Л. Н. ТОЛСТОЙ НА СЕВЕРНОМ КАВКАЗЕ

 

Великий русский реалист Л. Н. Толстой свой титанический талант художника отдал служе­нию народу. Он считал, что писатель должен быть всегда с народом, вечно в тревоге и волнении, вы­зываемыми сознанием огромной ответственности за каж­дое слово, которое он несет в массы. Л. Н. Толстой создал известные всему миру художественные про­изведении, среди которых «Казаки», «Война я мир», «Анна Каренина», «Воскресение», «Смерть Ивана Ильи­ча», «Живой труп» и другие.

В. И. Ленин точно указал, по какому основному на­правлению должно идти изучение биографии Л. Н. Тол­стого: «По рождению и воспитанию Толстой принадлежал к высшей помещичьей знати в России, — он порвал со всеми привычными взглядами этой среды и, в своих по­следних произведениях, обрушился с страстной критикой на все современные государственные, церковные, общественные, экономические порядки, основанные на порабо­щении масс, на нищете их, на разорении крестьян и мел­ких хозяев вообще, на насилии и лицемерии, которые сверху донизу пропитывают всю современную жизнь».

Не сразу и нелегко Толстой пришел к беспощадному осуждению того общества, к которому принадлежал по рождению и воспитанию. Путь этот был длительным, сложным, в высшей степени противоречивым. Не сразу Толстой нашел себя и в труде писателя.

Рассматривая пребывание Толстого на Кавказе как реальный источник его творчества, постараемся выяс­нить, какую роль сыграл кавказский период жизни писа­теля в этом процессе, приведшем его в конечном счете к мировоззрению широких крестьянских масс.

Кавказ оставил у Толстого на всю жизнь замечатель­ные воспоминания. Великий писатель говорил: «На Кав­казе я стал думать так, как только раз в жизни люди имеют силу думать. У меня есть мои записи того времени, и теперь, перечитывая их, я не мог понять, чтобы человек мог дойти до такой степени умственной экзальтации (восторженного, очень возбужденного состояния — Б. В.), до которой я дошел тогда... Это было и мучительное и хо­рошее время... И все, что я нашел тогда, навсегда оста­нется моим убеждением».

На склоне лет Толстой говорил своей жене Софье Анд­реевне, что «лучшие воспоминания его жизни принадлежат Кавказу». В 1904—1905 годах великий писатель в бе­седе со своим биографом П. И. Бирюковым с радостью вспоминал о Кавказе и назвал это время «одним из луч­ших периодов своей жизни».

Что же заставило двадцатитрехлетнего аристократа приехать на Кавказ?

                            ***

Родился Л. Н. Толстой в 1828 году в чудесном уголке Тульской губернии, в родовом поместье Ясная Поляна, в семье помещика среднего достатка графа Николая Иль­ича Толстого. Мать Льва Николаевича, Мария Никола­евна, урожденная Волконская, умерла, когда мальчику было всего два года. Раннее детство будущий писатель провел вместе со своими братьями Николаем, Сергеем, Дмитрием и сестрой Марией. Образованием и воспитани­ем детей, как это было принято в дворянских семьях того времени, занимались иностранные гувернеры. Но решающее влияние на мальчика оказало общение с простыми русскими людьми, которые жили вокруг и работали на господ в усадьбе. По утверждению самого Толстого, в детстве на него очень сильное впечатление произвели на­родные сказки и героические былины.

      Отец старался окружить детей благополучием, и все-таки живая действительность врывалась в их мир. Хотя дети не видели ужасов крепостничества, оно давало о себе знать. На всю жизнь запомнилось Толстому, например, как друг отца, добродушный помещик Тимяшев    очень просто, с улыбкой на губах сказал, что отдал в солдаты своего слугу за то, что тот вздумал есть скоромное в пост. В мире есть счастливые и несчастные — эта мысль ра­но появилась в детском сознании Левушки, вот почему он любил играть в «зеленую палочку». Выдумал эту   игру старший брат Николенька, веселый фантазер и забавник. Он сказал, что на краю оврага Старого Заказа, так назы­вался дремучий лес, который «заказано» (запрещено) бы­ло рубить, зарыта зеленая палочка, а на ней написана «главная тайна о том, как сделать, чтобы все люди не знали никаких несчастий, никогда не ссорились и не сер­дились, а были бы постоянно счастливы».  Дети убегали от взрослых и под  неумолкаемый  шум вековых дубов и лип копали сырую землю оврага, отыскивая заветную па­лочку.

Когда Левушке было неполных девять лет, скончался его отец.

После смерти бабушки и опекунши-тетки Л. Н. Тол­стой с братьями и сестрой переехали к другой опекунше, Юшковой, в Казань.

Юность принесла «путаницу   понятий», мучительные раздумья. Дворянское общество, иностранные гувернеры воспитали  в  Левушке   человека  comme i'l faut. Что же входило в это понятие? Comme it faut (комильфо)    зна­чит— порядочный. А с точки зрения аристократов «поря­дочен» тот, кто живет за счет крепостных крестьян, вы­полняет   все   правила   аристократического этикета. В то же время Толстой начинал понимать, что дворянство, и особенно аристократическая часть его, утопает в празд­ности, тунеядстве и не оправдывает высокого назначения человека. Вопрос этот особенно волновал юношу потому, что пустая жизнь «золотой» молодежи засасывала его са­мого. В дневнике он записал, что рассеянная жизнь при­вивает порочные качества: «трусость, тщеславие, необду­манность, лень».

В 1844 году Толстой поступил в Казанский универси­тет на восточный факультет, а затем перевелся на юри­дический. Юноша уже в те годы задумался над важней­шим вопросом времени — крепостным правом. Молодой Толстой видел страдания народа, понимал необходимость улучшения его жизни. «Выполняя студенческую работу — анализируя «Наказ» Екатерины II,—он осуждал деспо­тизм и крепостничество. Дело улучшения жизни закаба­ленного крестьянства представлялось Толстому в морально-этическом плане: священная обязанность каж­дого дворянина — всеми силами помогать «своим крестьянам». Простого земледельца, честного труженика Толстой уже тогда ставил в моральном отношении выше аристократа. Нравственное спасение дворянства, по мне­нию Толстого, было в сближении с народом.

Не окончив университета, Толстой уехал из Казани в Ясную Поляну с мечтой найти цель жизни в самооб­разовании и хозяйственной деятельности на благо кре­стьянства.

Но вскоре Толстой понял, что «сближения» с наро­дом не произошло. Нам ясно, что никакими благотво­рительными мерами, да еще со стороны одиночки-поме­щика, хотя и благожелательно настроенного, нельзя бы­ло устранить классовых противоречий...

 Для Толстого началась пора мятежных исканий, тре­вожных раздумий, рассеянной жизни в кругу велико­светской молодежи.

Из Ясной Поляны Толстой переезжал в Тулу, потом в Москву, в Петербург, опять в Тулу; пытался держать экзамены экстерном на кандидата прав при Петербург­ском университете — бросил; решил поступить юнкером в конногвардейский полк, а потом поступил на службу в Тульское губернское правление; одно время думал даже стать содержателем коннопочтовой станции. Толстой признавался, что «жил очень безалаберно, без службы, без занятий, без цели».

Приехавший в отпуск Николай Николаевич, видя нравственные переживания брата, посоветовал ему уехать с ним на Кавказ. Л. Н. Толстой так и поступил.

В середине XIX века Кавказ для тех, кто жил в центральной России, представлялся в большинстве слу­чаев диковинной страной. О реальном Кавказе знали мало. Путь туда был труден и далек, сопряжен с опасностями. Чаще всего русские дворяне посещали по сове­ту врачей Кавказские Минеральные Воды, а дальше ездить не отваживались, поэтому на веру принимались сверхромантические описания этой далекой окраины. По­сле гибели М. Ю. Лермонтова о Кавказе усиленно писа­ли бесталанные подражатели А. Марлинского — ходуль­ные романтики. На книжном рынке появились «неистовые» повести о кавказских горцах Д. Бакридзе, В. Савинова, М. Ливенцева и других. Ходульные роман­тики изображали невероятные события, различного рода любовные истории, кровавые конфликты на фоне экзоти­ческого кавказского пейзажа.

Позже в очерке «Поездка в Мамакай-Юрт» Толстой от своего имени писал, что тоже имел очень смутные представления о Кавказе. «Когда-то в детстве или пер­вой юности я читал Марлинского, и разумеется с востор­гом, читал тоже не с меньшим наслаждением Кавказ­ские сочинения Лермонтова. Вот все источники, которые я имел для познания Кавказа...»

В его воображении складывались «образы воинствен­ных черкесов, голубоглазых черкешенок, гор, скал, сне­гов, быстрых потоков, чинар... Бурка, кинжал и шашка занимали в них не последнее место». Толстой назвал Кавказ романтической «поэмой на незнакомом языке».

