СОЛНЦЕ НАД РОССИЕЙ

                  (Восьмидесятилетие Льва Николаевича Толстого)

     Когда в 1881 году Победоносцев убедил правитель­ство повесить пятерых «цареубийц», Лев Толстой напи­сал просьбу о помиловании их и просил Победоносцева передать эту просьбу. Несмотря на отказ Победонос­цева, письмо дошло до царя (через генерала Черевина). Тогда в знаменитом заседании Государственного совета 8 марта Победоносцев произнес свою историческую речь, настоял на требовании о повешении и, ухватив кормило государственного корабля, не выпускал его четверть века, стяжав себе своей страшной практической дея­тельностью и несокрушимым, гробовым холодом своих теорий имя старого «упыря».

    Старый упырь теперь в могиле. Но мы знаем одно: в великую годовщину 28 августа, в сиянии тихого осен­него солнца, среди спящей усталой, «горестной», но все той же великой России, под знакомый аккомпанемент административных распоряжений и губернаторско-уряднических запрещений шевелиться, говорить и радоваться по поводу юбилея Льва Толстого, — прошла все та же чудовищная тень.

    Тень старого упыря наложила запрет на радость. День 28 августа прошел, как принято выражаться, «в общем спокойно». Это значит, в переводе на русский язык, зловеще, в мрачном молчании. «Реакция». «Уста­лость». Толстому дарят плуг и самовар. Толстому шлют телеграммы о победе света над тьмою. Несколько газет выпускают юбилейные номера... Таков день 28 августа.

    Все привычно, знакомо, как во все великие дни, пере­живаемые в России. Вспоминается все мрачное прошлое родины, все, как подобает в великие дни. Чья мертвая рука управляла пистолетами Дантеса и Мартынова? Кто пришел сосать кровь умирающего Гоголя? В каком тайном и быстро сжигающем огне сгорели Белинский и Добролюбов? Кто увел Достоевского на Семеновский плац и в мертвый дом? И когда в России не было реак­ции, того, что с нею и за нею, того, что мы, пережившие ясные и кровавые зори 9 января, осуждены переживать теперь каждый день? Или это так мало — «политическая реакция»? За этим вульгарным словом стоит та обыден­ность и каждодневность, которую мы ощущаем на соб­ственной шкуре с доподлинной силой и яркостью. Это не только «неудобно», «скучно», «томительно». Это — страшно и странно.

  Величайший и единственный гений современной Ев­ропы, высочайшая гордость России, человек, одно имя которого - благоухание, писатель великой чистоты и святости — живет среди нас. И неусыпно следит за ним чье-то зоркое око. Кто же это: министр ли, который ве­дает русскую словесность, простой ли сыщик или урядник? Да неужели нам всем, любящим Толстого как часть своей души и своей земли, было бы так странно и так страшно, если бы за душой и землей нашей следили только они? И разве видно им сокровенное земли и души нашей, благословенные дали Ясной Поляны? Нет, не они смотрят за Толстым, их глазами глядит мертвое и зоркое око, подземный, могильный глаз упыря. И вот при свете ясного и неугасимого солнца, в несомненный день рождения Льва Николаевича Толстого, а следова­тельно, в день ангела и моего и тысяч других людей, — становится нам жутко, и мы, писательская братия, гово­рим слова тревожные, говорим древним, хаотическим, «двоеверным» языком могильных преданий.

    Часто приходит в голову: все ничего, все еще просто и не страшно сравнительно, пока жив Лев Николаевич Толстой. Ведь гений одним бытием своим как бы указы­вает, что есть какие-то твердые, гранитные устои: точно на плечах своих держит и радостью своею поит и питает всю страну и свой народ. Ничего, что нам запретил ра­доваться Святейший Синод: мы давно уже привыкли без него печалиться и радоваться. Пока Толстой жив, идет по борозде за плугом, за своей белой лошадкой, — еще росисто утро, свежо, не страшно, упыри дремлют, и — слава богу. Толстой идет — ведь это солнце идет. А если закатится солнце, умрет Толстой, уйдет последний ге­ний, — что тогда?

Дай господи долго еще жить среди нас Льву Нико­лаевичу Толстому. Пусть он знает, что все современные русские граждане, без различия идей, направлений, ве­рований, индивидуальностей, профессий, впитали с мо­локом матери хоть малую долю его великой жизненной силы.

Сентябрь 1908