мне; но глаза его оставались устремленными на огонь, и только гораздо после взгляд его, вслед за направлением голо­вы, обратился на меня. Максимов был из однодворцев, имел деньги и в учебной бригаде получил класс и на­брался учености. Он был ужасно богат и ужасно учен, как говорили солдаты. Я помню, как раз на практиче­ской навесной стрельбе с квадрантом он объяснял со­бравшимся вокруг него солдатам, что ватерпас не что иное есть, как происходит, что атмосферическая ртуть свое движение имеет. В сущности, Максимов был да­леко не глуп и отлично знал свое дело; но у него была несчастная странность говорить иногда нарочно так, что не было никакой возможности понять его и что, я уверен, он сам не понимал своих слов. Особенно он любил слова «происходит» и «продолжать», и когда, бывало скажет: «происходит» или «продолжая», то уже я вперед знаю, что из всего последующего я не пойму ничего. Солдаты же, напротив, сколько я мог заметить, любили слушать его «происходит» и подозревали в нем глубокий смысл, хотя так же, как и я, не понимали ни слова. Но непонимание это они относили только к сво­ей глупости и тем более уважали Федора Максимыча. Одним словом, Максимов был начальствующий поли­тичный.

Второй солдат, переобувавший около огня свои жи­листые красные ноги, был Антонов,— тот самый бом­бардир Антонов, который еще в тридцать седьмом году, втроем оставшись при одном орудии, без прикрытия, отстреливался от сильного неприятеля и с двумя пуля­ми в ляжке продолжал идти около орудия и заряжать его. «Давно бы уж ему быть фейерверкером, коли бы не карахтер его»,— говорили про него солдаты. И действи­тельно, странный у него был характер: в трезвом виде не было человека покойнее, смирнее и исправнее; когда же он запивал, становился совсем другим человеком: не признавал власти, дрался, буянил и делался никуда не годным солдатом. Не дальше как неделю тому назад он запил на масленице и, несмотря ни на какие угрозы, увещания и привязыванья к орудию, пьянствовал и буянил до самого чистого понедельника. Весь пост же, несмотря на приказ по отряду всем людям есть скором­ное,   питался   он   одними сухарями и на первой неделе не брал даже положенной крышки водки. Впрочем, на­добно было видеть эту невысокую, сбитую, как железо, фигуру с короткими, выгнутыми ножками и глянцеви­той усатой рожей, когда он, бывало, под хмельком возь­мет в жилистые руки балалайку, и, небрежно погляды­вая по сторонам, заиграет «барыню» или, с шинелью внакидку, на которой болтаются ордена, и заложив ру­ки в карманы синих нанковых штанов, пройдется по улице,— надо было видеть выражение солдатской гор­дости и презрения ко всему несолдатскому, игравшее в это время на его физиономии, чтобы понять, каким образом не подраться в такие минуты с загрубившим или просто подвернувшимся денщиком, казаком, пехот­ным или переселенцем, вообще неартиллеристом, было для него совершенно невозможно. Он дрался и буянил не столько для собственного удовольствия, сколько для поддержания духа всего солдатства, которого он чувст­вовал себя представителем.

Третий солдат, с серьгой в ухе, щетинистыми уси­ками, птичьей рожицей и фарфоровой трубочкой в зу­бах, на корточках сидевший около костра, был ездовой Чикин. Милый человек Чикин, как его прозвали солда­ты, был забавник. В трескучий ли мороз, по колено в грязи, два дня не евши, в походе, на смотру, на ученье, милый человек всегда и везде корчил гримасы, выделывал ногами коленцы и отливал такие штуки, что весь взвод покатывался со смеху. На привале или в лагере вокруг Чикина всегда собирался кружок моло­дых солдат, с которыми он или затевал «Фильку»¹, или рассказывал сказки про хитрого солдата и английского милорда, или представлял татарина, немца, или просто делал свои замечания, от которых все помирали со смеху. Правда, что репутация его как забавника была уж так утверждена в батарее, что стоило ему только открыть рот и подмигнуть, чтобы произвести общий хохот; но действительно в нем много было истинно ко­мического и неожиданного. Он в каждой вещи умел видеть что-то особенное, такое, что другим и в голову не приходило, и главное — способность эта во всем ви­деть смешное не уступала никаким испытаниям.

     Четвертый   солдат был молодой, невзрачный   мальчишка, рекрут прошлогоднего пригона, в первый еще раз бывший в походе. Он стоял в самом дыму и так близко от огня, что казалось, истертый полушубочек его сейчас загорится; но, несмотря на это, по его распахнутым полам, спокойной, самодовольной позе с вы­гнутыми икрами видно было, что он испытывал боль­шое удовольствие.

И, наконец, пятый солдат, немного поодаль сидев­ший от костра и строгавший какую-то палочку, был дя­денька Жданов. Жданов был старше всех солдат в бата­рее на службе, всех знал еще рекрутами, и все по ста­рой привычке называли его дяденькой. Он, как гово­рили, никогда не пил, не курил, не играл в карты (даже в носки), не бранился дурным словом. Все сво­бодное от службы время он занимался сапожным мастерством, по праздникам ходил в церковь, где было возможно, или ставил копеечную свечку перед образом и раскрывал псалтырь, единственную книгу, по которой он умел читать. С солдатами он водился мало,— со старшим чином, хотя и младшими летами, он был хо­лодно-почтителен, с равными, как непьющий, он имел мало случаев сходиться; но особенно он любил рекру­тов и молодых солдат: их он всегда покровительство­вал, читал им наставления и помогал часто. Все в ба­тарее считали его капиталистом, потому что он имел рублей двадцать пять, которыми охотно ссужал солдата, который действительно нуждался. Тот самый Макси­мов, который теперь был фейерверкером, рассказывал мне, что, когда, десять лет тому назад, он рекрутом пришел и старые пьющие солдаты пропили с ним день­ги, которые у него были, Жданов, заметив его несчаст­ное положение, призвал к себе, строго выговорил ему за его поведение, побил даже, прочел наставление, как в солдатстве жить нужно, и отпустил, дав ему рубаху, которых уже не было у Максимова, и полтину денег. «Он из меня человека сделал»,— говорил про него всег­да с уважением и благодарностью сам Максимов. Он же помог Веленчуку, которого он вообще покровитель­ствовал с самого рекрутства, во время несчастия пропа­жи шинели и многим, многим другим во время своей двадцатипятилетней службы.

По службе нельзя было желать лучше знающего де­ло,   храбрее   и   исправнее солдата; но он был слишком смирен и невиден, чтобы быть произведенным в фейерверкеры, хотя уже был пятнадцать лет бомбардиром. Одна радость и даже страсть Жданова были песни; особенно некоторые он очень любил и всегда собирал кру­жок песенников из молодых солдат и, хотя сам не умел петь, стоял с ними и, заложив руки в карманы полу­шубка и зажмурившись, движениями головы и скул вы­ражал свое сочувствие. Не знаю почему, в этом равномерном движении скул под ушами, которое я замечал только у него одного, я почему-то находил чрезвычайно много выраженья. Белая как лунь голова, нафабренные черные усы и загорелое морщинистое лицо придавали ему на первый взгляд выражение строгое и суровое; но, вглядевшись ближе в его большие круглые глаза, особенно когда они улыбались (губами он никогда не смеялся), что-то необыкновенно кроткое, почти детское вдруг поражало вас.

________________________

¹ Солдатская игра в карты. (Прим. Л. Н. Толстого.)

 

 

IV

—   Эхма! трубку забыл. Вот горе-то, братцы мои! — повторил Веленчук.

—   А ты бы сихарки курил, милый человек! — загово­рил Чикин, скривив рот и подмигивая.— Я так всё си­харки дома курю: она слаще!

Разумеется, все покатились со смеху.

—        То-то, трубку забыл,— перебил Максимов, не об­ращая внимания на общий хохот и начальнически-гордо выбивая трубку о ладонь левой руки.— Ты где там про­падал? а, Веленчук?

Веленчук полуоборотился к нему, поднял было руку к шапке, но потом опустил ее.