И все-таки есть основания полагать, что молодой пи­сатель рассказал в очерке не лично о себе, а о большин­стве дворянской молодежи, отправлявшейся на Кавказ под воздействием романтических представлений.

      Лев Николаевич ехал на Кавказ более осведомлен­ным. В Казанском университете будущий писатель из­учал арабский и турецко-татарский языки. При поступ­лении в университет Толстой брал уроки восточных язы­ков у профессора Казем-Бека, который был очень дово­лен своим учеником.

Профессор Мирза Али Казем-Бек (1802—1870) круп­нейший востоковед, представитель ученой мысли Азербайджана. Первый научный труд его вышел в свет, когда ему было всего 17 лет. В Казанском университете профессор Казем-Бек вел научную и педагогическую ра­боту более двадцати лет. Его перу принадлежит сто десять научных трудов по востоковедению, среди них — первая грамматика азербайджанского языка. Нельзя из­учать восточные языки,  не вникая в своеобразие быта, нравов, поверий,  обычаев народов  Востока.  Профессор Казем-Бек  писал:

«Язык народа растет вместе с ним, развивается вме­сте с его понятиями, обогащается обстоятельствами внутренней и внешней его жизни, совершенствуется его собственными успехами на пути просвещения».

Профессор Казем-Бек был горячим сторонником раз­вития культурных связей России и Востока. Его работы по вопросам истории, политической и общественной жизни, по вопросам литературы, устного творчества, эстетики пе­чатались в различных русских периодических изданиях и выходили отдельными книгами. Кроме того, Казем-Бек переводил на русский язык труды восточных ученых. Он с большим желанием вел научную работу среди сту­дентов университета, был человеком общительным и доб­рожелательно помогал тем, кто нуждался в его научных знаниях. Профессор Казем-Бек воспитал целую фалангу крупнейших русских ученых. Имеются сведения, что под его руководством изучал восточные языки Л. С. Грибо­едов, а в 1850 году с ним встречался Н. Г. Чернышев­ский, тоже серьезно интересовавшийся Востоком.

Очевидно, что деловое общение с таким человеком, как профессор Казем-Бек, а затем занятия восточными языками в университете должны были расширить знания Толстого о Кавказе.

Полученные таким образом достоверные сведения о далеком крае могли уживаться у Толстого с романтиче­ским представлением о нем.

Толстой говорил,  что  поехал  на Кавказ,  чтобы  из­бавиться от дурных светских привычек, в надежде на  благотворное воздействие  «роскошной  кавказской   при­роды» и на то, что в нем «разовьется лихость». На  Кавказ в те времена уезжало немало молодых людей. Известно также, что царское правительство ссы­лало сюда неугодных ему лиц. Но почему дворянская молодёжь добровольно устрем­лялась на Кавказ? Размышляя о судьбах сверстников — поколении лю­дей 40-х годов, Толстой сделал запись: «...странное ни­колаевское  развитие,    отрицать    тяжело,    соглашаться нельзя, жить хочется». Поколение людей 40-х годов вступило в жизнь, когда общественно-политическая  реакция,  наступившая   после разгрома декабристов, продолжалась, а с 1848 года уси­лилась. Россия оставалась «страной рабов», «страной господ».

Перед энергичной, полной юношеских сил и горячих стремлений молодежью возникали пути томительного су­ществования, пошлого времяпрепровождения в «свете» или карьеры чиновника.

Мы не говорим о так называемой «золотой молоде­жи», довольной своим положением, верой и правдой при­служивавшей самодержавию. Из ее среды на Кавказ ехали, чтобы выслужиться в войне с горцами: получить чины,   ордена.

Была дворянская молодежь, стремившаяся к актив­ному действию, к подвигу, но неспособная вступить в решительную борьбу с крепостническим строем и порвать с обществом, к которому принадлежала по рождению и воспитанию. О ней и писал Толстой: «...отрицать тяжело, соглашаться нельзя, жить хочется».

Появился разряд «неудачников», людей, не находив­ших себе места в николаевской действительности. На­помним, что братья называли Толстого до его отъезда на Кавказ «совсем пустяшным малым». Сам Толстой тоже чувствовал себя неудачником. В первый год пребывания на Кавказе он писал близкой родственнице и воспитатель­нице: «Меня преследует удивительная неудача всюду и всегда. Стоит припомнить разочарования мои в хозяй­стве, начатые экзамены, которых я не мог закончить, по­стоянное несчастье в игре и все неудавшиеся планы».

В таких случаях приходила «на помощь» романтиче­ская литература о Кавказе.

Хорошо об этом писал военный историк А. Зиссерман. Он был старше Л. Н. Толстого на четыре года и на Кавказ приехал в 1842 году.

«Мне было 17 лет, — писал А. Зиссерман, — когда, живя в одном из губернских городов, я в первый раз прочитал некоторые сочинения Марлинского. Не стану распространяться об энтузиазме, с каким я восхищался Дмалат-Беком, Мулла-Нуром и другими очерками Кавка­за, довольно сказать, что чтение это родило во мне мысль бросить все и лететь на Кавказ, в эту обетованную зем­лю, с ее грозной природой, воинственными обитателями, чудными женщинами, поэтическим небом, вечно покрытыми снегом горами и прочими прелестями, неминуемо воспламеняющими  воображение семнадцатилетней голо вы да еще у мальчика».

Война отвлекала от поисков истинных путей в жизни. Дворянская молодежь рвалась туда, где воображение, по словам А. Зиссермана, рисовало «тревогу, стрельбу, резню... одним словом, ту дикую, чисто кавказскую поэзию, которая до 60-х годов составляла какую-то манию для большинства молодежи, попавшей туда на службу». Часть этой молодежи погибала в боях и госпиталях от ран и злокачественной малярии, другая часть превра­щалась со временем в «кавказцев», подобных лермонтов­скому Максиму Максимычу («Герой нашего времени») или герою очерка «Кавказец» того же автора.

Спасаясь от гнусной николаевской действительности, гонимый «всемогущим богом молодости», Лев Николае­вич Толстой поехал на Кавказ в поисках дела, достойно­го человека.

                        ***

Из родовой усадьбы Ясная Поляна Толстой и его старший брат Николай Николаевич выехали через Мо­скву, Казань в Саратов на лошадях. Путь показался утомительным, а потому решили до Астрахани плыть по Волге. Погрузили тарантас на большую лодку и отпра­вились вниз по течению, заполняя свободное время чте­нием книг, журналов, беседами и наблюдениями. Из Астрахани по древнему почтовому тракту, пересекавше­му бесконечную Ногайскую степь, через город Кизляр в станицу Старогладковскую — опять на лошадях. Здесь стоял штаб батарейной № 4 батареи 20 артиллерийской бригады, в которой Николай Николаевич служил офице­ром.

На Тереке, куда братья приехали 30 мая 1851 года, продолжалась многолетняя война.

За последние годы на окружающей территории ца­ризм построил крепости Кизляр, Внезапную, Бурную, Воздвиженскую, укрепления Староюртовское (Горячеводское), Куринское.

Главную роль играла крепость Грозная, основанная на реке Сунже в 1818 году,— военно-стратегический и ад­министративный центр левого фланга Кавказской линии.

Примыкавшее к Грозной Горячеводское укрепление защищало важную дорогу на станицу Червленную и дальше — в глубь России. По левому берегу Терека рас­полагались укрепленные казачьи станицы — так называе­мая Терская линия.

В начале 50-х годов Шамиль сосредоточил большие силы в горах Чечни. Царская Россия решила начать во­енные действия, которые развернулись в 1852 году. В них непосредственное участие принял Л. Н. Толстой.

Через несколько дней после приезда в Старогладковскую Л. Н. Толстой вслед за братом уехал в военный лагерь под Старым-Юртом (ныне селение Толстов-Юрт), где стал участником перестрелок. Здесь он продолжал писать свою повесть «Детство», которую начал еще раньше.

Староюртовское укрепление получило название от ау­ла Старый-Юрт. Находилось оно в 8 верстах от крепости Грозной и состояло из двух рот пехоты и двух орудий. В задачу укрепления входила охрана Горячеводского ла­геря, в котором горячими и минеральными источниками лечились раненые офицеры, солдаты и отдыхали дамы. Дни ползли скучно и однообразно. К тревогам, чаще все­го ложным, и маленьким перестрелкам привыкли. Солда­ты и офицеры укрепления жили в палатках и шалашах, отлучаться никуда не имели права, так как вне крепости находиться было опасно. Это не смущало отдыхавших дам, чувствовали они себя свободно: на прогулки выходи­ли в самых лучших платьях, в прюнелевых ботинках, с яркими цветными зонтиками в руках, от них веяло жас­миновой помадой. Женщины были серьезно заняты выяс­нением вопроса: кто же из них представляет собой на во­дах аристократическое общество?

