Глава II

                         На Кавказе

 

<…> 30 мая утомленные длительным и тяжелым переездом братья при­были в станицу Старогладковскую. Дежурный казак с ружьем и шаш­кой открыл им станичные ворота. Лев Николаевич осмотрелся. Над воротами небольшая крытая камы­шом крыша. Рядом глядит в землю ствол старой, на деревянном лафе­те, заржавевшей пушки.

Казак, притронувшись рукой к шапке, проводил прибывших скучающим взглядом.

Братья решили жить порознь, не желая стеснять друг друга. Лев Николаевич поселился в хате каза­ка Епифана Сехина.

Начались знакомства с сослу­живцами Николая Николаевича.

Командовал батареей Н. П. Алек­сеев — «маленький человечек,— как писал вскоре после знакомства с ним Лев Николаевич в письме к те­тушке Т. А. Ергольской,— белокуренький, рыжеватый, с хохольчиком, с усиками    и    бакенбардами...    но прекрасный человек...» «Прекрасный человек» написано, может, потому, что Алексеев по-отечески стремился пре­достеречь офицерскую молодежь от пьянства, чрезвычай­но распространенного среди офицеров и приводившего нередко к полному нравственному падению.

Хотя отношения между Алексеевым и Львом Ни­колаевичем не стали близкими, но, и покинув Кавказ, Толстой еще долго поддерживал переписку с этим офи­цером. Тут немаловажную роль играл литературный интерес Толстого к Кавказу и его людям, сведения о ко­торых сообщал ему Алексеев.

Познакомился Лев Николаевич и с капитаном Хилковским, о котором в том же письме к Т. А. Ергольской сообщал, что его новый знакомый «из уральских каза­ков, старый солдат, простой, но благородный, храбрый и добрый». Известно, что, рисуя в «Набеге» русского офицера Хлопова, носителя не мнимой, а настоящей храбрости, свободной от позы и крикливости, Толстой взял некоторые черты характера скромного и смелого капитана Хилковского.

Рассказал в письме к тетушке Лев Николаевич и о третьем своем знакомом, прапорщике Н. И. Буемском. Это «молодой офицер, ребенок и добрый малый». В ка­кой-то мере образ прапорщика Аланина в рассказе «Набег» навеян Н. И. Буемским. Малоприятное впечат­ление произвел на Льва Николаевича сослуживец Ни­колая Николаевича командир артиллерийского взвода той же 20-й артиллерийской бригады Ф. Г. Кноринг. Пространную характеристику Кноринга Толстой дал в своем дневнике от 4 июля 1851 года. Кноринг был че­ловеком малоискренним, «себе на уме». Характеристи­ку Кноринга Толстой закончил жесткими словами: «Та­ковые люди при всяком    поступке    имеют...    заднюю мысль. Мыслей так много может вмещаться в одно время, особенно в пустой голове».

Офицерское общество не очень привлекало Льва Николаевича, и если он поддерживал с ним связи, то преимущественно потому, что офицеры были сослужив­цами брата, а со временем стали и его сослуживцами. Eго больше влекло к простому человеку, одетому в се­рую солдатскую шинель. Он нередко присаживался к костру, разложенному солдатами, слушал их незатей­ливую, неторопливую беседу, из которой ясно рисова­лись картины народной жизни с ее заботами, нуждами, тревогами.

Спустя неделю после прибытия в Старогладковскую братья выехали в Старый Юрт. Николая Николаевича посылали туда вместе со взводом артиллерии, кото­рым он командовал, для того, чтобы прикрывать Горячеводск, где целебными источниками пользовались не только офицеры, но и больные, приезжавшие из России.

В Старом Юрте родилась прекрасная зарисовка ночи в лагере: «Ночь ясная, свежий ветерок продувает па­латку и колеблет свет нагоревшей свечи. Слышен от­даленный лай собак в ауле, перекличка часовых. Пахнет засыхающими дубовыми и чинаровыми плетьми, из ко­торых сложен балаган. Я сижу на барабане в балагане, который с каждой стороны примыкает к палатке, одна закрытая, в которой спит Кноринг (неприятный офи­цер), другая открытая, и совершенно мрачная, исклю­чая одной полосы света, падающей на конец постели брата. Передо мною ярко освещенная сторона балагана, на которой висит пистолет, шашки, кинжал и подштан­ники. Тихо. Слышно — дунет ветер, пролетит букашка, покружит около огня, и всхлипнет и охнет около солдат».