—   Видно, со вчерашнего не проспался, что уж стоя засыпаешь.   За   это   вашему брату спасибо не говорят.

—   Разорви меня на сем месте, Федор Максимыч, коли у меня капля во рту была; а я и сам не знаю, что со мной сделалось,— отвечал Веленчук.— С какой радости напился!  - проворчал он.

—   То-то; а из-за вашего брата ответствуешь перед начальством своим, а вы этак продолжаете — вовсе бе­зобразно,— заключил красноречивый Максимов уже бо­лее спокойным тоном.

—   Ведь вот чудо-то, братцы мои,— продолжал Ве­ленчук   после минутного молчания, почесывая в затылке и не обращаясь ни к кому в особенности,— право, чудо, братцы мои! Шестнадцать лет служу — такого со мной не бывало. Как сказали к расчету строиться, я со­брался как следует — ничего не было, да вдруг у парке как она схватит меня... схватила, схватила, повалила меня наземь, да и все... И как заснул, сам не слыхал, братцы мои!  Должно, она самая спячка и есть,— заключил он.

—   Ведь и то насилу я тебя разбудил,— сказал Ан­тонов, натягивая сапог,— уж я тебя толкал, толкал... ровно чурбан какой!

—   Вишь ты,— заметил Веленчук,— добро уж пья­ный бы был...

—   Так-то у нас дома баба была,— начал Чикин,— так с печи, почитай, два года не сходила. Стали ее бу­дить раз, думали, что спит, а уж она мертвая лежит,— так тоже все на нее сон находил. Так-то, милый че­ловек!

—   А расскажи-ка, Чикин, как ты в отпуску тон за­давал себе,— сказал Максимов, улыбаясь и поглядывая на меня, как будто говоря: «Не угодно ли тоже послу­шать глупого человека?»

—   Какой тон, Федор Максимыч! — сказал Чикин, бросая искоса на меня беглый взгляд,— известно, рас­сказывал, какой такой Капказ есть.

—   Ну да, как же, как же! Ты не модничай... рас­скажи, как ты им предводительствовал?

—   Известно, как предводительствовал: спрашивали, как мы живем,— начал Чикин скороговоркой, с видом человека, несколько раз рассказывавшего то же са­мое, -  я говорю, живем хорошо, милый человек: провиянт сполна получаем, утро и вечер по чашке щиколата идет на солдата, а в обед идет господский суп из пер­ловых круп, а замест водки модера полагается по крыш­ке.   Модера Дивирье,  что без посуды, мол, сорок две!

—   Важная модера! — громче других, заливаясь сме­хом, подхватил Веленчук,— вот так модера!

—   Ну, а про эзиятов как рассказывал? — продол­жал допрашивать Максимов, когда общий смех утих несколько.

Чикин нагнулся к огню, достал палочкой уголек, на­ложил его на трубку и, молча, как будто не замечая возбужденного в слушателях молчаливого любопытства, долго   раскуривал свои корешки. Когда наконец он набрался достаточно дыму, сбросил уголек, сдвинул еще более назад свою шапочку и, подергиваясь и слегка улыбаясь, продолжал:

—        Тоже спрашивают, какой, говорит, там малый, черкес, говорит, или турка у вас на Капказе, говорит, бьет? Я говорю: у нас черкес, милый человек, не один, а разные есть. Есть такие тавлинцы, что в каменных горах живут и камни замест хлеба едят. Те большие,
говорю, ровно как колода добрая, по одному глазу во лбу, и шапки на них красные, вот так и горят, ровно как на тебе, милый человек! - прибавил он, обращаясь к молодому рекрутику, на котором действительно была уморительная шапочка с красным верхом.

Рекрутик при этом неожиданном обращении вдруг присел к земле, ударил себя по коленям и расхохотался и раскашлялся до того, что едва мог выговорить зады­хающимся голосом: «Вот так тавлинцы!»

—   А то еще, говорю, мумры есть,— продолжал Чикин, движением головы надвигая на лоб свою шапоч­ку,— те другие — двойнешки маленькие, вот такие. Всё по парочкам, говорю, рука с рукой держатся и так-то бегают, говорю, швытко, что ты его на коне не дого­нишь. «Как же, говорит, милый, как же они, мумры-то рука с рукой так и родятся, что ли?» — воображая передразнивать мужика, сказал он горловым басом.— «Да, говорю, милый человек, он такой от природии. Ты им руки разорви, так кровь пойдет, все равно что ки­таец: шапку с него сними, она, кровь, пойдет».— «А кажи, малый, как они бьют-то?» — говорит. «Да так, го­ворю, поймают тебя, живот распорят, да кишки тебе на руку и мотают и мотают. Они мотают, а ты смеешься; дотелева смеешься, что дух вон...»

—   Ну, что ж, и имели к тебе доверие, Чикин? — сказал Максимов, слегка улыбаясь, тогда как остальные помирали со смеху.

—   И такой, право, народ чудной, Федор Максимыч: верют всему, ей-богу, верют. А стал им про гору Кизбек сказывать, что на ней все лето снег не тает, так вовсе на смех подняли, милый человек! «Что ты, гово­рит, малый, фастаешь? Видано ли дело: большая гора, да на ней снег не будет таять. У нас, малый, в ростопель так какой бугор, и то прежде растает, а в лощине снег лежит». Поди ты! — заключил Чикин, подмигивая.

V

Светлый круг солнца, просвечивающий сквозь мо­лочно-белый туман, уже поднялся довольно высоко; се­ро-лиловый горизонт постепенно расширялся и хотя го­раздо дальше, но также резко ограничивался обманчи­вою белою стеною тумана.

Впереди нас, за срубленным лесом, открылась до­вольно большая поляна. По поляне со всех сторон рас­стилался где черный, где молочно-белый, где лиловый дым костров, и странными фигурами носились белые слои тумана. Далеко впереди изредка показывались группы верховых татар, и слышались нечастые выстре­лы  наших штуцеров, их винтовок и орудия.

«Это еще было не дело, а одна потеха-с»,— как го­ворил добрый капитан Хлопов.

Командир девятой егерской роты, бывшей у нас в прикрытии, подошел к моим орудиям и, указывая на трех верховых татар, ехавших в это время под лесом на расстоянии от нас более шестисот сажен, просил, по свойственной всем вообще пехотным офицерам любви к артиллерийской стрельбе, просил меня пустить по ним ядро или гранату.

—   Видите,— говорил он, с доброй и убедительной улыбкой протягивая руку из-за моего плеча,— где два большие дерева, так впереди один на белой лошади и в черной черкеске, а вон сзади еще два. Видите. Нельзя ли их, пожалуйста...

—   А вон еще трое едут, по-под лесом,— прибавил Антонов, отличавшийся удивительным глазом, подходя к нам и пряча за спину трубку, которую курил в это время,— еще передний винтовку из чехла вынул. Знат-ко видать, вашбородие!

— Вишь, выпалил, братцы мои! вон дымок забелел­ся,— сказал Веленчук в группе солдат, стоявших немно­го сзади нас.

—   Должно, в нашу цепь, прохвост! — заметил другой.

—   Вишь, их из-за лесу-то сколько высыпало, долж­но, место глядят — орудию поставить хотят,— добавил третий.— Гхранату кабы им туда в кучку пустить, то-то бы заплевали...

—   А как думаешь, как раз дотолева фатит, милый человек? — спросил Чикин.

—   Пятьсот либо пятьсот двадцать сажен, больше не будет,— как будто говоря сам с собой, хладнокровно сказал Максимов, хотя видно было, что ему, так же как и другим, ужасно хотелось выпалить,— коли сорок пять линий из единорога дать, то в самый пункт по­пасть можно, то есть совершенно.

—   Знаете, теперь коли в эту кучку направить, не­пременно в кого-нибудь попадете. Вот-вот теперь, как они съехались, пожалуйста, поскорей велите выстре­лить,— продолжал   упрашивать меня ротный командир.

—   Прикажете навести орудие? — отрывистым басом вдруг спросил Антонов с видом какой-то угрюмой злобы.

Признаюсь, мне и самому этого очень хотелось, и я велел навести второе орудие.