Толстой пришел к выводу, что дамы на Кавказе жи­вут «точно так, как бы они жили в городе Саратове или Орле».

Офицеры в крепости от безделья и тоски занимались крупной картежной игрой. К их компании часто присо­единялся молодой паренек из аула — чеченец Садо Мисербиев. В нем тоже не было ничего романтического. Играть в карты Садо не умел, находились мерзавцы, как их назвал Толстой, которые легко и без риска для себя обыгрывали простоватого парня. Толстой советовал не­удачнику не ввязываться в игру, а иногда предлагал свою помощь.

Завязавшееся знакомство скоро перешло в дружбу. Садо пригласил к себе Толстого, они, по горскому обы­чаю, обменялись подарками. Садо подарил Толстому шашку, которая в наши дни экспонируется в музее пи­сателя в Москве. Когда Мисербиев узнал, что у Льва Николаевича заболела лошадь, он подарил Толстому своего коня.

Красоты местности, своеобразный быт чеченского на­селения привлекли внимание Толстого. В письмах к род­ным и знакомым он восторженно писал о горячеводском  пейзаже, о целебных источниках.

«В овраге на главном потоке, — рассказывал в письме Толстой, — стоят три мельницы одна над другой. Они строятся здесь совсем особенным образом и очень живописны. Весь день татарки (то есть чеченки — Б. В.) при­ходят стирать белье и над мельницами и под ними... Женщины в большинстве красивы и хорошо сложены.    Восточный их наряд прелестен, хотя и беден. Живописные группы женщин и дикая красота местности  - прямо оча­ровательная картина, и я часто часами    любуюсь   ею. А сверху горы вид в другом роде и еще прекраснее...» К концу месяца у Толстого сложилось решение — остаться на Кавказе и поступить на военную службу. В качестве волонтера (добровольца) во второй половине июня 1851 года он принял участие в набеге. Это событие легло в основу рассказа «Набег». Тогда же Толстой впервые посетил Грозную.

Крепость была воздвигнута на том месте, где в на­стоящее время в городе Грозном разбит парк имени Чехова. Она представляла собою правильный шестиуголь­ник, каждая сторона которого являлась фронтом для од­ного батальона, а каждый угол переходил в выдающийся вперед бастион с двумя амбразурами. Крепость была ок­ружена земляной насыпью немногим выше человеческого роста, укрепленной палисадом, и глубоким рвом около 20 метров ширины. Главные ворота крепости находились в центре западного фронта. У ворот была устроена кур­тина — небольшая полукруглая площадка, как бы отде­ляющая ров от вала. Через ров куртины был переброшен деревянный мост.

Грозная под названием крепости NN изображена Тол­стым в рассказе «Набег».

«В седьмом часу вечера, пыльные и усталые, мы вступили в широкие укрепленные ворота крепости NN. Солн­це садилось и бросало косые розовые лучи на живопис­ные батарейки и сады с высокими раинами (тополями — Б. В.), окружавшие крепость, на засеянные желтеющие поля и на белые облака... В ауле, расположенном около ворот, татарин (то есть чеченец — Б. В.) на крыше сакли сзывал правоверных к молитве... По дороге от форштадта, где я остановился, я успел заметить в крепости то, чего никак не ожидал. Хорошенькая двуместная каретка, в которой видна была модная шляпка и слышался фран­цузский говор, обогнала меня. Из растворенного окна комендантского дома долетали звуки какой-то «Лизанька» или «Катенька-польки», играемой на плохом, расстроен­ном фортопьяно. В духане, мимо которого я проходил, с папиросами в руках, за стаканами вина сидели несколь­ко писарей, и я слышал, как один говорил другому: «Уж позвольте..., что насчет политики, Марья Григорьевна у нас первая дама...» «Две женщины в шумящих платьях, повязанные шелковыми платками и с ярко-цветными зон­тиками в руках, плавно прошли мимо меня по дощатому тротуару. Две девицы, одна в розовом, другая в голубом платье, с открытыми головами, стояли у завалинки ни­зенького домика и принужденно заливались тоненьким смехом, с видимым желанием обратить на себя внима­ние проходящих офицеров. Офицеры, в новых сюртуках, белых перчатках и блестящих эполетах, щеголяли по ули­цам и бульвару».

В Грозной когда-то жили русские поэты А. Грибоедов, А. Полежаев, М. Лермонтов, здесь отбывали солдатчину декабристы. В 50-е годы сюда были сосланы некоторые участники тайного кружка Петрашевского.

В крепости Толстой познакомился с командующим левым флангом Кавказской армии генерал-майором А. И. Барятинским. Встреча эта изображена в рассказе «Набег». Дом, в котором бывал Толстой, до последнего времени стоял на проспекте Революции и был снесен по плану реконструкции города Грозного в 1953 году. На месте его теперь выстроено многоэтажное здание, на сте­не которого укреплена мраморная мемориальная доска, посвященная Л. Н. Толстому.

Для того чтобы определиться на военную службу, Толстой с братом ездил в Тифлис. Около Тифлиса, в уро­чище Мухровань, при бригадном штабе Кавказской гре­надерской артиллерийской бригады Толстой сдал экза­мен на юнкера и 8 или 9 января 1852 года выехал на Терскую линию.

Пребывание в Тифлисе, поездка по Грузии и Северной Осетии дали молодому писателю много ценного материа­ла, который был потом частично использован в повести «Xаджи-Мурат».

В Старогладковской Л. Толстой не застал брата, тот был в походе. Не теряя времени, он поехал ему вдо­гонку...

Началась трудная и опасная военная жизнь, в кото­рой молодой воин принял участие в качестве артиллери­ста — уносного фейерверкера 4-го класса (унтер-офицер­ский чин) в батарейной № 4 батареи 20-й артиллерий­ской бригады.

Толстой остался на Тереке и поступил на военную службу с намерением пройти суровую школу жизни, за­калить характер. В дневнике 5 февраля 1852 года он запи­сал: «Не боюсь смерти. Не боюсь и  страданий; но боюсь, что не сумею хорошо перенести страданий и смерти».

Горная война на Кавказе велась в исключительно тя­желых условиях. Вековые дремучие леса сковывали дей­ствия царских войск, тогда как горцы умело использова­ли природные условия.

Генерал Ермолов говорил о «Кавказской войне»: «Там есть такие дела, что можно послать да, вынувши часы, считать, через сколько времени посланного не бу­дет в живых».

Одной из существенных задач царской армии была прокладка просек в непроходимых горных чащах — рубки леса.

В январе Толстой находился в составе колонны пол­ковника Бакланова, участвовал в походах по ущелью Рошни, к верховьям реки Гойты и в сражениях за урочи­ще Урус-Мартан; затем с единорогом (орудием) был на­правлен в укрепление Герзель-аул. В последующие дни он принимал участие в рубках леса на крутых берегах извилистой речки Мичик и в окрестностях Мезоинских по­лей. В феврале продолжались рекогносцировки и рубка леса по берегам Джалки и Мичика. 

  В жарком сражении 18 февраля 1852 года Толстой едва не был убит снарядом, ударившим в колесо той пушки, которую он наводил. 13 июня 1853 года во время поездки из Воздвиженской в Грозную Лев Николаевич чуть не попал в плен. Толстой ехал с Садо Мисербиевым, взаимная выручка, скрепленная сердечной дружбой, по­могла им спастись от опасности.

Толстой писал в письме о Садо:

«Часто он мне доказывал свою преданность, подвер­гая себя разным опасностям для меня; у них (то есть у горцев — Б. В.) это считается за ничто — это стало при­вычкой и удовольствием»,

В условиях войны местный житель Садо, надо ду­мать, неоднократно спасал своего друга от серьезных опасностей. Можно предположить, что дружба с Садо помогла Толстому сблизиться с другими чеченцами....

Современники Толстого в своих воспоминаниях сви­детельствуют о трудностях горной войны.

Расскажем кратко с их слов об одной военной опера­ции. Надо было пробраться из Грозной в Куринское. Сто­яла очень неблагоприятная погода. Отряд, с обозом на колесах, сразу же попал под сильный снег с морозом и страшную метель, ледяной северный ветер надувал гро­мадные сугробы, колеса по ступицу тонули в снегу, ло­шади выбивались из сил, прозябшие, окоченевшие солда­ты проваливались в сугробы. Так с большим упорством продвигались весь день. Вынужденный ночлег прошел в степи. Топлива не было, и солдаты при разбушевавшей­ся метели провели всю ночь под открытым небом, заме­тенные снегом, без пищи и огня.