На другой день, 12 июня 1851 года, в дневнике снова появляется яркая зарисовка вечернего пейзажа: «Слав­ные были при захождении солнца облака. Запад крас­нел, но солнце было еще на расстоянии сажени от го­ризонта. Над ним вились массивные, серо-пунцовые об­лака. Они неловко как-то соединялись. Я поговори  с кем-то и оглянулся: по горизонту тянулась серо-красная темная полоса, оканчивавшаяся бесконечно-разнообраз­ными фигурами: то склонявшимися одна к другой, то расходившимися, с светло-красными концами».

Природа Кавказа становится для Толстого как бы мастерской, в которой совершенствуется его художе­ственный вкус.

Спустя несколько дней он снова красочно описал кавказскую ночь: «Сейчас лежал я за лагерем. Чудная ночь! Луна только что выбиралась из-за бугра и осве­щала две маленькие, тонкие, низкие тучки; за мной свистел свою заунывную, непрерывную песнь сверчок; вдали слышна лягушка, и около аула то раздается крик татар, то лай собаки; и опять все затихнет, и опять слышен один только свист сверчка и катится легонькая, прозрачная тучка мимо дальних и ближних звезд».

Впрочем, природа была только первым шагом на пути сближения с Кавказом. Лев Николаевич наблюда­ет за горцами, примитивными формами их труда, столь поразившими его, их нравами. 22 июня Лев Николаевич писал из Старого Юрта своей тетушке Т. А. Ергольской: «В овраге на главном потоке стоят три мельницы одна над другой. Они строятся здесь совсем особенным об­разом и очень живописны. Весь день татарки приходят стирать белье и над мельницами и под ними. Нужно вам сказать, что стирают они ногами. Точно копоша­щийся муравейник... Живописные группы женщин и ди­кая красота  местности — прямо очаровательная картина, и я часто часами любуюсь ею».

 В конце июня была совершена вылазка в глубь Чечни. Толстой принял в ней участие. Самые раз­личные соображения толкали его на этот шаг. Молодому писателю хоте­лось увидеть войну вплотную, знать о ней не по рассказам, а по собст­венным непосредственным ощуще­ниям. Имело значение и то обстоя­тельство, что Лев Николаевич хо­тел проверить в походе себя, свой характер. Среди офицеров доволь­но часто поднимался разговор о храбрости. Об одном таком разго­воре Лев Николаевич рассказал в дневнике незадолго до похода. Те­ма храбрости занимала воображе­ние молодого писателя и нашла, как известно, свое отражение в рас­сказе «Набег».

В походе были жертвы, тяжелые стоны раненых, безмолвное оцепенение мертвых. Длинные языки пламени возникали в разных ме­стах аула: горели сакли горцев, стопа заготовленного на зиму сена. Над аулом поднимался густой дым и стоял терпкий запах гари. Все, что создавалось долгими усилиями ста­рательных человеческих рук, руши­лось, превращалось в руины и пепел.

Это был жестокий и отвратительный лик войны.

Может, поэтому о походе ничего не сказал писатель в своем дневнике. Но осуждение войны — вот тема рас­сказа «Набег». Впечатления первого похода сыграли тут немаловажную роль.

Есть в этом рассказе знаменательное место. Оно на­чинается словами: «Природа дышала примирительной красотой и силой». Писатель говорит о кричащем про­тиворечии между красотой и силой природы и чувства­ми злобы и мщения, которые рождает война.

Вернувшись в начале августа в станицу Старогладковскую, Толстой свою первую запись в дневнике, воз­можно не случайно, начинает с великолепной картины природы, которая казалась ему выражением добра и красоты и была так далека от войны: «Третьего дня ночь была славная, я сидел в Старогладковской у окош­ка своей хаты и всеми чувствами, исключая осязание, наслаждался природой. Месяц еще не всходил, но на юго-востоке уже начинали краснеть ночные тучки, лег­кий ветерок приносил запах свежести. Лягушки и сверч­ки сливались в один неопределенный, однообразный ночной звук. Небосклон был чист и засеян звездами. Я люблю всматриваться ночью в покрытый звездами небо­склон; можно рассмотреть за большими ясными звезда­ми маленькие, сливающиеся в белые места. Рассмот­ришь, любуешься ими, и вдруг опять все скроется, ка­жется — звезды стали ближе. Мне нравится этот обман зрения».