Едва я успел сказать, как граната была распудрена, дослана, и Антонов, прильнув к станине и приставив к затыльнику свои два толстых пальца, уже командо­вал хобот вправо и влево.

—        Чуть-чуть влево... самую малость вправо... еще, еще трошки... так ладно,— сказал он, с гордым видом отходя от орудия

Пехотный офицер, я, Максимов, один за другим приложились к прицелу и все подали свои разнообраз­ные мнения.

—   Ей-богу, перенесет,— заметил Веленчук, пощел­кивая языком, несмотря на то, что он только смотрел чрез плечо Антонова и поэтому не имел никакого осно­вания предполагать это.— Е-е-ей-богу, перенесет, прямо в ту дереву попанет, братцы мои!

—   Второе! — скомандовал я.

Прислуга расступилась. Антонов отбежал в сторону, чтобы видеть полет снаряда, трубка вспыхнула, и за­звенела медь. В то же мгновение нас обдало пороховым дымом, и из поразительного гула выстрела отделился металлический, жужжащий, с быстротою молнии удалявшийся звук полета, посреди всеобщего молчания за­мерший в отдалении.

Немного позади группы верховых показался белый дымок, татары расскакались в разные стороны, и до нас долетел звук разрыва.

«Вот важно-то! Эк поскакали! Вишь, черти, не лю­бят!»— послышались одобрения и смешки в рядах ар­тиллерийских и пехотных солдат.

— Коли бы трошки ниже пустить, в самую его бы попало,— заметил Веленчук,— говорил, в дереву попанет: оно и есть — взяло вправо.

VI

Оставив солдат рассуждать о том, как татары уска­кали, когда увидели гранату, и зачем они тут ездили, и много ли их еще в лесу есть, я отошел с ротным ко­мандиром за несколько шагов и сел под деревом, ожи­дая разогревавшихся битков, которые он предложил мне. Ротный командир Волхов был один из офицеров, называемых в полку бонжурами. Он имел состояние, служил прежде в гвардии и говорил по-французски. Но, несмотря на это, товарищи любили его. Он был довольно умен и имел достаточно такта, чтобы носить пе­тербургский сюртук, есть хороший обед и говорить по-французски, не слишком оскорбляя общество офицеров. Поговорив о погоде, о военных действиях, об общих знакомых офицерах и убедившись по вопросам и отве­там, по взгляду на вещи в удовлетворительности поня­тий один другого, мы невольно перешли к разговору более короткому. Притом же на Кавказе между встре­чающимися одного круга людьми хотя невысказанно, но весьма очевидно проявляется вопрос: зачем вы здесь!  - и на этот-то мой молчаливый вопрос, мне ка­залось, собеседник мой хотел ответить.

—   Когда этот отряд кончится? - сказал он лени­во,— скучно!

—   Мне не скучно,— сказал я,— ведь в штабе еще скучнее.

—   О, в штабе в десять тысяч раз хуже,— сказал он  со злостью.— Нет!  когда  все это совсем кончится?

—   Что же вы хотите, чтоб кончилось? — спросил я.

—   Все, совсем!.. Что же, готовы битки, Никола­ев? — спросил он.

—   Для чего же вы пошли служить на Кавказ,— сказал  я,— коли Кавказ вам  так  не нравится?

—   Знаете, для чего,— отвечал он с решительной откровенностью,— по преданию. В России ведь существует престранное предание про Кавказ: будто это какая-то обетованная земля для всякого рода несчастных людей.

—   Да, это почти правда,— сказал я, - большая часть из нас...

—   Но что лучше всего,— перебил он меня,— что все мы, по преданию едущие на Кавказ, ужасно ошиба­емся в своих расчетах, и решительно я не вижу, поче­му вследствие несчастной любви или расстройства дел скорее ехать служить на Кавказ, чем в Казань или в Калугу. Ведь в России воображают Кавказ как-то ве­личественно, с вечными девственными льдами, бурными потоками, с кинжалами, бурками, черкешенками,— все это страшное что-то, а в сущности, ничего в этом нету веселого. Ежели бы они знали, по крайней мере, что в девственных льдах мы никогда не бываем, да и быть-то в них ничего веселого нет, а что Кавказ разделяется на губернии:  Ставропольскую, Тифлисскую и т. д...

— Да,— сказал я, смеясь,— мы в России совсем иначе смотрим на Кавказ, чем здесь. Это испытывали ли вы когда-нибудь? Как читать стихи на языке, кото­рый плохо знаешь: воображаешь себе гораздо лучше, чем есть?..

—   Не знаю, право, но ужасно не нравится мне этот Кавказ,— перебил он меня.

—   Нет, Кавказ для меня и теперь хорош, но толь­ко иначе...

—   Может быть, и хорош,— продолжал он с какою-то раздражительностью,— знаю только то, что я не хо­рош на Кавказе.

—   Отчего же так? — сказал я, чтоб сказать что-нибудь.

—   Оттого, что, во-первых, он обманул меня. Все то, от чего я, по преданию, поехал лечиться на Кавказ, все приехало со мною сюда, только с той разницей, что прежде все это было на большой лестнице, а теперь на маленькой, на грязненькой, на каждой ступеньке кото­рой я нахожу миллионы маленьких тревог, гадостей, оскорблений; во-вторых, оттого, что я чувствую, как я с каждым днем морально падаю ниже и ниже, и глав­ное — то, что чувствую себя неспособным к здешней службе:  я не могу переносить опасности... просто, я не храбр...— Он   остановился     и посмотрел на меня.— Без шуток.

Хотя это непрошеное признание чрезвычайно уди­вило меня, я не противоречил, как, видимо, хотелось того моему собеседнику, но ожидал от него самого опро­вержения своих слов, как это всегда бывает в подобных случаях.

—   Знаете, я в нынешний отряд в первый раз в де­ле,— продолжал он,— и вы не можете себе представить, что со мной вчера было. Когда фельдфебель принес приказание, что моя рота назначена в колонну, я по­бледнел как полотно и не мог говорить от волнения. А как я провел ночь, ежели бы вы знали! Если прав­да, что седеют от страха, то я бы должен быть совер­шенно белый нынче, потому что, верно, ни один приго­воренный к смерти не прострадал в одну ночь столько, как я; даже и теперь, хотя мне и легче немного, чем ночью, но у меня здесь вот что идет— прибавил он, вертя кулак перед своей грудью.— И что смешно,— про­должал он,— что здесь ужаснейшая драма разыгрыва­ется, а сам ешь битки с луком и уверяешь, что очень весело.   Вино   есть,   Николаев? — прибавил   он,   зевая.

—   Это он, братцы мои! - послышался в это время встревоженный голос одного из солдат,— и все глаза обратились на опушку дальнего леса.

Вдали увеличивалось и, уносясь по ветру, поднима­лось голубоватое облако дыма. Когда я понял, что это был против нас выстрел неприятеля, все, что было на моих глазах в эту минуту, все вдруг приняло какой-то новый величественный характер. И козлы ружей, и дым костров, и голубое небо, и зеленые лафеты, и загорелое усатое лицо Николаева — все это как будто говорило мне, что ядро, которое вылетело уже из дула и летит в это мгновение в пространстве, может быть, направле­но прямо в мою грудь.

—        Вы где брали вино? — лениво спросил я Волхова, между тем как в глубине души моей одинаково внятно говорили два голоса: один — господи, приими дух мой с миром, другой — надеюсь не нагнуться,
а улыбаться в то время, как будет пролетать ядро,— и в то же мгновение над головой просвистело что-то ужасно неприятно, и в двух шагах от нас шлепнулось ядро.

—   Вот если бы я был Наполеон или Фридрих,— сказал в это время Волхов, совершенно хладнокровно поворачиваясь ко мне,— я бы непременно сказал ка­кую-нибудь любезность.

—   Да вы и теперь сказали,— отвечал я, с трудом скрывая тревогу, произведенную во мне прошедшей опасностью.

—   Да что ж, что сказал: никто не запишет.

—   А я запишу.

—   Да вы ежели и запишете, так в критику, как го­ворит Мищенков,— прибавил он, улыбаясь.