На следующий день продолжали путь, несмотря на то, что у многих были обморожены руки и ноги, распухли лица и воспалились глаза. Горячую пищу сварили толь­ко на привале у реки Сунжи. В Куринское вошли на другой день.

Чтобы занять в зимних условиях Хоби-Шавдонские высоты, надо было по гололедице карабкаться на кру­тизны с конной артиллерией и обозом, затем спускаться и идти по дебрям и лесным трущобам, пробивая дорогу по глубокому снегу. Орудия так проваливались в снег, что исчезали с лафетом в белом покрове. Лошади отка­зывались идти, их выпрягали, и солдаты вытягивали орудия.

В таких условиях разгорались горячие бои '. С наступлением теплой погоды начиналось таяние снегов, выпадали обильные дожди, реки и даже ручейки переполнялись водой, превращались в стремительные не­проходимые водные рубежи. Орудия, обоз, люди тонули в липкой грязи. Солдаты проклинали мерзкую погоду.

Военная жизнь плечом к плечу с простыми русскими солдатами и незнатными офицерами в определенной сте­пени сблизила Толстого с ними.

Конечно, аристократизм мешал ему сразу сдружиться с «совершенно необразованными», хотя и «славными», людьми. Надо также иметь в виду, что в свободное вре­мя большая часть кавказского офицерства предавалась попойкам, и азартным карточным играм. Толстой старал­ся не втягиваться в эти занятия, что не всегда ему удава­лось, были срывы, а за ними наступали дни тяжелых размышлений.   _

И все же Толстой сошелся с некоторыми    простыми офицерами. Так, с командиром батареи Никитой Петро­вичем Алексеевым Толстой переписывался несколько лет после отъезда с Кавказа и получал от него существенную помощь в собирании казачьих народных песен. Особенно симпатизировал он капитану Хилковскому, о котором писал: «Старый капитан Хилковский, из уральских казаков, старый солдат, простой, но благородный, храбрый и доб­рый». Его черты характера нашли отражение в образах капитанов Хлопова («Набег») и Тросенко    («Рубка леса»). Интересен отзыв Толстого о прапорщике легкой  № 6 батареи   Н. Буемском:    «Мой мальчуган   молод и мил. Он   жмет руки и готов к сердечным   излияниям».  Офицер Сулимовский вел с Толстым откровенные разговоры. Обратил на себя внимание Толстого и офицер линейного казачьего войска А. Пистолькорс, лихой джигит, любивший  покрасоваться  своей  храбростью.   Буемского нетрудно узнать в образе Аланина, а Пистолькорс узнал себя в Розенкранце («Набег») и был этим обижен.

Толстой осторожно завязывал новые знакомства среди  офицерства,    боясь   быть    втянутым   в    «мелочную жизнь», а также из-за стеснительности. Он знал, что производит на окружающих впечатление «гордеца» и «чуда­ка», на самом же деле был человеком застенчивым и, по существу, очень общительным. В станице Старогладковской двери его квартиры были открыты для всех, к нему приходили офицеры, казаки, чеченцы-кунаки (друзья). Толстому часто мешали работать, не давали покоя, а отделаться от гостей он не мог, боясь их обидеть. 11 января 1854 года он записал в дневнике: «Утром при­шел домой, но Жукевич и разные посетители не позволили ничем заняться. После обеда пришли Оголин, Жуке­вич, кунаки из Старого-Юрта и до сумерек не давали мне покою. Во время чая пришел Чекатовский». Через несколь­ко дней появилась запись: «Написал две главы. Утром писал, хотя и много мешали кунаки и Епишка. После обеда опять писал, и вечером были офицеры». По­добные факты не единичны. Уже по дороге с Кавказа в Ясную Поляну 27 января 1854 года Толстой сделал пра­вильный вывод, о котором нельзя забывать: «Я слишком общителен — люблю людей» (разрядка моя —Б. В.),

О незнатных кавказских офицерах Толстой перед отъ­ездом с Кавказа (19 января 1854 года) записал: «Нынче, думая о том, что я полюбил людей, которых не уважал прежде — товарищей — я вспомнил, как мне странна ка­залась привязанность к ним Николеньки».

Офицеры не знали, как много и упорно наблюдал, за ними молодой писатель, стараясь глубоко изучить их ха­рактеры.

На Кавказе Толстой оказался среди русских крестьян, одетых в серые шинели и находившихся в обстановке вой­ны или тяжелой походной и бивуачной жизни. Живое внимание к труженику войны, острая наблюдательность, богатая память помогли молодому писателю на всю жизнь сохранить воспоминания о кавказском солдате.

Молодой писатель стремился проникнуть во внутрен­ний мир солдатской массы и отдельных ее представите­лей, изучал характеры и поведение простых людей в по­вседневном общении с ними, в совместной жизни в кре­пости, в походе, во время боя.

Горная война в лесной местности с ее непомерными трудностями, роковыми неожиданностями требовала от солдат не только выносливости, мужества, храбрости, но и смекалки, инициативы, военной сообразительности, на­стоящей боевой дружбы.

Нельзя забывать, что русские солдаты были крепост­ными крестьянами, лишенными самых элементарных по­литических прав. Их принуждали участвовать в войне, они были вынуждены подчиняться жестокому режиму в армии.

В неоконченном, отрывке «Дяденька Жданов и кава­лер Чернов» Толстой показал положение молодого рек рута:

«Его выгоняли на ученье, — он шел, давали в руку тесак и приказывали делать рукой так, — он делал, как мог, его били, — он терпел. Его били не затем, чтобы он делал лучше, но затем, что он солдат, а солдата нужно бить. Выгоняли его на работу, он шел и работал, и его били; его били опять не затем, чтобы он больше или лучше работал, но затем, что так нужно. — Он понимать это. Кончалась работа или ученье, он шел к котлу, брал; кусок хлеба, садился поодаль и кусал свой кусок, ни о чем не думая. Как только в голову ему заходила мысль, он пугался ее, как нечистого навождения, и старался заснуть».

Русские крестьяне, одетые в серые шинели, мечтали о родной деревне и полевых работах. И если обстановка представляла хотя бы малейшую возможность мирного общения с местным населением, солдаты вступали в дру­жескую беседу,

В повести «Хаджи-Мурат» Толстой устами солдата Авдеева передает его беседу с чеченскими лазутчиками;

«— Право, совсем как российские. Один женатый.— Марушка, говорю, бар? — Бар, говорят.— Баранчук, гово­рю, бар? — Бар. — Много? — Парочка, говорит. — Так разговорились хорошо. Хорошие ребята».

Можно утверждать, что подобного рода разговоры Толстой слышал в бытность свою на Кавказе неодно­кратно.

Положение молодого Толстого на Кавказе было свое­образным: аристократ-граф и артиллерист-солдат, он был вхож в солдатско-казацкую среду и в общество дво­рян-офицеров. Штабные офицеры видели в нем человека своего круга, с ним любезно разговаривал князь Ба­рятинский. Для солдат он был хотя и «барин», но свой брат-служивый. Все это, естественно, расширяло гори­зонт наблюдений Толстого.

Военная действительность толкала на глубокие раз­мышления о достоинстве человека, храбрости, долге, скромном величии простых людей, аморальности тех, кто жил чужим трудом.

Когда солнце скрывалось за бурунами, Толстой при неверном свете маленькой лампы или оплывшей свечи продолжал прерванную дневными заботами серьезную и откровенную беседу с самим собой — делал дневнико­вые заметки. Если ночь заставала в походном балагане, в палатке, если приходилось провожать день в Кизляре или на берегу Каспийского моря, то и здесь новые стро­ки ложились на страницы дневника. Заветная тетрадка путешествовала в Тифлис, владелец не расставался с, ней и на Минеральных Водах.

Вести дневник Толстой начал с 1847 года. Тогда же он записал: «Я никогда не имел дневника, потому что не видал никакой пользы от него. — Теперь же, когда я занимаюсь развитием своих способностей, по дневнику я буду в состоянии судить о ходе этого развития». Тол­стой хотел лучше судить о самом себе, чтобы правильно жить. В октябре 1853 года Толстой несколько дней вел отдельную тетрадку, в которую записывал «сведения, наблюдения, мысли и правила». Цель правил — помочь самому себе отказаться от дурных влияний и привычек светской среды и способствовать всестороннему развитию духовных качеств.

...Трудно избавиться от укоренившихся порочных на­клонностей. Нужны сила воли, настойчивость, упорство. Особенно хотелось молодому человеку избавиться от тщеславия, которое он называл «моральной болезнью вроде проказы». «Она (эта болезнь — Б. В.),— писал Толстой, — не разрушает одной части, но уродует все,— она понемногу и незаметно закрадывается и потом раз­вивается во всем организме». «Тщеславный человек не знает ни истинной радости, ни горя, ни любви, ни стра­ху, ни отчаяния, ни ненависти — все [в нем] неестест­венно, насильственно. Тщеславие есть какая-то недозре­лая любовь к славе, какое-то самолюбие, перенесенное в мнение других — он любит себя не таким, каким он есть, а каким он показывается другим».