Живя в Старогладковской, Толстой с интересом на­блюдает за трудом и бытом казаков, в которых нравит­ся ему понятливость, живость, удальство и высокораз­витое чувство красоты, изучает кумыкский язык и до­стигает немалых успехов, о чем и сообщает в письме своему брату Сергею Николаевичу. У него устанавливаются самые дружественные отношения с Епифаном Сехиным. Вместе с Епифаном он часто ходит на охоту, кото­рая в чередовании с работой умст­венной приносит ему много радости. Старый лихой казак Епишка неисто­щим в своих рассказах. Он умеет просто, живым, образным языком, полным неповторимой прелести, го­ворить об охоте. Толстой любит рас­сказы дяди Епишки. Это те расска­зы, которые затем, пройдя через творческое сознание художника, станут рассказами Ерошки в «Ка­заках». «Все-то ты знаешь, что в лесу делается. На небо взглянешь? Звездочки ходят, рассматриваешь по ним, гляди, времени много ли. Кругом поглядишь? Лес шелыхается, все ждешь, вот-вот затрещит, придет кабан мазаться. Слушаешь, как там орлы молодые запищат, петухи ли в станице откликнутся или гуси. Гуси — так до полночи значит. И все это я знаю».

Вдоль Терека — густые камыши и стеной стоит лес. Там много всякой дичи. Толстой приносил с охо­ты по нескольку фазанов, иногда удавалось убить кабана или оленя.

Гребенские казачки   не  раз вызывали у молодого писателя восхищение своей необыч­ной, немного суровой, гордой красотой. Красота Марьяны в «Казаках» увидена им в жизни.

Не раз на сером иноходце Толстой выезжал за ста­ницу для джигитовок, чтобы развить, как говорил он сам, в себе «лихость».

Он много читает, переводит Л. Стерна, ведет днев­ник, в который заносит раздумья над окружающим, над своей судьбой, своим будущим. В душе молодого писа­теля идет нелегкая, но неустанная и вдохновенная ра­бота. Там зреют идеи и образы, которые потом, обле­каясь в яркие и точные слова, родились на свет в произ­ведениях великой красоты и силы. У подножия Кавказ­ских гор в будничной обстановке казачьей станицы, в тревогах боевой жизни, в неустанном труде незримо проходил процесс становления художника.

По мере «вживания» в кавказскую действительность укреплялось намерение Толстого остаться здесь, на Кав­казе, и поступить на военную службу. К этому склонял его, в частности, и брат. 25 октября Лев Николаевич вместе со своим братом выехал в Тифлис, чтобы ходатайствовать о зачислении в Кавказскую армию.

Следуя из Владикавказа в Тифлис по Военно-Гру­зинской дороге, братья поднимались на высокую гору Квенем-Мты, где находился старинный грузинский мо­настырь. Двадцать с лишним лет тому назад здесь же проезжал Пушкин.   Увиденное он запечатлел  в  стихах:

Высоко над семьею гор,

Казбек, твой царственный шатер

Сияет вечными лучами.

Твой монастырь за облаками,

Как в небе реющий ковчег,

Парит, чуть видный, над горами.

    Дорога, полная неожиданной красоты, произвела на Льва Николаевича сильное впечатление. Величествен­ные, покрытые вечными снегами, стояли вокруг горы. Тучи временами опускались совсем низко и забивали огромное ущелье. Над самой дорогой нависали скалы. Казалось, что они готовы обрушиться в любую минуту. С шумом мчался внизу Терек. И усиливаемый эхом грохот его волн, подобно непрерывному грому, висел в ущельях. В небольших селениях гостеприимно встре­чали братьев грузинские крестьяне. Путешествие было, как писал Лев Николаевич Т. А. Ергольской из Тифли­са, «приятнейшим по красоте местности».

Но в Тифлисе писателя ожидала длительная и нуд­ная история с зачислением на военную службу. Прошло два с лишним месяца, прежде чем Толстой получил возможность вернуться в Старогладковскую — с бума­гой на руках, в которой говорилось, что «Толстой изъявил желание поступить на службу; но так как отставки его еще нет (речь шла о том, что еще не был получен приказ об увольнении Толстого со службы в Тульском губернском правлении. — К.Ч.) и он не мо­жет быть зачислен юнкером, то предписываю вам упот­ребить его на службу с тем, чтобы по получении отстав­ки зачислить его на действительную службу со старшинством со дня употребления на службу в батарее».