—   Тьфу ты, проклятый!— сказал в это время сзади нас Антонов, с досадой плюя в сторону,— трошки по ногам не задела.

Все мое старанье казаться хладнокровным и все на­ши хитрые фразы показались мне вдруг невыносимо глупыми после этого простодушного восклицания.

VII

Неприятель действительно поставил два орудия на том месте, где разъезжали татары, и каждые минут два­дцать или тридцать посылал по выстрелу в наших руб­щиков. Мой взвод выдвинули вперед на поляну и при­казали отвечать ему. В опушке леса показался дымок, слышались выстрел, свист, и ядро падало сзади или впереди нас. Снаряды неприятеля ложились счастливо, и потери не было.

Артиллеристы, как и всегда, вели себя превосходно, проворно заряжали, старательно наводили по показав­шемуся дыму и спокойно шутили между собой. Пехот­ное прикрытие в молчаливом бездействии лежало около нас, дожидая своей очереди. Рубщики леса делали свое дело: топоры звучали по лесу быстрее и чаще; только в то время, как слышался свист снаряда, все вдруг за­молкало, средь мертвой тишины раздавались не со­всем спокойные голоса: «Сторонись, ребята!» — и все глаза устремлялись на ядро, рикошетировавшее по ко­страм и срубленным сучьям.

Туман уже совершенно поднялся и, принимая фор­мы облаков, постепенно исчезал в темно-голубой синеве неба; открывшееся солнце ярко светило и бросало весе­лые отблески на сталь штыков, медь орудий, оттаивающую землю и блестки инея. В воздухе слышалась свежесть утреннего мороза вместе с теплом весеннего солнца; тысячи различных теней и цветов мешались в сухих листьях леса, и на торной глянцевитой до­роге отчетливо виднелись следы шин и подковных шипов.

Между войсками движение становилось сильнее и заметнее. Со всех сторон показывались чаще и чаще голубоватые дымки выстрелов. Драгуны, с развевающимися флюгерами пик, выехали вперед; в пехотных ротах послышались песни, и обоз с дровами стал стро­иться в арьергард. К нашему взводу подъехал генерал и приказал готовиться к отступлению. Неприятель за­сел в кусты против нашего левого фланга и стал силь­но беспокоить нас ружейным огнем. С левой стороны из лесу прожужжала пуля и ударила в лафет, потом дру­гая, третья... Пехотное прикрытие, лежавшее около нас, шумно поднялось, взяло ружья и заняло цепь. Ружей­ные выстрелы усиливались, и пули стали летать чаще и чаще. Началось отступление и, следовательно, настоя­щее дело, как это всегда бывает на Кавказе.

По всему видно было, что артиллеристам не нрави­лись пули, как прежде ядра — пехотным. Антонов при­нахмурился, Чикин передразнивал пули и подшучивал над ними; но видно было, что они ему не нравились. Про одну говорил он: «как торопится», другую называл «пчелкой», третью, которая, как-то медленно и жалобно визжа, пролетела над нами, назвал «сиротой», чем про­извел общий хохот.

Рекрутик с непривычки при каждой пуле сгибал набок голову и вытягивал шею, что тоже заставляло смеяться солдатиков. «Что, знакомая, что ли, что кланяешься?»— говорили ему. И Веленчук, всегда чрезвы­чайно равнодушный к опасности, теперь был в тревож­ном состоянии: его, видимо, сердило то, что мы не стреляем картечью по тому направлению, откуда лета­ли пули. Он несколько раз недовольным голосом повто­рил: «Что ж он нас даром-то бьет? Кабы туда орудию поворотить да картечью бы дунуть, так затих бы не­бось».

Действительно, пора было это сделать: я прика­зал выпустить последнюю гранату и зарядить кар­течью.

— Картечь!  - крикнул Антонов, лихо в самом ды­му подходя с банником к орудию, только что заряд был выпущен.

В это время недалеко сзади себя я услыхал вдруг прекратившийся сухим ударом во что-то быстрый жуж­жащий звук пули. Сердце сжалось во мне. «Кажется, кого-то из наших задело»,— подумал я, но вместе с тем боясь оглянуться под влиянием тяжелого предчувствия.

Действительно, вслед за этим звуком послышалось тяжелое падение тела и «о-о-о-ой» — раздирающий стон раненого. «Задело, братцы мои!» - проговорил с тру­дом голос, который я узнал. Это был Веленчук. Он лежал навзничь между передком и орудием. Сума, ко­торую он нес, была отброшена в сторону. Лоб его был весь в крови, и по правому глазу и носу текла густая красная струя. Рана его была в животе, но в ней почти не было крови; лоб же он разбил о пень во время па­дения.

Все это я разобрал гораздо после; в первую же ми­нуту я видел только какую-то неясную массу и ужасно много, как мне казалось, крови.

Никто из солдат, заряжавших орудие, не сказал слова,— только рекрутик пробормотал что-то, вроде «Вишь ты как, в кровь»,— и Антонов, нахмурившись, крякнул сердито; но по всему заметно было, что мысль о смерти пробежала в душе каждого. Все с большей деятельностью принялись за дело. Орудие было заря­жено в одно мгновение и вожатый, принося картечь, шага на два обошел то место, на котором, продолжая стонать, лежал раненый.

VIII

Каждый бывший в деле, верно, испытывал то стран­ное, хотя и не логическое, но сильное чувство отвраще­ния от того места, на котором был убит или ранен кто-нибудь. Этому чувству заметно поддались в первую минуту мои солдаты, когда нужно было поднять Веленчука и перенести его на подъехавшую повозку. Жданов сердито подошел к раненому, несмотря на усилившийся крик его, взял под мышки и поднял его. «Что стали! берись!» — крикнул он, и тотчас же раненого окружили человек   десять, даже ненужных, помощников. Но едва сдвинули его с места, как Веленчук начал кричать ужас­но и рваться.

—        Что кричишь, как заяц,— сказал Антонов гру­бо, удерживая его за ногу,— а не то бросим.

И раненый затих действительно, только изредка при­говаривая:   «Ох,  смерть  моя!  о-ох,  братцы мои!»

Когда же его положили на повозку, он даже пере­стал охать, и я слышал, что он что-то говорил с това­рищами -  должно быть, прощался — тихим, но внят­ным голосом.

В деле никто не любит смотреть на раненого, и я, инстинктивно торопясь удалиться от этого зрелища, приказал скорей везти его на перевязочный пункт и отошел к орудиям; но через несколько минут мне сказали, что Веленчук зовет меня, и я подошел к повозке.

На дне ее, ухватясь обеими руками за края, лежал раненый. Здоровое, широкое лицо его в несколько се­кунд совершенно изменилось: он как будто похудел и постарел несколькими годами, губы его были тонки, бледны и сжаты с видимым напряжением; торопливое и тупое выражение его взгляда заменил какой-то яс­ный, спокойный блеск, и на окровавленных лбу и носу уже лежали черты смерти.

Несмотря на то, что малейшее движение причиняло ему нестерпимые страдания, он просил снять с левой ноги чересок¹ с деньгами.

Ужасно тяжелое чувство произвел во мне вид его голой, белой и здоровой ноги, когда с нее сняли сапог и развязывали черес.

—        Тут три монеты и полтинник,— сказал он мне в то время, как я брал в руки черес,— уж вы их сберегёте.

Повозка  было тронулась,  но он остановил ее.

—   Я поручику Сулимовскому шинель работал. О-они мне две монеты дали. На полторы я пуговиц ку­пил, а полтина у меня в мешке с пуговицами лежит. Отдайте.

—   Хорошо, хорошо,— сказал я,— выздоравливай, братец!

Он не отвечал мне, повозка тронулась, и он снова начал   стонать   и   охать самым ужасным, раздирающим душу голосом. Как будто, окончив мирские дела, он не находил больше причин удерживаться и считал теперь позволительным себе это облегчение.

__________________________

¹ Черес — кошелек в виде пояска, который солдаты носят обыкновенно под коленом. (Прим. Л. Н. Толстого.)

 

IX

—        Ты куда? Вернись! Куда ты идешь? — закричал я рекрутику, который, положив под мышку свой запасный пальник, с какой-то палочкой в руках прехладнокровно   отправлялся   за   повозкой,    повезшей   раненого.