Толстой стремится найти причины, способствовавшие распространению в дворянских молодых людях тщесла­вия, и указывает на бездействие, роскошь, отсутствие забот и лишений. Простые люди — яснополянские кресть­яне, кавказские солдаты, терские казаки, горцы — своей жизнью и взглядами на действительность подсказали молодому писателю простую и вместе с тем великую истину о труде и правила нравственного поведения:

«Каждому делу предавайся вполне, старайся делать его наилучшим образом».

«Всегда трудись».

«Преодолевай тоску трудом, а не развлечением».

«Не лги».

«Не тщеславься».

Необходима серьезная цель в жизни! А где она — эта великая цель? В поисках ее молодой человек коле­бался, сомневался, отчаивался...

Два раза Толстого представляли к наградам, но об­стоятельства складывались так, что он не получал их. В третий раз, когда возник вопрос, кого наградить — Толстого или ящичного рядового Андреева, — Толстой добровольно отказался от награды в пользу старого во­ина, зная, что георгиевский крест давал солдату право на пожизненную пенсию в размере оклада жалования.

Имея перед собой пример скромного героизма со стороны русских солдат, Толстой стремился воспитывать в себе мужество, храбрость, выносливость.

Самоанализ был свойственен Толстому с юности, в i военных условиях Кавказа он стал глубже, определен­нее. Здесь впервые Толстой увидел человека, преодоле­вающего труднейшие обстоятельства войны, человека перед лицом смерти, и сам оказался в таких условиях. «Я желал, — писал он, — чтобы судьба ставила меня в положения трудные, для которых нужны сила души и добродетель». Так впоследствии ставил в трудные жиз­ненные положения Толстой-писатель своих героев, что­бы раскрыть сокровенные уголки их внутреннего мира.

Кавказские дневники писателя говорят, что Толстой «чрезвычайно внимательно изучал тайны жизни человеческого духа в самом себе»  (Н. Чернышевский). Углуб­ленный самоанализ Толстого, как   известно, — один   из источников своеобразия его художественного метода.

Постоянным местожительством Толстого была стани­ца Старогладковская, населенная гребенскими каз.аками, самыми    ранними    русскими   поселенцами    на   Тереке.

Предполагают, что русские люди проникли на Терек в XVI веке и поселились в районе невысоких гор—гребней.

В Старогладковской Толстой жил со своим слугой на нескольких квартирах поочередно, а некоторое время у старого одинокого казака Епифана Сехина — заядлого охотника и талантливого исполнителя народных песен. Долгие годы помнили станичники сурового деда. В обыч­ные дни он носил старый бешмет, козловые штаны, порш­ни (обувь из невыделанной кожи), на голове — волчью папаху, на плечах вместо бурки — звериную шкуру вверх шерстью, в руках держал винтовку. В праздники Епифан, несмотря на свои преклонные годы, а ему было более 80 лет, любил выпить и под звуки самодельной балалайки спеть и даже поплясать. Дядюка Епишка—так звали старика в станице — подружился с Толстым, брал его с собой на охоту, знакомил с обычаями и нравами горских народов и казачества, рассказывал про старину, пел ка­зачьи, солдатские, горские песни.

Про дядюку говорили, что «ему вся Чечня — куна­ки». Он бесстрашно уходил в горы к своим друзьям-че­ченцам, где его принимали с почетом. Епишка был глу­боко убежден в том, что горцы и русские должны жить в мире и дружбе, к этому мнению пришел и Л. Н. Тол­стой.

Изучив глубже кавказскую действительность, Толстой безоговорочно осудил войну. Его симпатии склонились на сторону тружеников горцев и русских солдат, которых вынуждали сражаться.

«Война? — спрашивал Толстой себя и отвечал: — Какое непонятное явление. Когда рассудок задает себе вопрос, справедливо ли, необходимо ли оно, внутренний голос всегда отвечает: нет».

Толстой справедливо обвинял в войне на Кавказе ца­ризм. В черновом варианте рассказа «Набег» он гово­рит о том, «который заставил всех находить пользу и удовольствие в этой войне» — то есть о Николае I. В преклонных годах великий писатель в повести «Хаджи-Мурат» резко осудил царское правительство за колони­альную политику на Кавказе.

Много интересного и поучительного рассказывал дя­дюка Епишка молодому писателю, и не только рассказывал. Дружба с бывалым гребенским казаком помогла Толстому лучше изучить историческое прошлое казачест­ва, быт и нравы линейных станиц и горских аулов, ду­ховную и материальную культуру народов, живших здесь, помогла глубже взглянуть на действительность глазами простого трудового народа. С интересом запоминал Тол­стой то, чему учил его старый бобыль. Прошли годы, и Л. Н. Толстой в повести «Казаки» в образе казака Брош­ки зарисовал многие черты Епифана Сехина.

Славу хорошего песенника завоевал в станице не только дед Епишка, но и его племянник молодой казак Лука Сехин, с которым Толстой тоже часто встречался и пение которого слушал с большим удовольствием.

Особенно любили Толстого дети, казачата. Молодой человек играл с ними запросто на станичных улицах, рассказывал различные историйки, засиживался до позднего вечера, угощал их конфетами и другими ла­комствами.

Внимание, какое уделял писатель детям, не было праздным любопытством. Вопросы воспитания, форми­рования духовного мира ребенка особенно интересовали Толстого, создававшего в это время первые две части своей трилогии «Детство» и «Отрочество». Непосредст­венные наблюдения над станичными и горскими ребята­ми, видимо, помогали писателю трезво смотреть на вос­питание дворянских детей в помещичьих усадьбах.

Живя в Старогладковской, Толстой старался следо­вать правилам, установленным им самим, и отвыкать от светских привычек. Он с отвращением и сожалением вспоминал «всю мелочную и порочную сторону жизни» в кругу аристократической молодежи, его пугал «бесцветный омут мелочной, бесцельной жизни».

«Я ищу все какого-то расположения духа, взгляда на вещи, образа жизни, которого я ни найти, ни определить не умею. Хотелось бы мне больше порядка в умственной деятельности, больше самой деятельности, больше вмес­те с тем свободы и непринужденности»,— писал Толстой 12 июня 1851 года в дневнике. Эта же мысль за­писана им 2 декабря 1853 года: «Правило от лени — порядок в жизни, порядок в умственных и физических занятиях».

В Старогладковской Толстой близко сошелся со ста­ничниками, бывал у них на вечеринках, на свадьбах, выходил на хороводы, которые водила молодежь на станич­ной площади, угощал девушек семечками, орехами и конфетами, внимательно наблюдал быт, нравы, харак­тер гребенцов, старался записать в дневнике или запом­нить особенности речи станичников, отрывки интересных разговоров, разнообразные впечатления из жизни про­стых людей.

Толстой наблюдал нравы, быт, обычаи терских ста­ниц. Интересны такие записи в дневнике Толстого:

«Общеупотребительные внутренние лекарства в про­стом народе суть: сулема, росной ладан, имбирь». Это из области народной медицины. «Ведьмы напускают сон на детей, таскают их в глухое место и высасывают из них кровь». «Есть разрыв-трава, отворяющая двери, кандалы, замки, которую черепаха принесла, чтобы отворить пле­тень, которым загородили ее гнездо». Это уже из области станичных суеверий...

Молодой писатель настойчиво проникал в тайны на­родной поэтической речи.

Пропели девушки песню с припевом, и Толстой при­метил, что «один из замечательнейших признаков гибко­сти русского языка» — изменяемость в песне рефрена (припева):

По горенке милый ходит,

Тяжело вздыхает (тяжко воздыхает,

тяжко он вздыхает, плачет воздыхает).

Толстой заметил «склонность простого русского на­рода» переиначивать названия и то, что никогда подоб­ные названия не были неблагозвучны. В дневнике при­ведены примеры: Аргун (название реки) — Варгунай, Невинномысская (название станицы) — Безвинка. Создавая позже свои художественные произведения, Тол­стой помнил об этой склонности народа. В казачьей пес­не вместо «мяса лебединого» находим— «мяса лебедикого» («Казаки»), русские солдаты Шамиля называли Шмель («Хаджи-Мурат»).

Понравилась молодому писателю народная манера давать вещам и животным меткие названия: бык — Алексеич, ящик — бабушкина шкатулка.

Часто бывал у Толстого старый Епишка и всегда что-нибудь рассказывал. Многое Толстой запомнил, кое-что записал в дневник. Рассказал Епишка о бабе, которая выла (плакала) и причитала: «Где горе не ходило и на нас бедных...» А другая, уговаривая его не скупиться, ска­зала: «Уж 5-то рублей тебя не родили!» Толстому понра­вилось это выражение.