Сдав экзамены по военным дисциплинам при бригад­ном штабе Кавказской гренадерской артиллерийской бригады, в урочище Мухровань, Тифлисской губернии, Толстой был принят на службу в батарейную № 4 ба­тарею 20-й артиллерийской бригады в должности фейерверкера 4-го класса.

Несмотря на то, что пребывание в Тифлисе было длительным, оно не пропало даром. Человек, написавший в своем дневнике, что «только лентяй или ни на что не способный человек может говорить, что не нашел за­нятия», не мог, скучая, сидеть без дела. В Тифлисе Толстой работал с большим творческим напряжением и закончил   вторую  редакцию   «Детства».

Вернувшись в Старогладковскую, он не застал там своего брата, выехавшего из Тифлиса еще 9 ноября. Брат был в походе. Лев Николаевич не стал долго раз­мышлять. Теперь он был военным. «Я надел мундир и поехал следом за ним»,— сообщил он тетушке в Яс­ную Поляну.

Этот поход едва не стоил Толстому жизни. В сраже­нии 18 февраля ядро раздробило обод орудийного ко­леса, помяло шину другого, рядом с которым стоял Лев Николаевич. Спустя 53 года писатель, вспоминая об этом эпизоде, писал Г. А. Русанову: «Если бы дуло пушки, из которой вылетело ядро, на 1/1000 линии бы­ло отклонено в ту или другую сторону, я был бы убит».

Вторым ядром убило лошадь. Все вокруг затянул густой туман, было очень трудно разобраться в обста­новке, и только к вечеру батарейцы, в числе которых были и братья Лев и Николай Толстые, наткнулись на казачью стоянку. Казаки быстро раздобыли вина, зажа­рили козленка, вкус которого был бесподобен.

Раздумья о войне не покидают Льва Николаевича после возвращения в Старогладковскую. Война разру­шительна, а стало быть, недопустима. Ему ясны чувства горца, который берет в руки оружие, чтобы защитить свой дом, свою семью, свои горы, лес, землю. Он поступает справедливо, берясь за оружие. Но, с другой сто­роны, воссоединение Кавказа с Россией имело бы самое благодетельное воздействие на жизнь горских народов, и особенно на их будущее. Но разве для этого нужна обязательно война? Разве нельзя это сделать мирными средствами?

Пребывание в Старогладковской возвращало Льва Николаевича к повседневной обстановке беспокойных размышлений, учебы, непрерывного, тяжелого и в то же время безгранично приятного труда. Он очень много читает. Книги являются для него богатейшим источником самообразования. Интерес к истории заставляет его заняться трудами Карамзина, слог которого он находил очень хорошим, Устрялова, Михайловского-Данилевско­го. Пристальное внимание его привлекают Ж.-Ж. Руссо, Э. Сю, Ж. Занд, немного позже — В. Гюго, Ф. Купер. Волнуют его сердце Пушкин, Лермонтов, Тургенев. С глубоким интересом следит он за новыми произведения­ми русской литературы, читая «Современник», «Отечест­венные записки», «Библиотеку для чтения». Снова бе­рется Толстой за переработку «Детства».

13 апреля Лев Николаевич выехал в Кизляр, чтобы посоветоваться с врачом: ухудшилось здоровье и нуж­но было подумать о лечении. Но Кизляр надежд не оп­равдал. Врач оказался, как писал о нем Лев Николае­вич, невежда, а потому «никакой пользы не делает, а только врет». По дороге в Кизляр Толстой вечером, ос­тановившись на ночлег в Борозднике и «сидя у окна, наблюдал свободно и с удовольствием, так же, как прошлую весну в Москве и Пирогове». В эту поездку, как, впрочем, и во все последующие, творческий инте­рес преобладает над всеми другими. Именно этим инте­ресом вызвано и настойчивое желание увидеть море. Приехав в Шандраково, он пошел, несмотря на то что была уже ночь, смотреть море. И ночь подвела. Про­изошел забавный случай. Лев Николаевич натолкнулся на болото и с помощью воображения    черное болото принял за море, за «самую грозную величественную кар­тину». Но вскоре разобравшись в обстановке, он «дошел до пристани, хлебнул морокой воды» и затем только вернулся и лег спать.

Повинуясь все тому же творческому интересу, в Серебряковке он с большим вниманием выслушал рассказ крестьянина и записал его в дневник, назвав рассказ «патетической историей». Это была история о том, как крестьянин «после 40 лет хотел видеться в России с родными». Незамысловатые, простые слова крестьянина тронули писателя до слез. Крестьянин рассказывал: «Не чувствую. Вот просто, как дерево, только сердце так и бьется, как голубь. Тут всплеснула вот так руками и повалилась — «матушка родимая, встань да проснись, прилетела к тебе граничная кукушечка»; а тут обморок меня и накрыл».