Но рекрутик только лениво оглянулся на меня, про­бормотал что-то и пошел дальше, так что я должен был послать солдат, чтобы привести его. Он снял свою красную   шапочку   и,   глупо улыбаясь, глядел на меня.

—   Куда ты шел? — спросил я.

—   В лагерь.

—   Зачем?

—   А как же — Веленчука-то ранили,— сказал он, опять улыбаясь.

—   Так   тебе-то   что?   ты должен  здесь оставаться.

Он с удивлением посмотрел на меня, потом хладно­кровно повернулся, надел шапку и пошел к своему месту.

Дело вообще было счастливо: казаки, слышно было, сделали славную атаку и взяли три татарских тела; пе­хота запаслась дровами и потеряла всего человек шесть ранеными; в артиллерии выбыли из строя всего один Веленчук и две лошади. Зато вырубили леса версты на три и очистили место так, что его узнать нельзя было: вместо прежде видневшейся сплошной опушки леса от­крывалась огромная поляна, покрытая дымящимися кострами и двигавшимися к лагерю кавалерией и пехо­той. Несмотря на то, что неприятель не переставал пре­следовать нас артиллерийским и ружейным огнем до самой речки с кладбищем, которую мы переходили ут­ром, отступление сделано было счастливо. Уже я начи­нал мечтать о щах и бараньем боке с кашей, ожидав­ших меня в лагере, когда пришло известие, что генерал приказал построить на речке редут и оставить в нем до завтра третий батальон К. полка и взвод четырехбатарейной. Повозки с дровами и ранеными, казаки, артил­лерия, пехота с ружьями и дровами на плечах — все с шумом  и песнями  прошли мимо нас. На всех лицах видны были одушевление и удовольствие, внушенные минувшей опасностью и надеждой на отдых. Только мы с третьим батальоном должны были ожидать этих при­ятных чувств еще до завтра.

X

Покуда мы, артиллеристы, хлопотали около орудий: расставляли передки, ящики, разбивали коновязь, пехо­та уже составила ружья, разложила костры, построила из сучьев и кукурузной соломы балаганчики и варила кашицу.

Начинало смеркаться. По небу ползли сине-белова­тые тучи. Туман, превратившийся в мелкую сырую мглу, мочил землю и солдатские шинели; горизонт су­живался, и вся окрестность принимала мрачные тени. Сырость, которую я чувствовал сквозь сапоги, за шеей, неумолкаемое движение и говор, в которых я не при­нимал участия, липкая грязь, по которой раскатывались мои ноги, и пустой желудок наводили на меня самое тяжелое, неприятное расположение духа после дня фи­зической и моральной усталости. Веленчук не выходил у меня из головы. Вся простая история его солдатской жизни неотвязчиво представлялась моему воображению.

Последние минуты его были так же ясны и спокой­ны, как и вся жизнь его. Он слишком жил честно и про­сто, чтобы простодушная вера его в ту будущую, небес­ную жизнь могла поколебаться в решительную минуту.

—        Ваше здоровье,— сказал мне подошедший Нико­лаев,— пожалуйте  к  капитану,  просят  чай  кушать.

Кое-как пробираясь между козлами и кострами, я вслед за Николаевым пошел к Болхову, с удовольстви­ем мечтая о стакане горячего чая и веселой беседе, ко­торая бы разогнала мои мрачные мысли. «Что, на­шел?»— послышался голос Волхова из кукурузного шалаша, в котором светился огонек.

—        Привел, ваше благородие! — басом отвечал Ни­колаев.

В балагане на сухой бурке сидел Болхов, расстегнув­шись и без папахи. Подле него кипел самовар, стоял барабан с закуской. В землю был воткнут штык со свеч­кой. «Каково?»  - с гордостью сказал он, оглядывая свое уютное хозяйство. Действительно, в балагане было так хорошо, что за чаем я совсем забыл про сырость, темноту и рану Веленчука. Мы разговорились про Мо­скву, про предметы, не имеющие никакого отношения с войной и Кавказом.

После одной из тех минут молчания, которые пре­рывают иногда самые оживленные разговоры, Болхов с улыбкой посмотрел на меня.

—   А я думаю, вам очень странным показался наш разговор утром? — сказал он.

—   Нет. Отчего же? Мне только показалось, что вы слишком откровенны, а есть вещи, которые мы все зна­ем, но которых никогда говорить не надо.

—Отчего? Нет! Ежели бы была какая-нибудь воз­можность променять эту жизнь хоть на жизнь самую пошлую и бедную, только без опасностей и службы, я бы ни минуты не задумался.

—   Отчего же вы не перейдете в Россию? — сказал я.

—   Отчего? - повторил он. - О! я давно уже об этом думал. Я не могу теперь вернуться в Россию до тех пор, пока не получу Анны и Владимира, Анны на шею  и  майора,  как  и  предполагал,  ехавши сюда.

—   Отчего же, ежели вы чувствуете себя неспособ­ным, как вы говорите, к здешней службе?

—   Но когда я еще более чувствую себя неспособ­ным к тому, чтобы вернуться в Россию тем, чем я по­ехал. Это тоже одно из преданий, существующих в Рос­сии, которое утвердили Пассек, Слепцов и другие, что на Кавказ стоит приехать, чтобы осыпаться наградами. И от нас все ожидают и требуют этого; а я вот два года здесь, в двух экспедициях был и ничего не полу­чил. Но все-таки у меня столько самолюбия, что я не уеду отсюда ни за что до тех пор, пока не буду майо­ром с Владимиром и Анной на шее. Я уж втянулся до того, что меня всего коробит, когда Гнилокишкину да­дут награду, а мне нет. И потом, как я покажусь на глаза в России своему старосте, купцу Котельникову, которому я хлеб продаю, тетушке московской и всем этим господам после двух лет на Кавказе без всякой награды? Правда, что я этих господ знать не хочу, и, верно, они тоже очень мало обо мне заботятся; но уж так устроен человек, что я их знать не хочу, а из-за них гублю лучшие года, все счастие жизни, всю бу­дущность свою погублю.

XI

В это время послышался снаружи голос батальон­ного   командира:   «С кем  это  вы, Николай  Федорыч?»

Болхов назвал меня, и вслед за тем в балаган влез­ли три офицера: майор Кирсанов, адъютант его батальо­на и ротный командир Тросенко.

Кирсанов был невысокий, полный мужчина, с черны­ми усиками, румяными щеками и маслеными глазками. Глазки эти были самой замечательной чертой в его физиономии. Когда он смеялся, то от них оставались только две влажные звездочки, и звездочки эти вместе с натянутыми губами и вытянутой шеей принимали иногда престранное выражение бессмысленности. Кирса­нов в полку вел и держал себя лучше всякого другого: подчиненные не бранили, а начальники уважали его, хо­тя общее мнение о нем было, что он очень недалек. Он знал службу, был исправен и усерден, всегда был при деньгах, имел коляску и повара и весьма натурально умел притворяться гордым.

—   О чем это толкуете, Николай Федорыч? - ска­зал он, входя.

—   Да вот о приятностях здешней службы.

Но в это время Кирсанов заметил меня, юнкера, и потому, чтобы дать почувствовать мне свое значение, как будто не слушая ответа Волхова и глядя на бара­бан, спросил:

— Что, устали, Николай Федорыч?

—        Нет, ведь мы...— начал было Болхов.

Но опять, должно быть, достоинство батальонного командира требовало перебить и сделать новый вопрос:

—        А ведь славное дело было нынче?