Проходил однажды молодой писатель по станице и подслушал короткий, но образный разговор:

A.         — Нынче зима с моря идет.

B.         — Да, крылом.

...Встретил безногого угрюмого солдата и спросил, отчего у него нет Георгиевского креста.

—   Кресты дают тому, кто лошадей хорошо чистит,— сказал он, отворачиваясь.

—   И кто кашу сладко варит, — подхватили, смеясь, мальчишки, шедшие за ним…

Толстой внимательно вслушивался в новые для него слова:

«Чупрун — бабий зипун.

Гуйма — ковровая кибитка, в которой живут ногай­ские бабы и девки».

Так в круг интересов молодого писателя попала жизнь ногайцев, потом отразившаяся в повести «Казаки» и в «Кавказском пленнике».

Толстой обладал очень хорошей памятью, а она так же необходима писателю, как голос — певцу, острое зрение — машинисту электровоза. Многие записи в дневни­ке — «заметы» на память и сразу нам непонятны. Например, Толстой записал: «Япишка, сафа-гильды, ка­зачьи хороводы с песнями и стрельбой, шакалки и славная звездная ночь — славно». Мы остановимся перед этой записью в некотором недоумении. Что такое «сафа-гильды»? Причем здесь шакалки? Разве такое диво — звездная ночь?

А что мог увидеть Толстой, перечитывая «странную» запись?

Летом в праздничные дни в заповедной роще или на станичной площади с утра собираются разряженные де­вушки и девочки, а также молодые парни и служилые казаки. Трещат разгрызаемые арбузные семечки, звучат говор, задорный смех, песни. Вспыхивает лихая лезгинка под ритмичное хлопанье в ладоши и дробь бубна. Разrap веселья наступает к ночи. Звонко разносится при­ятный, молодой голос невидимой в темноте запевалы. Песню дружно подхватывают подруги. В такт песне кру­жатся хороводы. Подходят все новые и новые певцы, тан­цоры и просто зрители. Пожилые казаки и казачки улы­баются, вспоминают свои молодые годы. В стороне вспыхнул смех, еще громче. Ну, конечно же, пришел ста­рый шутник и балагур Епишка, с ним — молодой чело­век в черкеске и папахе, но не казак. Это Толстой. Епиш­ка оборвал очередную шутку и, обращаясь к своему спутнику, церемонно кланяется: «Сафа-гильды!» — что значит «добро пожаловать». Приглашение вызывает смех. «Щутю!» — задорно выкрикивает старик. Гремит хоро­водная... Кто-то от избытка чувств, по горскому обычаю, выстрелил из пистолета вверх. Может быть, один из гостей? У казаков много друзей в соседних аулах. А на черном небе по-южному сияет великое множество ярких звезд, где-то совсем недалеко пронзительно кричат, пла­чут и хохочут шакалы. В груди подымается радостное чувство. Громче звучат хороводные песни...

В дни, когда молодой писатель оставался дома, он вставал рано, занимался гимнастикой, практиковался в стрельбе, иногда рисовал, много читал и упорно писал, изучал историю.

Очень любил Толстой охоту. Даже находясь в Тиф­лисе, он мечтал об охоте по пороше. Брату Сергею Нико­лаевичу и его жене он писал из Тифлиса: «Охота здесь чудо! Чистые поля, болотцы, набитые русаками, и ост­рова не из леса, а из камышу, в которых держутся ли­сицы. Я всего 9 раз был в поле, от станицы в 10 и 15 верстах, и с двумя собаками, из которых одна отличная, а другая дрянь, затравил 2-х лисиц и русаков с 60. Как приеду (в станицу Старогладковскую — Б. В.), так по­пробую травить коз. На охотах с ружьями на кабанов, оленей я присутствовал неоднократно, но ничего сам не убил».

Через двадцать лет Толстой об охоте на Кавказе на­писал несколько детских рассказов: «Фазаны», «Черепа­ха» и об охотничьих собаках Мильтоне и Бульке. В пер­вом из них описаны разные виды охоты на фазанов. Обращает на себя внимание охота с «кобылкой»: так любил охотиться Епишка. Полотно на двух палках, за которым скрывался охотник, называлось «кобылкой» пото­му, что на нем была нарисована лошадь.

Гребенское  казачество привлекло серьезное внимание Толстого.

Терцы не знали крепостного гнета, капиталистические отношения в станицах только зарождались. Казаков ца­ризм ставил в привилегированное положение, они жили богаче крепостного крестьянства, но и в их среде уже развивалось социальное неравенство: были богачи и бедняки.

Толстой увидел в гребенцах смелых и трудолюбивых, умных и талантливых русских людей, свободных от це­пей крепостничества. Перед Толстым раскрывалась но­вая для него страница - жизнь оказаченной части рус­ского народа, волей исторических судеб попавшего на Терек. Издавна в глазах крепостного крестьянства жизнь казаков представлялась идеалом. История пока­зывает, что было немало случаев, когда крепостные кре­стьяне подымали восстания с требованием приписать их в казаки или самовольно устремлялись на юг, к Дону и Тереку.

Толстой взглянул на казачество с точки зрения кре­стьянства, с позиций примитивного крестьянского демо­кратизма и не придал значения социальным противоре­чиям внутри казачьей общины. После отъезда с Кавказа писатель пришел к мысли: «Будущность России казаче­ство — свобода, равенство и обязательная военная служ­ба каждого» (дневниковая запись от 1 апреля 1857 го­да). Эти взгляды нашли отражение в повести «Казаки». Писатель полагал, что народ вернется к патриархальным отношениям, и был, конечно, неправ...

Повесть «Казаки» выросла из каждодневных наблюде­ний, переживаний, размышлений.

В октябре 1852 года Толстой некоторые свои творче­ские замыслы оформил в виде дневниковой записи — пла­на «Очерков Кавказа». Первый раздел «Нравы народа» включал пункты: Рассказ Балты, Поездка в Мамакай-Юрт и другие. Третий раздел озаглавлен «Война» и со­стоял из: «а) Переход, в) Движение, с) Что такое храб­рость?» Через день в «Очерки Кавказа» были включены «Рассказы Япишки» — «а) об охоте, в) о старом житье казаков, с) о его похождении в горах».

О «Рассказе Балты» мы скажем ниже. «Поездка в Мамакай-Юрт» осталась неоконченной и материал из нее был частично использован в рассказе «Рубка леса». Раздел «Война» превратился в рассказ «Набег». А «Рас­сказы Япишки» вошли в повесть «Казаки».

Изучая жизнь станиц, молодой писатель обратил вни­мание на случаи бегства казаков в горы. Из беглых у Шамиля, по преданиям, образовалась в ауле Дарго це­лая слобода. Считали, что название аула «Урус-Мартан» происходит от «Русский Мартын», в Червленной называ­ли беглых казаков Корчагина, Свиткина, Фролова. Из Наурской станицы бежал Яков Алпатов, ловкий и сильный джигит. После очередного столкновения с мест­ными властями казак, чтобы избежать публичного наказа­ния розгами, скрылся в горы. Он организовал партию в 50 человек и устраивал набеги. Многие беглецы были пойманы, некоторые из них в тот момент, когда тайком пробирались в станицы к родному дому. Корчагина по­весили, Фролова и Алпатова расстреляли. Беглецы бы­ли разные: от разбойников и предателей до людей, кото­рые бегством демонстрировали свой протест против гнета царских военных властей, против поругания личного до­стоинства, пытаясь в горах обрести свободу.

Интерес к беглецам натолкнул писателя на создание большого романа в 3-х частях «Беглец» или «Беглый ка­зак». По первоначальным вариантам он должен был по­вествовать об истории казака Кирки (или Гурки), бежав­шего в горы после столкновения с офицером, пытавшим­ся ухаживать за его женой Марьяной. Затем казак тайком приходит в станицу, чтобы встретиться с женой, его ловят и казнят.

Над произведением о беглом казаке писатель рабо­тал около десяти лет. Творческий замысел изменялся и в конце концов воплотился в повести «Казаки» (1863), ярко и рельефно рисующей жизнь гребенских линейных станиц.

Со страниц повести звучат подлинные народные песни гребенцов, слышится их своеобразная речь, перед читате­лями возникают пейзажи и бытовые сцены, списанные с натуры. Станица Новомлинская — место действия повести — вобрала характерные черты станиц Червленной и Старогладковской.

В повести нарисован Нижне-Протоцкий пост, на котором находился молодой казак Лукашка. Известно, что Нижне-Протоцкий пост был расположен вниз по Тереку от станицы Новогладковской; по описанию дореволюци­онного автора, с западной и восточной стороны был окру­жен лесом, представлял собой караульную турлучную хату, обнесенную двойным плетнем и обрытую канавой.