Льва Николаевича взволновало поэтическое выра­жение глубокого человеческого чувства.

Он жадно учился языку у народа. Об этом рассказы­вает Горький в своих воспоминаниях. Толстой, прочитав присланную ему кем-то народную сказку, сказал:

«Вот как хорошо сочиняют мужики. Все просто, слов мало, а чувства много».

Видя, что лечение в Кизляре не дает положительных результатов, Лев Николаевич принимает решение от­правиться для консультации с врачами в Пятигорск. Это намерение было выполнено, и уже 16 мая он жил на окраине Пятигорска, в Кабардинской слободке. Как бы боясь поддаться пагубному влиянию праздного ку­рортного общества, он в день своего приезда в Пяти­горск записывает в дневнике: «Не надо забывать, что главная цель моего приезда сюда — лечение». И он не забывает этого: принимает ванны, пьет воду.

В светский мир, падкий на всякого рода развлече­ния, его не тянет. «В Пятигорске музыка, гуляющие и все эти, бывало, бессмысленно-привлекательные пред­меты не произвели никакого впечатления». Но искуше­ние ждет и в маленьком домике на Кабардинской сло­бодке. Здесь искушение предстало в виде молоденькой хозяйки дома. «Она решительно со мной кокетничает,— пишет Толстой,— перевязывает цветы под окошком, ка­раулит рой, поет песенки, и все эти любезности наруша­ют покой моего сердца. Благодарю бога за стыдливость, которую он дал мне, она спасает меня от разврата».

Помыслы Льва Николаевича сосредоточены на твор­честве. Правда, его часто волнуют сомнения, полные противоречий думы. Ему кажется, что «Детство», над которым он тут усиленно работает, написано дурно. Больше того, возникает даже вопрос, есть ли у него та­лант по сравнению с другими русскими писателями. От­вет звучит мрачно. Ему кажется, что таланта у него положительно нет. Снова и снова возвращается он к этим мыслям. 2 июня в дневнике появляется другая за­пись: «Хотя в «Детстве» будут орфографические ошиб­ки — оно еще будет сносно. Все, что я про него думаю, это — то, что есть повести хуже; однако, я еще не убеж­ден, что у меня нет таланта. У меня, мне кажется, нет терпения, навыка и отчетливости, тоже нет ничего вели­кого ни в слоге, ни в чувствах, ни в мыслях. В послед­нем я еще сомневаюсь, однако».

Теперь мы говорим о том, что Толстой — гениальный писатель русского народа. Но когда сам Толстой раз­думывал над тем, есть ли у него талант или нет, ему было 24 года и он стоял у истоков своей творческой жизни. И как бы ни отвечал Толстой на волнующий его вопрос, в самом духе и тоне его рассуждений проявилось то высокое движение человеческой мысли, которое характерно для людей больших творческих исканий. Голос таланта звал Толстого на труд. Писатель умел не щадить своих сил. Энергия, с которой он творил, иному могла бы показаться безумием. У него же непрерывное творческое горение было свойством души. Без этого горения он не мог жить.

Закончив четвертую редакцию «Детства», Толстой послал его Некрасову с письмом, которое начиналось словами: «Милостивый государь! Моя просьба будет стоить вам так мало труда, что, я уверен, вы не откаже­тесь исполнить ее. Просмотрите эту рукопись и, ежели она не годна к напечатанию, возвратите ее мне».

В письме Лев Николаевич не открыл даже своего имени. И тон письма примечателен — оно написано скромным человеком, строгим и взыскательным худож­ником.

Здесь же, в Пятигорске, Толстой начал писать «На­бег». Для работы над рассказом он впервые взялся за перо 17 мая. Впрочем, получилось так, как и должно было получиться. Начатый рассказ, который тогда еще назывался «Письмом с Кавказа», он тут же разорвал. Надо было обдумать все сначала.

Рассказ напечатан Некрасовым в «Современнике» в марте 1853 года. Затратив на рассказ семь месяцев, Толстой создал произведение прекрасное, подлинный литературный шедевр.