Батальонный адъютант был молодой прапорщик, не­давно произведенный из юнкеров, скромный и тихий мальчик, со стыдливым и добродушно-приятным лицом. Я видал его прежде у Болхова. Молодой человек часто приходил к нему, раскланивался, садился в уголок и по нескольку часов молчал, делал папиросы, курил их, по­том вставал, раскланивался и уходил. Это был тип бед­ного русского дворянского сына, выбравшего военную карьеру, как одну возможную при своем образовании, и ставящего выше всего в мире свое офицерское зва­ние,— тип   простодушный  и милый, несмотря на смешные неотъемлемые принадлежности: кисет, халат, гитару и щеточку для усов, с которыми мы привыкли вообра­жать его. В полку рассказывали про него, будто он хва­стался тем, что он с своим денщиком справедлив, но строг, будто он говорил: «Я редко наказываю, но уж когда меня доведут до этого, то беда», и что, когда пья­ный денщик обокрал его совсем и стал даже ругать своего барина, будто он привел его на гауптвахту, ве­лел приготовить все для наказания, но при виде приго­товлений до того смутился, что мог только говорить: «Ну, вот видишь... ведь я могу...» — и, совершенно ра­стерявшись, убежал домой и с той поры боялся смот­реть в глаза своему Чернову. Товарищи не давали ему покоя, дразнили его этим, и я несколько раз слышал, как простодушный мальчик отговаривался и, краснея до ушей, уверял, что это неправда, а совсем напротив. Третье лицо, капитан Тросенко, был старый кавка­зец в полном значении этого слова, то есть человек, для которого рота, которой он командовал, сделалась семей­ством, крепость, где был штаб,— родиной, а песенни­ки — единственными удовольствиями жизни,— человек, для которого все, что не было Кавказ, было достойно презрения, да и почти недостойно вероятия; все же, что было Кавказ, разделялось на две половины: нашу и не нашу; первую он любил, вторую ненавидел всеми сила­ми своей души, и главное — он был человек закаленный, спокойной храбрости, редкой доброты в отношении к своим товарищам и подчиненным и отчаянной прямоты и даже дерзости в отношении к ненавистным для него почему-то адъютантам и бонжурам. Входя в балаган, он чуть не пробил головой крыши, потом вдруг опустился и сел на землю.

—   Ну, что? — сказал он и, вдруг заметив мое не­знакомое для него лицо, остановился, вперил в меня мутный, пристальный взгляд.

—   Так о чем это вы беседовали? — спросил майор, вынимая часы и глядя на них, хотя, я твердо уверен, ему совсем не нужно было делать этого.

—   Да   вот   спрашивал   меня,  зачем я служу здесь.

—   Разумеется, Николай Федорыч хочет здесь отли­читься и потом — восвояси.

—   Ну, а вы скажите, Абрам Ильич, зачем вы слу­жите на Кавказе?

—        Я потому, знаете, что, во-первых, мы все обязаны по своему долгу служить. Что? — прибавил он, хотя все молчали.— Вчера я получил письмо из России. Николай Федорыч,— продолжал он, видимо, желая переменить разговор,— мне пишут, что... такие вопросы странные делают.

—        Какие же вопросы? — спросил Болхов.
Он засмеялся.

—   Право, странные вопросы... мне пишут, что мо­жет ли быть ревность без любви... Что? - спросил он, оглядываясь на всех нас.

—   Вот как! — сказал, улыбаясь,  Болхов.

—   Да, знаете, в России хорошо,— продолжал он, как будто фразы его весьма натурально вытекали одна из другой.— Когда я в пятьдесят втором году был в Тамбове, то меня принимали везде как флигель-адъютанта какого-нибудь. Поверите ли, на балу у губернато­ра, как я вошел, так знаете... очень хорошо принимали. Сама губернаторша, знаете, со мной разговаривала и спрашивала про Кавказ, и все так... что я не знал... Мою золотую шашку смотрят, как редкость какую-ни­будь, спрашивают: за что шашку получил, за что Ан­ну, за что Владимира, и я им так рассказывал... Что? Вот этим-то Кавказ хорош, Николай Федорыч! - про­должал он, не дожидаясь ответа,— там смотрят на на­шего брата, кавказца, очень хорошо. Молодой человек, знаете, штаб-офицер с Анной и Владимиром — это мно­го значит в России... Что?

—   Вы и прихвастнули-таки, я думаю, Абрам Иль­ич? — сказал Болхов.

—   Хи-хи! — засмеялся он своим глупым смехом.— Знаете, это нужно. Да и поел я славно эти два ме­сяца!

—   А что, хорошо там, в России-то?  - сказал Тросенко, спрашивая про Россию, как про какой-то Китай или Японию.

—   Да-с, уж что мы там шампанского выпили в два месяца, так это страх!

—   Да что вы! Вы, верно, лимонад пили. Вот я так уж бы треснул там, что знали бы, как кавказцы пьют. Недаром бы слава прошла. Я бы показал, как пьют... А, Болхов? — прибавил он.

—   Да   ведь  ты, дядя, уж  за десять лет на Кавказе,— сказал Болхов,— а помнишь, что Ермолов сказал; а Абрам Ильич только шесть...

—   Какой  десять! скоро шестнадцать.

—   Вели же, Болхов, шолфею дать. Сыро, бррр!.. А? — прибавил он, улыбаясь,— выпьем, майор!

Но майор был недоволен и первым обращением к нему старого капитана, теперь же, видимо, съежился и искал убежища в собственном величии. Он запел что-то и снова посмотрел на часы.

—   Вот я так уж никогда туда не поеду,— продол­жал Тросенко, не обращая внимания на насупившегося майора,— я и ходить и говорить-то по-русскому отвык. Скажут: что за чудо такая приехало? Сказано, Азия. Так, Николай Федорыч?.. Да и что мне в России! Все равно тут когда-нибудь подстрелят. Спросят: где Тро­сенко? — подстрелили. Что вы тогда с восьмой ротой сделаете... а? - прибавил он, обращаясь постоянно к майору.

—   Послать дежурного по батальону! — крикнул Кирсанов, не отвечая капитану, хотя, я опять уве­рен был, ему не нужно было отдавать никаких приказаний.

—   А вы, я думаю, теперь рады, молодой человек, что на двойном окладе? — сказал майор после несколь­ких минут молчания батальонному адъютанту.

—   Как же-с, очень-с.

—   Я нахожу, что наше жалованье теперь очень боль­шое, Николай Федорыч,— продолжал он,— молодому человеку можно жить весьма прилично и даже позво­лить себе роскошь маленькую.

—   Нет, право, Абрам Ильич,— робко сказал адъю­тант,— хоть оно и двойное, а только что так... ведь ло­шадь надо иметь...

—   Что вы мне говорите, молодой человек! я сам прапорщиком был и знаю. Поверьте, с порядком жить очень можно. Да вот вам, сочтите,— прибавил он, загибая мизинец левой руки.

—   Всё вперед жалованье забираем — вот вам и счет,— сказал Тросенко, выпивая рюмку водки.

—        Ну, да   ведь   на   это   что   же   вы   хотите...   что?
В   это   время   в отверстие балагана всунулась белая голова   со сплюснутым носом, и резкий голос с немец­ким выговором сказал:

—   Вы здесь, Абрам Ильич?  а дежурный ищет вас.

—   Заходите, Крафт! — сказал  Болхов.

Длинная фигура в сюртуке генерального штаба про­лезла в двери и с особенным азартом принялась пожи­мать всем руки.

—        А, милый капитан! и вы тут? - сказал он, обращаясь к Тросенке.

Новый гость, несмотря на темноту, пролез до него и, к чрезвычайному, как мне показалось, удивлению и     неудовольствию     капитана,    поцеловал   его   в  губы.

«Это немец, который хочет быть хорошим товари­щем»,— подумал я.

XII

Предположение мое тотчас же подтвердилось. Капи­тан Крафт попросил водки, назвав ее горилкой, и ужас­но крякнул  и  закинул голову,  выпивая рюмку.

—   Что, господа, поколесовали мы нынче по равни­нам Чечни...— начал было он, но, увидав дежурного офицера, тотчас замолчал, предоставив майору отдавать свои приказания.

—   Что, вы обошли цепь?

—   Обошел-с.

—   А секреты высланы?

—   Высланы-с.

—   Так вы передайте приказание ротным команди­рам, чтоб были как можно осторожнее.

—   Слушаю-с.

Майор прищурил глаза и глубокомысленно заду­мался.

—   Да скажите, что люди могут теперь варить кашу.

—   Они уж варят.

—   Хорошо. Можете идти-с.