В повести рассказано о ночной стычке горцев и каза­ков на Тереке, а потом около станицы, в бурунах. Доку­менты сообщают, что в ночь с 14 на 15 января 1854 го­да произошла перестрелка казаков Нижне-Протоцкого поста с неприятельской партией, а 17 ноября 1853 года партия горцев, засевшая на кургане, была обнаружена командой казаков в степи, недалеко от станицы Калиновской, и пр.

Можно с уверенностью утверждать, что эти и подоб­ные им события нашли отражение в повести.

Ну, а вопрос о прототипах? Он до сих пор волнует станичников, жителей Старогладковской. Приезжайте сюда и вы обязательно встретите человека, который по­дробно и очень живо расскажет о любви молодого Тол­стого к казачке Зинаиде Максимовой, дочери учителя, и добавит: «Все он изобразил в своей книжке «Казаки». Зинаида там называется Марьяной, а сам Толстой — Олениным».

В архиве Музея-усадьбы Л. Н. Толстого Ясная По­ляна хранятся записи рассказов старогладковских стари­ков. Эти рассказы передаются в станице из поколения в поколение. Они повествуют о том, что молодой Толстой стоял на квартире у Максимовых и влюбился в задорную, работящую красавицу Зинаиду. Он ходил даже к ней на свидание ночью. Крадучись, подходил к ее окну, стуком вызывал девушку, но она не выходила. Зинаида на предложение Толстого стать его женой ответила отказом и вышла замуж за местного казака Федора — храброго джигита. Толстой был приятелем Федора, и хотя очень тосковал о Зине, не подал виду, а подарил казаку своего коня, сказав: «На, езди и будь счастлив с Зиночкой».

Надо сказать, что прототипов Марьянки. находили много. В одном из вариантов повести Марьянка названа Догадихиной. В Червленной жила красавица Дунька Догадихина. Как говорит предание, М. Ю. Лермонтов под ее пение написал «Казачью колыбельную песню». Позже у нее была красавица дочь Саша Догадихина. Может быть, одна из них стала прототипом героини Толстого?

В повести большую роль играет дед Брошка. Установ­лено, что он «списан» с Епифана Сехина — с Япишки, как иногда называл его Толстой. Не вызывает сомнений автобиографическая основа образа Дмитрия Оленина. Взаимоотношения юнкера и старого казака напоминают отношения Толстого и Епишки.

13 ноября 1852 года Толстой записал в дневнике: «Прекрасно сказал Япишка, что я какой-то нелюбимый...» Нелюбимым называет Ерошка Оленина в повести. 8 июля 1853 года Толстой «сделал очень дурно»: не остановил мальчишек, которые дразнили Епишку. В повести маль­чишки дразнят Ерошку: «Кувшин облизал...» и проч. Дневниковая запись о черепахе, достающей разрыв-траву, использована в повести в разговоре Лукашки с Епишкой и т. д.

Казака Ергушова, нарисованного в повести, тоже зна­ли в станице.

Останавливаясь на прототипах героев повести, мы далеки от наивного сближения писателя с копироваль­щиком. Вспомним слова самого Толстого, сказанные по этому поводу: «Да, я часто пишу с натуры. Прежде да­же (в молодые годы — Б. В.) фамилии героев писал в черновых работах настоящие, чтобы яснее пред­ставить себе то лицо, с которого я писал. И переменял фамилии, уже заканчивая отделку рассказа... Но я ду­маю так, что если писать прямо с натуры одного какого-нибудь человека, то это выйдет совсем не типично — по­лучится нечто единичное, исключительное и неинтересное. А нужно именно взять у кого-нибудь его главные, ха­рактерные черты и дополнить характерными чертами других людей, которых наблюдал. Тогда типично. Нуж­но наблюдать много однородных людей, чтобы создать один определенный тип» .

Главным героем повести «Казаки» выступает талант­ливый, умный, свободолюбивый русский народ    в   лице трудового гребенского казачества. Сельскохозяйствен­ный труд определяет духовную жизнь Новомлинеко. Жизнь казачества противопоставлена паразитическому существованию аристократии. Повесть зовет к мирному содружеству братских народов. «Казаки» — новый этап в развитии таланта молодого Толстого...  

Толстой приобрел друзей и среди чеченцев. Как мы уже говорили, другом Толстого был Садо Мисербиев. Трудно сейчас установить всех, с кем дружили братья Толстые, но, видимо, хороших знакомых среди чеченцев у них было много. Николай Николаевич тоже интересо­вался бытом, нравами местных жителей и даже написал рассказ «Чеченка», который до нас не дошел. Льву Ни­колаевичу он очень понравился.

В Грозной жил приятель братьев Толстых чеченец Балта Исаев — маркитант (продавец съестных припасов при воинской части), разговорчивый и веселый человек.

Толстой хорошо знал аулы предгорной равнины, он бывал в аулах, расположенных около крепости Грозной, не мог миновать аула Чах-Кири, примыкавшего к укреп­лению Воздвиженскому. Молодого писателя интересова­ла горная Чечня, в те времена представлявшая собой естественную труднодоступную крепость: вековой лес покрывал горы и пропасти, на дне которых ревели реки с такой силой, что не было слышно ружейного выстрела. По горам вели опасные тропки, по ним ходили только привычные горские лошади.

О быте, нравах жителей горных аулов Толстому рас­сказывали знакомые горцы и казаки. Однажды Балта поведал Толстому «драматическую» историю семейства Джеми, истребленную царскими сатрапами. Л. Н. Тол­стого потрясло услышанное, он записал в дневнике: «Вот сюжет для Кавказского рассказа», а в «Очерки Кавказа» внес пункт «Рассказ Балты». На этой основе потом возник рассказ «Набег».

Часто приходил к Толстому в Старогдадковской  чеченец Дурда. Однажды он рассказал про стычку Хад­жи-Мурата с Арслан-Ханом около мечети. Через много лет Толстой изобразил этот эпизод в повести «Хаджи-Мурат».

Чтобы лучше узнать жизнь горцев, Толстой стал изучать кумыкский или, как он иногда неправильно называл, татарский язык. На равнине межплеменным язы­ком был в те времена кумыкский, а в горах Дагестана — аварский.

По свидетельству советского исследователя У. Б. Далгат, Л. Н. Толстой в повести «Хаджи-Мурат» использо­вал не только письменные источники о северокавказских горцах, но и материал, которого не было в литературе, то есть  полученный непосредственно  из жизни.

Прекрасное знание кавказской действительности с ог­ромной силой сказалось и в рассказе «Кавказский плен­ник» в изображении быта, нравов, характеров горцев.

Нам ничего не известно о дружеских отношениях Тол­стого к горским детишкам, но, прочитав «Кавказского пленника» или «Хаджи-Мурата», мы поймем, что моло­дой писатель любил детей не только в станицах. Вспом­ним милый образ девочки Дины, ее чистую привязан­ность к русскому пленному Жилину.

Надо было освободить Жилина от колодки:

«Прибежала Дина, взяла камень и говорит.— Дай, я.

Села на коленочки, начала выворачивать. Да рученки тонкие, как прутики, ничего силы нет. Бросила ка­мень, заплакала...»

Толстой любуется Диной, как и мальчиком из пове­сти «Хаджи-Мурат».

О глубоком проникновении великого писателя в жизнь северокавказских горцев говорит случай, расска­занный советским поэтом Н. Тихоновым. Старики авар­цы, узнав, что повесть «Хаджи-Мурат» написал русский офицер, не бывший в Дагестане дальше Хасав-Юрта, сказали: «Нет, это не он писал. Все старики говорят, что это не он писал, что это писал бог. — Почему бог? — Как же. Вы говорите, что этот человек был русский офицер, он по нашему не говорил, он не жил в Дагеста­не,— откуда же он знает, что ел Шамиль и что он ду­мал? А мы помним. Это так и было. И в таких одеждах он ходил. Как же, он сквозь стены что ли видел?» .

В линейных станицах и в аулах молодой писатель оказался у родников устного народного творчества. На­ходясь в Ясной Поляне, Толстой   полюбил    поэтическое творчество народа. В детстве вместе с крестьянскими детьми он играл в народные игры, слышал народные песни, сказки, видел пляски и хороводы. Но только на Кавказе молодой писатель проявил активный интерес к фольклору: стал собирать лучшие образцы его и вос­пользовался им как творческим источником для своих художественных произведений.

Стихийное тяготение Толстого к крестьянству при­водило его к народной литературе, о которой он перед отъездом на Кавказ писал: «У народа есть своя литера­тура — прекрасная, неподражаемая; но она не подделка, она выпевается из среды самого народа».