В Пятигорске Лев Николаевич узнал о новом подго­товляющемся походе в Чечню. Может быть, под влияни­ем этого известия — а оно пробудило в нем малоприят­ные ассоциации — у него впервые возникает мысль об отставке. Мысль об отставке с этого момента приходит к нему неоднократно. Уже вернувшись в Старогладковскую, Толстой снова повторяет в дневнике: «Лучшее, что я могу ожидать от службы, это то, чтобы выдти в отставку». Убеждение в том, что его путь — это путь литературно-творческой деятельности, все больше укреп­ляется в нем. Не случайно тут же, рядом с мыслями об отставке, в дневниковой записи от 17 августа идут рас­суждения о литературе. Толстой констатирует горькие истины: «Причины упадка литературы: чтение легких сочинений сделалось привычкой, а сочинение сделалось занятием. Написать в жизни одну хорошую книгу слиш­ком достаточно. И прочесть тоже». Следующая запись - о себе, о своем пути: «Для каждого человека сущест­вует один особенный путь, по которому каждое положе­ние делается для него истинным».

«Особенный путь» для Толстого — это творчество.

Лев Николаевич рассчитал, что, при существующей бюрократической системе прохождения дел, в отставку ему не выйти раньше 1855 года. «Мне будет 27 лет. Ох, много! Еще три года службы. Надо употребить их с пользой. Приучить себя к труду».

И дни его заполнены трудами, Лев Николаевич работает не щадя сил, но зато — какое это счастье, когда приходит вдохновение, когда яркие и сильные слова, вы­кристаллизовавшиеся в душе, сами ложатся на бумагу.

А отдых? Самый лучший отдых - книги. После чте­ния всегда острее работает мысль, яснее становятся же­лания, а главное — проверяются свои силы.

Иногда Лев Николаевич играет в шахматы с братом, ходит на охоту, слушает удивительные, неподражаемые рассказы Епишки.

После семимесячного труда 24 декабря закончен «Набег» и отослан с офицером Сулимовским Некрасову в Петербург. А через несколько дней 20-я артиллерийская бригада вместе с другими ча­стями Кавказского корпуса отправ­ляется в очередной поход на Чечню. Среди участников похода был и фейерверкер 4-го класса Лев Тол­стой. 1 января по дороге в кре­пость Грозную он записывает: «Ве­сел и здоров». Буквально такая же запись заносится в дневник и 4 ян­варя, после прибытия в крепость. Но уже 8 января возникает запись, полная тревога и совсем невеселых предчувствий. «Несколько раз,— пи­шет он,— в эти два дня мне приходила мысль бросить службу; но, об­думав хорошенько, я вижу, что не должно оставлять раз составленного плана. Сходить нынешний год в по­следнюю экспедицию, в которой, мне кажется, я буду убит или ранен».

Трудно, действительно, было удержаться состоянию той веселой, здоровой приподнятости, которую приносил Льву Николаевичу литературный, творческий труд. Начина­лась экспедиция, и было ясно, что там, где она пройдет, останется мрачный след: кровь убитых, запах пожарищ, горе и слезы матерей, жен, детей.

Разве от этого будет весело на душе?

      Офицеры непрерывно пьют, в том числе и брат — Николай Николаевич. Во время попойки произошла ссо­ра Льва Николаевича с офицером Яновичем. Дело гро­зило дуэлью. Лев Николаевич принял решение: «Его первый выстрел, а я стрелять не стану». Но, к счастью, все обошлось без дуэли. Янович извинился.

Жизнь в крепости удручала писателя. В напряженной обстановке, предшествовавшей походу, трудно было со­средоточиться. Толстой почти ничего не пишет и с го­речью жалуется на то, что «совестно так жить».

С 30 января начались военные операции. Толстой вел себя спокойно и мужественно. Он был даже представлен начальством к награде. Но награды так и не получил, хотя вопрос о награде возникал трижды. Первый раз Толстому было отказано потому, что он не был еще от­числен со службы в Тульском губернском правлении. В другой раз Лев Николаевич во время раздачи наград си­дел под арестом. Поводом к аресту послужила причина безобидная, даже трогательная. 6 марта наступила оче­редь Льва Николаевича нести караульную службу. Но к нему зашел знакомый офицер. Друзья сели за шахма­ты. Лев Николаевич настолько увлекся игрой, что за­был о карауле. На следующий день последовал приказ об аресте. Награждение не состоялось. Толстого это огорчило. Так по крайней мере думал он тогда. В днев­нике три дня спустя написал: «А признаюсь, эта глу­пость (т. е. награждение. -  К. Ч.) очень утешила бы меня».