—   Ну-с, так вот мы считали, что нужно офицеру,— продолжал майор, со снисходительной улыбкой обраща­ясь к нам.— Давайте считать.

—   Нужно вам один мундир и брюки... так-с?

—   Так-с.

—   Это, положим, пятьдесят рублей на два года, ста­ло быть, в год двадцать пять рублей на одежду; потом на еду, каждый день по два абаза... так-с?

—   Так-с; это даже много.

—   Ну, да я кладу. Ну, на лошадь с седлом для ре­монта тридцать рублей — вот и всё. Выходит всего двадцать пять, да сто двадцать, да тридцать = сто семьдесят пять. Все вам остается еще на роскошь, на чай и на сахар, на табак рублей двадцать. Изволите видеть?.. Правда, Николай Федорыч!

—   Нет-с. Позвольте, Абрам Ильич! — робко сказал адъютант,— ничего-с на чай и сахар не останется. Вы кладете одну пару на два года, а тут по походам панталон не наготовишься; а сапоги? я ведь почти каждый месяц пару истреплю-с. Потом-с белье-с, рубашки, поло­тенца, подвертки — все ведь это нужно купить-с. А как сочтешь, ничего не останется-с. Это, ей-богу-с, Абрам Ильич!

—   Да, подвертки прекрасно носить,— сказал вдруг Крафт после минутного молчания, с особенной любовью произнося слово «подвертки»,— знаете, просто, по-русски.

—   Я вам скажу,— заметил Тросенко,— как ни счи­тай, все выходит, что нашему брату зубы на полку класть приходится, а на деле выходит, что все живем, и чай пьем, и табак курим, и водку пьем. Послужишь с мое,— продолжал он, обращаясь к прапорщику,— то­же выучишься жить. Ведь знаете, господа, как он с ден­щиками обращается.

И Тросенко, помирая со смеху, рассказал нам всю историю прапорщика с своим денщиком, хотя мы все ее тысячу раз слышали.

—        Да ты что, брат, таким розаном смотришь? — продолжал он, обращаясь к прапорщику, который крас­нел, потел и улыбался, так что жалко было смотреть на него.— Ничего, брат, и я такой же был, как ты,
а теперь видишь, молодец стал. Пусти-ка сюда какого молодчика из России,— видали мы их,-—- так у него тут и спазмы и ревматизмы какие-то сделались бы; а я вот сел   тут — мне здесь и дом, и постель, и всё. Видишь...

При этом он выпил еще рюмку водки.

—   А?— прибавил он, пристально глядя в глаза Крафту.

—   Вот это я уважаю! вот это истинно старый кав­казец! Позвольте вашу руку.

И Крафт растолкал всех нас, продрался к Тросенке и, схватив его руку, потряс   ее с   особенным   чувством.

—        Да, мы можем сказать, что испытали здесь всего,— продолжал он,— в сорок пятом году... ведь вы изволили быть там, капитан? Помните ночь с двенадцатого на тринадцатое, когда по коленки в грязи ночева­ли, а на другой день пошли на завалы? Я тогда был при главнокомандующем, и мы пятнадцать завалов взя­ли в один день. Помните, капитан?

Тросенко сделал головой знак согласия и, выдвинув вперед нижнюю губу, зажмурился.

—        Изволите видеть...— начал Крафт чрезвычайно одушевленно, делая руками неуместные жесты и обра­щаясь к майору.

Но майор, должно быть, неоднократно слышавший уже этот рассказ, вдруг сделал такие мутные, тупые глаза, глядя на своего собеседника, что Крафт отвер­нулся от него и обратился ко мне и Волхову, попере­менно глядя то на того, то на другого. На Тросенку же он ни разу не взглянул во время всего своего рассказа.

—   Вот изволите видеть, как вышли мы утром, глав­нокомандующий и говорит мне: «Крафт! возьми эти за­валы». Знаете, наша военная служба, без рассужде­ний — руку к козырьку. «Слушаю, ваше сиятельст­во!» — и пошел. Только как мы подошли к первому завалу, я обернулся и говорю солдатам: «Ребята! не ро­беть! в оба смотреть! Кто отстанет, своей рукой изруб­лю». С русским солдатом, знаете, надо просто. Только вдруг граната... я смотрю, один солдат, другой солдат, третий солдат, потом пули... взжинь! взжинь! взжинь!.. Я говорю: «Вперед, ребята, за мной!» Только мы подо­шли, знаете, смотрим, я вижу тут, как это... знаете... как это называется? — и рассказчик замахал руками, отыскивая слово.

—   Обрыв,— подсказал Волхов.

—   Нет... Ах, как это? Боже мой! ну, как это?., об­рыв,— сказал он скоро— Только ружья наперевес... ура та-ра-та-та-та! Неприятеля ни души. Знаете, все удивились. Только хорошо: идем мы дальше — второй завал. Это совсем другое дело. У нас уж ретивое заки­пело, знаете. Только подошли мы, смотрим, я вижу, второй завал — нельзя идти. Тут... как это, ну, как на­зывается этакая... Ах! как это...

—   Опять обрыв,— подсказал я.

—   Совсем   нет,— продолжал   он   с сердцем,— не обрыв, а... ну, вот, как это называется,— и он сделал ру­кой  какой-то  нелепый  жест.— Ах,  боже мой!   как  это... Он,   видимо,   так   мучился,   что   невольно   хотелось подсказать ему.

—   Река, может,— сказал Волхов.

—   Нет, просто обрыв. Только мы туда, тут, повери­те ли, такой огонь, ад...

В это время за балаганом кто-то спросил меня. Это был Максимов. А так как за прослушанием разнообраз­ной истории двух завалов мне оставалось еще трина­дцать, я рад был придраться к этому случаю, чтобы пойти к своему взводу. Тросенко вышел вместе со мной.

—        Все врет,— сказал он мне, когда мы на несколько шагов отошли от балагана,— его и не было вовсе на завалах,— и Тросенко так добродушно расхохотался, что и мне смешно стало.

XIII

Уже была темная ночь, и только костры тускло освещали лагерь, когда я, окончив уборку, подошел к своим солдатам. Большой пень, тлея, лежал на углях. Вокруг него сидели только трое: Антонов, поворачивав­ший в огне котелок, в котором варился рябко¹, Жданов, хворостинкой задумчиво разгребавший золу, и Чикин с своей вечно нераскуренной трубочкой. Остальные уже расположились на отдых — кто под ящиками, кто в се­не, кто около костров. При слабом свете углей я разли­чал знакомые мне спины, ноги, головы; в числе послед­них был и рекрутик, который, придвинувшись к самому огню, казалось, спал уже. Антонов дал мне место. Я сел подле него и закурил папиросу. Запах тумана и дыма от сырых дров, распространяясь по всему воздуху, ел глаза,   и та же сырая мгла сыпалась с мрачного неба.