В третий раз обстоятельства сложились иначе. В ба­тарею, которой командовал подполковник Алексеев, при­слали два креста. Командир сказал Толстому: «Вы за­служили крест, хотите — я вам его дам, а то тут есть очень достойный солдат, который заслужил тоже и ждет креста как средства к существова­нию». Лев Николаевич ни минуты не колебался. Наоборот, его обра­довала возможность сделать доб­ро для солдата. Дело в том, что солдат, награжденный георгиев­ским крестом, получал право на по­жизненную пенсию в размере полу­чаемого им жалования.

24 марта Лев Николаевич воз­вратился в Старогладковскую. Здесь он снова погрузился в атмосферу живой и напряженной творческой работы. Он пишет стихотворение «Эй, Марьяна, брось работу», кото­рое ему самому страшно не понра­вилось, но которое впоследствии стало запевом к «Казакам», рабо­тает над рассказом «Святочная ночь», но бросает рассказ, чтобы вернуться к «Отрочеству». 22 мая Лев Николаевич записал в дневни­ке: «...пишу «Отрочество» с такой же охотой, как писал «Детство». На­деюсь, что будет так же   хорошо».

Пребывание на военной службе начинает тяготить писателя. Он об­ращается к начальнику артиллерии Отдельного Кавказского корпуса ге­нералу Бриммеру с просьбой об от­ставке. Отставка ему была обещана. Но прохождение дела о ней приобрело      затяжной      характер.

Лев Николаевич теряет надежду в ближайшее время освободиться от военной службы. Тогда он еще не знал, что обострение отношений между Россией и Турцией изменит его намерения и планы, что сам он покинет мысль об отставке, чтобы, продолжая службу, участво­вать в Севастопольской обороне и рассказать «безжа­лостно честно» о том, как в трудную для страны минуту проявятся по-разному и разные душевные качества про­стого солдата и дворянско-аристократического офицер­ства: душевная красота, мужественный патриотизм, с одной стороны, и низость, себялюбие, трусость крепост­ников, носивших мундиры офицеров русской армии, с другой.

Лев Николаевич покинул Кавказ 19 января 1854 года. Последние шесть месяцев пребывания на Кавказе он провел частью на Кавказских Минеральных Водах — в Пятигорске, Железноводске, Кисловодске, Ессентуках, а вторую половину этого срока, предшествовавшую отъез­ду, — в станице Старогладковской, если не считать ко­ротких поездок в Хасав-Юрт и Кизляр.

В Пятигорск он приехал 9 июля 1853 года, чтобы увидеться с сестрой Марией Николаевной, которая бы­ла в это время с мужем там. Биографы достаточно подробно рассказали нам о жизни Толстого в Пятигорске.

Толстой смотрел достопримечательности Кавказских Минеральных Вод, слушал музыку, играл сам, посещал Провал. Но все это обретало глубокий смысл потому, что сочеталось с неизменным творческим интересом. Ты­сячи людей посещали Пятигорский парк. Они шли туда, очевидно, отдыхать. А вот короткая запись Толстого, датированная 12 сентября: «Завтра утром пойду в парк, обдумаю главу «Беглеца».

Велико очарование, которое ов­ладевает человеком, когда он ощущает всем существом красоту цве­тущего сада, видит зреющую в по­ле ниву, стремится охватить своим взором неоглядные морские дали. Но еще большее очарование (произ­водит на нас труд творящего чело­века, ибо сильные руки человека выращивают сады и нивы и поко­ряют могучую стихию моря. А раз­ве не радостно видеть, как трудится художник, творящий красоту?

Силы художника становятся не­исчерпаемыми, когда приходит к нему вдохновение. Тогда труд пре­вращается в неизъяснимое наслаж­дение, ни с чем не сравнимую ра­дость. Такое состояние огромного творческого подъема пережил Лев Николаевич в теплые, тихие сен­тябрьские дни в Пятигорске.

13 сентября он поднялся с посте­ли в тяжелом состоянии. Тоска бы­ла страшная, и, не зная, куда себя деть, Лев Николаевич бродил по городу в том состоянии, когда ще­мящее и недоброе чувство может толкнуть на безрассудство. И вдруг что-то произошло. Словно большая птица с шумом широко раскрыла крылья. Это было чудесное движе­ние души. Это было    вдохновение. Оно отозвалось в сердце сильным острым ударом. Прошла тоска, и стало удивительно хорошо. Лев Николаевич вернулся домой и сел пи­сать. Работа шла быстро. Слова возникали сами, нужные, емкие, сильные, будто они уже давно жи­ли в груди и сейчас вырывались от­туда, согретые сердцем, и ложились на белые, чистые листы бумаги, превращая их в цветущее поле, ис­точающее свежий, неповторимый аромат чудесной русской речи. Льву Николаевичу даже показалось, что только сейчас, впервые он пишет по вдохновению. И было от этого очень хорошо.

Такое же состояние радостного вдохновения продолжалось и на следующий день. Оно передано кратко, но выразительно словами самого писателя: «Пишу с таким увлечением, что мне тяжело даже: сердце замирает. С трепетом берусь за тетрадь». Так создавались «За­писки маркера». В сентябре же он их закончил и не удержался от того, чтобы похвалить самого себя: «Молодец, я работал славно». «Записки маркера» были отосланы Некрасову и напечатаны в январ­ской книжке «Современника» за 1855 год.

28 августа в Пятигорске Лев Николаевич отмечал день своего рождения. Было в этот день все, что поло­жено для праздника. Лев Николаевич побывал вместе со своими близкими и друзьями в тире, затем ездил в колонию Каррас. Это была дань сложившейся традиции. Каррас был местом постоянных прогулок для отдыхаю­щих в Пятигорске. Затем он ходил с сестрой на бульвар. О Пятигорском бульваре один из современников рас­сказывал: «Самое важное место для Пятигорска - буль­вар... Бульвар есть центр города, средоточие и сборное место всей публики, можно сказать: душа и сердце Пя­тигорска, его вече, его форум. На бульваре заводятся разговоры, составляются знакомства, суд, мнения и за­ключения о делах, о докторах и о приезжих; на бульвар выводят маменьки дочерей для показа и оценки". Здесь же, на форуме, составляются проекты гуляний, катаний, пикников и балов».

Толстой не любил бульвара: еще со времени Петер­бурга больше всего в жизни он ненавидел праздность. И в день рождения веселье, царившее на бульваре, мало занимало его.

Между тем о дне своего рождения он думал задолго до этого, и немало. Нет, он думал не об увеселениях, ожидающих его в тот день. Ровно за месяц до дня рож­дения Толстой записал в дневнике: «Без месяца 25 лет, а еще ничего». Эта короткая фраза таит в себе поистине большой смысл, бросающий свет на жизнь писателя, его призвание, неустанные поиски своего будущего. День рождения Толстой начал трудом. Это и удивительно, и знаменательно. День своего рождения он начал рабо­той над «Казаками» — произведением глубокой мысли и блестящего мастерства. В день рождения люди обычно получают подарки. Вопреки традиции в свое 25-летие Лев Николаевич начал работу над произведением, кото­рое явилось даром человечеству. Закончил он этот день выразительной записью: «Труд только может доставить мне удовольствие и пользу».

9 октября Лев Николаевич вернулся в Старогладковскую. Он прожил после этого на Кавказе еще три месяца. Это срок короткий. Но у каждого свое время. Оно измеряется трудом. Труд беспредельно расширяет границы времени. И тогда короткий срок может стать достаточным для дел, оставляющих неизгладимый след в человеческой истории. Так было у Толстого. За срав­нительно короткий срок пребывания на Кавказе он про­шел огромный путь. На этом пути окреп его талант, Толстой обрел в себе силы для создания творений, под­нявших писателя на вершину мировой культуры. Об этом с понятной гордостью сказал В. И. Ленин.

19 января Лев Николаевич покинул Старогладковскую. День был начат, как всегда, творческой работой. Толстой продолжал писать «Отрочество». Это была третья редакция, третий трудный этап борьбы за мас­терство. Затем Льва Николаевича провожали сослужив­цы. Едва ли они догадывались, что провожают человека, который со временем своим талантом покорит мир.

Как известно, долго вынашиваемое писателем жела­ние об отставке заменилось другим. Толстой перевелся в Дунайскую армию. Этот шаг имел важнейшие послед­ствия. Добровольный участник Севастопольской оборо­ны, Толстой сумел затем с волнующей правдивостью по­казать истинного героя этой беспримерной обороны. Ге­роем был народ, одетый в серую солдатскую шинель. Появление этого героя в рассказах Толстого родило в сердцах всех честных людей того временя готовность отдать свои силы борьбе с крепостническим строем.

<…>