Подле нас слышались мерное храпенье, треск сучьев в огне, легкий говор и изредка бряцанье ружей пехоты. Везде кругом пылали костры, освещая в небольшом круге вокруг себя черные тени солдат. Около ближай­ших костров я различал на освещенных местах фигуры голых солдат, над самым пламенем махающих своими рубахами. Еще много людей не спало, двигалось и говорило на пространстве пятнадцати квадратных сажен; но мрачная, глухая ночь давала свой особенный таинствен­ный тон всему этому движению, как будто каждый чув­ствовал эту мрачную тишину и боялся нарушить ее спокойную гармонию. Когда я заговорил, я почувство­вал, что мой голос звучит иначе; на лицах всех солдат, сидевших около огня, я читал то же настроение. Я ду­мал, что до моего прихода они говорили о раненом то­варище; но ничуть не бывало: Чикин рассказывал про приемку вещей в Тифлисе и про тамошних школьников. Я всегда и везде, особенно на Кавказе, замечал осо­бенный такт у нашего солдата во время опасности умал­чивать и обходить те вещи, которые могли бы невыгод­но действовать на дух товарищей. Дух русского солдата не основан так, как храбрость южных народов, на скоро воспламеняемом и остывающем энтузиазме: его так же трудно разжечь, как и заставить упасть духом. Для не­го не нужны эффекты, речи, воинственные крики, песни и барабаны: для него нужны, напротив, спокойствие, порядок и отсутствие всего натянутого. В русском, на­стоящем русском солдате никогда не заметите хвастов­ства, ухарства, желания отуманиться, разгорячиться во время опасности: напротив, скромность, простота и спо­собность видеть в опасности совсем другое, чем опас­ность, составляют отличительные черты его характера. Я видел солдата, раненого в ногу, в первую минуту жа­левшего только о пробитом новом полушубке, ездового, вылезающего из-под убитой под ним лощади и рассте­гивающего подпругу, чтобы снять седло. Кто не помнит случая при осаде Гергебиля, когда в лаборатории заго­релась трубка начиненной бомбы, и фейерверкер двум солдатам велел взять бомбу и бежать бросить ее в об­рыв, и как солдаты не бросили ее в ближайшем месте около палатки полковника, стоявшей над обрывом, а по­несли дальше, чтобы не разбудить господ, которые почи­вали в палатке, и оба были разорваны на части. Помню я еще, в отряде 1852 года, один из молодых солдат к чему-то сказал во время дела, что уж, кажется, взводу не выйти отсюда, и как весь взвод со злобой напустил­ся на него за такие дурные слова, которые они и повто­рять не хотели. Вот теперь, когда у каждого в душе должна была быть мысль о Веленчуке и когда всякую секунду мог быть по нас залп подкравшихся татар, все слушали бойкий рассказ Чикина, и никто не упомянул ни о нынешнем деле, ни о предстоящей опасности, ни о раненом, как будто это было бог знает как давно или вовсе никогда не было. Но мне показалось только, что лица их были несколько пасмурнее обыкновенного; они не слишком внимательно слушали рассказ Чикина, и даже Чикин чувствовал, что его не слушают, но гово­рил уж так себе.

К костру подошел Максимов и сел подле меня. Чи­кин дал ему место, замолчал и снова начал сосать свою трубочку.

— Пехотные в лагерь за водкой посылали,— сказал Максимов после довольно долгого молчания,— сейчас воротились.— Он плюнул в огонь.— Унтер-офицер ска­зывал, нашего видали.

—   Что, жив еще? — спросил Антонов, поворачивая котелок.

—   Нет, помер.

Рекрутик вдруг поднял над огнем свою маленькую голову в красной шапочке, с минуту пристально посмот­рел на Максимова и на меня, потом быстро опустил ее и закутался шинелью.

—   Вишь, смерть-то недаром к нему поутру приходи­ла, как я будил его в парке,— сказал Антонов.

—   Пустое! — сказал Жданов, поворачивая тлеющий пень,— и все замолчали.

Среди общей тишины сзади нас послышался выстрел в лагере. Барабанщики у нас приняли его и заиграли зорю. Когда затихла последняя дробь, Жданов первый встал и снял шапку. Мы все последовали его примеру.

Среди глубокой тишины ночи раздался стройный хор мужественных голосов:

—   «Отче наш, иже еси на небесех! да святится имя твое; да приидет царствие твое; да будет воля твоя, яко на небеси и на земли! хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого».

—   Так-то у нас в сорок пятом году солдатик один в это место контужен был,— сказал Антонов, когда мы надели шапки и сели опять около огня,— так мы его два дня на орудии возили... Помнишь Шевченку, Жда­нов?.. да так и оставили там под деревом.

В это время пехотный солдат, с огромными бакен­бардами и усами, с ружьем и сумкой подошел к нашему костру.

—   Позвольте, землячки, огоньку, закурить трубоч­ку,— сказал он.

—   Что ж, закуривайте: огню достаточно,— заметил Чикин.

—   Это, верно, про Дарги, земляк, сказываете? — обратился пехотный к Антонову.

—   Про сорок пятый год, про Дарги,— ответил Ан­тонов.

Пехотный покачал головой, зажмурился и присел около нас на корточки.

—   Да   уж   было   там   всего,— заметил   он.

—   Отчего ж бросили? — спросил я Антонова.

—   От живота крепко мучился. Как стоим, бывало, ничего, а как тронемся, то криком кричит. Богом про­сил, чтоб оставили, да все жалко было. Ну, а как он стал нас уж крепко донимать, трех людей у нас убил в орудии, офицера убил, да и от батареи своей отби­лись мы как-то. Беда! совсем не думали орудия увезти. Грязь же была.

—   Пуще всего, что под Индейской горой грязно было,— заметил какой-то солдат.

—   Да, вот там-то ему пуще хуже стало. Подумали мы с Антошенкой,— старый фирверкин был,— что ж в самом деле, живому ему не быть, а богом просит — оставим, мол, его здесь. Так и порешили. Древо росла там ветлеватая такая. Взяли мы сухариков моченых ему положили — у Жданова были,— прислонили его к древу к этому, надели на него рубаху чистую, простились как следует, да так и оставили.

—   И важный солдат был?

— Ничего солдат был,— заметил Жданов.

—   И что с ним сталось, бог его знает,— продолжал Антонов.— Много   там   всякого нашего брата осталось.

—   В Даргах-то? — сказал пехотный, вставая и рас­ковыривая трубку и снова зажмурившись и покачивая головой,— уж было там всего.

И он отошел от нас.

—        А что, много еще у нас в батарее солдат, кото­рые в Дарго были? — спросил я.

—   Да что? вот Жданов, я, Пацан, что в отпуску те­перь, да еще человек шесть есть. Больше не будет.

—   А что, Пацан-то наш загулял в отпуску? — ска­зал Чикин, спуская ноги и укладываясь головой на бревно.— Почитай, год скоро, что его нет.

—   А что, ты ходил в годовой?  - спросил я у Жда­нова.

—   Нет, не ходил,— отвечал он неохотно.

—   Ведь хорошо идти,— сказал Антонов,— от бога­того дома али когда сам в силах работать, так и идти лестно, и тебе дома рады будут.

—   А то что идти, когда от двух братьев!  - продол­жал Жданов,— самим только бы прокормиться, а не на­шего брата солдата кормить. Подмога плохая, как уж двадцать пять лет прослужил. Да и живы ли, кто е знает.

—   А разве ты не писал? — спросил я.

— Как не писать! два письма послал, да все в от­вет не присылают. Али померли, али так не посылают, что, значит, сами у бедности живут:  так где тут!

—   А давно ты писал?

—   Пришедши   с   Даргов,   писал   последнее   письмо.

—   Да ты «березушку» спел бы,— сказал Жданов Антонову, который в это время, облокотясь на колени, мурлыкал какую-то песню.

Антонов запел «березушку».

—        Эта что ни на есть самая любимая песня дяденьки Жданова,— сказал мне шепотом Чикин, дернув меня за шинель,— другой раз, как заиграет ее Филипп Антоныч, так он ажио плачет.

Жданов сидел сначала совершенно неподвижно, с глазами, устремленными на тлевшие уголья, и лицо его, освещенное красноватым светом, казалось чрезвычайно мрачным; потом скулы его под ушами стали двигаться все быстрее и быстрее, и наконец он встал, и, разостлав шинель, лег в тени сзади костра. Или он ворочался и кряхтел, укладываясь спать, или же смерть Веленчука и эта печальная погода так настроили меня, но мне дей­ствительно показалось, что он плачет.

Низ пня, превратившийся в уголь, изредка вспыхи­вая, освещал фигуру Антонова, с его седыми усами, красной рожей и орденами на накинутой шинели, чьи-нибудь   сапоги,   голову   или спину. Сверху сыпалась та же печальная мгла, в воздухе слышался тот же запах сырости и дыма, вокруг видны были те же светлые точ­ки потухавших костров, и слышны были среди общей тишины звуки заунывной песни Антонова; а когда она замолкала на мгновение, звуки слабого ночного движе­ния лагеря — храпения, бряцания ружей часовых и ти­хого говора вторили ей.

— Вторая смена! Макатюк и Жданов! - крикнул Максимов.

Антонов перестал петь, Жданов встал, вздохнул, пе­решагнул через бревно и побрел к орудиям.

15 июня 1855 г.

___________________

¹ Солдатское кушанье — моченые сухари с салом. (Прим. Л. Н. Толстого.)