Терское казачество пестро по своему происхожде­нию. Терек заселялся казачьими группами из различных мест России, здесь оседали выходцы с Украины, из Ар­мении, Грузии, Дагестана, они приносили фольклор сво­их народов и, объединившись, продолжали поэтическую деятельность. Казаки совершали далекие походы, все это тоже сказывалось на их репертуаре. Гребенцы бе­режно хранили старинные русские народные песни.

Станичный друг писателя дед Епишка был прекрас­ным знатоком казачьих и горских песен, которые с удо­вольствием пел Толстому. От него Толстой записал текст редкой эпической песни о девушке, родившей Александ­ра Македонского.

От Балты и Садо были записаны две чеченские сва­дебные песни, исполнявшиеся женщинами. Знаток чеченского языка профессор Н. Ф. Яковлев установил «удивительную в тогдашних условиях точность записи и передачи непосредственного акустического впечатления, пользуясь знаками русского алфавита».

В первой песне поется о том, как девушка пыталась избежать встречи с суженым, но все же встретилась с ним.

Во второй песне рисуется идеальный жених, с точки зрения невесты: храбрый джигит. Ему отдается предпоч­тение перед грузинским князем и богачом, торгующим шелком. Идеальным женихом признан молодец — «из ночи день делающий», другими словами, так же храбрый ночью, как и днем.

В записной книжке Л. Н. Толстого имеется горская сказка о правде и лжи: «Один хан загадал загадку: далеко ли правда от неправды живет? Никто не мог раз­гадать. «Икки илли, — сказал он, т. е. два вершка (два, 2 пальца)». Почему? — спросили его. Он приложил ру­ку к виску так, что 4 пальца занимали все пространство от глаза до уха».

Можно с уверенностью сказать, что формирование сильных сторон во взглядах Толстого на фольклор связа­но с непосредственным изучением им устного народного творчества на Кавказе.

Велика роль устной народной поэзии в повести «Ка­заки». Она овеяна фольклором: с песнями просыпается станица, с песнями проходит работа, с песнями уезжа­ют и возвращаются казаки с походов, песни поют во время гулянок, песня звучит ночью в уже сонной ста­нице.

В атмосфере народного творчества живут герои по­вести, песня раскрывает их внутренний мир, как бы предсказывает события, а такие персонажи повести, как Лукашка, Марьяна, сами близки к героям народной поэзии.

В «Казаках» приведены подлинные тексты песен, по­лученные Толстым позже с Терской линии. Тексты двух песен, приведенные в повести «Хаджи-Мурат», Толстой заимствовал из книги. Но важно то, что писа­тель с огромной правдивостью воссоздал поэтическую «душу» народов. В этом ему помогла живая дейст­вительность: гребенские казаки и северокавказские гор­цы на самом деле в высшей степени поэтичны. Песня в их жизни играет большую роль...

Серьезная любознательность вела молодого писате­ля на новые места, приводила к новым встречам. Оста­новимся на некоторых из них.

22 ноября 1853 года Л. Н. Толстой записал в дневни­ке: «Третьего дня был у меня Хастатов, в котором я ни­как не мог найти ничего очень странного, исключая того, что он неглуп и светский человек. Я болтал с ним до позд­ней ночи о Москве...» Речь идет об Акиме Акимовиче Хастатове, двоюродном дяде М. Ю. Лермонтова, отстав­ном штабс-капитане и шелкозаводском помещике. По Кизлярской линии о Хастатове ходило множество анекдо­тов, рассказывали о его бесшабашной храбрости и удаль­стве. Хастатов был другом Лермонтова. Есть основания утверждать, что случай похищения горянки, изображенный в «Бэле», и происшествие с поимкой пьяного казака в «Фаталисте» рассказаны Лермонтову Хастатовым и яв­ляются эпизодами из его жизни.

Другой знакомый Л. Н. Толстого — офицер в отставке Петр Аркадьевич Султанов. В дневнике 21 марта 1852 го­да о нем сказано: «Приехал Султанов, в восторге от то­го, что получил собак. Замечательная и оригинальная личность. Ежели бы у него не было страсти к собакам, он бы был отъявленной мерзавец». П. А. Султанов был заяд­лым охотником и страстным любителем охотничьих со­бак. Его почти всегда окружала свора псов всевозмож­ных пород и возрастов. П. А. Султанов хорошо знал Лермонтова и мог рассказать Л. Н. Толстому о нем. Су­ществует предположение, что Толстой от Султанова услы­шал о Р. И. Дорохове. Руфин Иванович Дорохов, сын героя Отечественной войны 1812 года И. С. Дорохова, получил образование в Пажеском корпусе, начал воен­ную службу пятнадцатилетним прапорщиком, отличался в боях, а за всякого рода проступки несколько раз был разжалован в рядовые. Убит в чине хорунжего 18 января 1852 года.

В августе 1829 года Дорохов встретился с А. С. Пушки­ным, на которого он произвел хорошее впечатление. Пуш­кин находил в нем «тьму грации» и «много прелести в его товариществе». От юнкера Малороссийского казачь­его № 1 полка Р. И. Дорохова в октябре 1840 года Лер­монтов принял команду над отрядом «охотников».

Р. Дорохов не только воевал, но и писал стихи. В жур­нале «Сын Отечества» за 1837 год публиковались его стихотворения «Лезгинскому 'кинжалу», «К. К…у» («Бле­стящ аккорд твоей цевницы»).

Установлено, что прототипом Долохова («Война и мир») Толстому послужил Р. И. Дорохов. Прямых дан­ных о знакомстве Толстого с Дороховым нет, но не ис­ключена возможность, что они были знакомы.

Толстой объехал левый фланг Кавказского фронта почти от Грозной до Кизляра и ездил дальше - к бере­гам Каспийского моря. Неоднократно бывал Толстой почти во всех терских станицах. Особенно полюбилась ему Червленная. В од­ном из ранних вариантов повести «Казаки» он писал: «Червленная станица — сердце гребенских казаков.., в станице Червленной характер населения сохранился резче, чем в других». И это соответствовало действитель­ности. В Старогладковскую, например, были переселены украинцы, а в Червленной жили только потомки древних гребенцов.

В апреле 1853 года Толстой в Червленной попытался написать стихотворение в духе народной казачьей песни (баллады) о девушке-казачке, встречающей своего жени­ха. Широким читательским кругам хорошо известен Л. Н. Толстой - гениальный прозаик, а в молодости он написал много стихотворений (в дневнике от 30 декабря 1852 года находим: «Вечером написал стишков 30, поря­дочно») . Стихотворение-песня «Эй, Марьяна, брось рабо­ту!», о котором мы говорим, интересно еще и тем, что в нем впервые встречается Марьяна, будущая героиня по­вести «Казаки».

В 50-х годах на Кавказской линии среди казачества и солдат искусственно насаждались песни «ура-патриотиче­ского», монархического содержания, прославляющие царя и его сподвижников, ведущих колониальную войну. В противовес им Толстой обратился к трудовой массе казачества и нарисовал картины из ее жизни.

В апреле 1852 года Толстой отправился путешество­вать на берег Каспийского моря. По дороге он заезжал в населенные пункты: Большую Арешевку, находящуюся в верстах 30 на северо-восток от Кизляра, и в Серебряковку.

Л. Н. Толстой приехал в деревню Большую Арешевку из Кизляра. Чувствовал он себя нездоровым, но поездка понравилась. 21 апреля Толстой записал в дневнике: «Це­лый день я был на воздухе и в движении. Весна и время проходят, а болезни никогда не пройдут».

Известно, что первые помещичьи деревни в Кизлярском уезде появились в 1784 году. Царское правительство, стремясь освоить Предкавказье, раздавало земли в меж­дуречье Куры и Терека русским помещикам, офицерам, чиновникам и местной феодальной знати. Землевладель­цы переселяли на Северный Кавказ крепостных из центральных губерний.    Так   возникли    помещичьи деревни Большая и Малая Арешевка, принадлежавшие Арешеву; Серебряковка, владельцем которой был Серебряков; Тарумовка — собственность помещицы Тарумовой и другие. Большая Арешевка резко отличалась внешним видом и жизнью населения от гребенских   станиц.    Избы, по­строенные из местного леса и крытые соломой или камы­шом,  напоминали мрачные крестьянские жилища цент­ральных губерний России. Мужики ходили в зипунах и лаптях. Деревню часто посещали болезни. Незадолго до приезда Толстого здесь вспыхнула   эпидемия   оспы. Ни врача, ни фельдшера не было. Приехавших оспопривива­телей крестьяне выгоняли со двора и не давали своих де­тей для прививки.

Мы не знаем, у кого останавливался Толстой в Боль­шой Арешевке и был ли знаком с местным помещиком. Проходя по деревне, писатель мог видеть помещичий дом, окруженный большим садом, состоящим из шелко­вичных деревьев и виноградных лоз. По деревне проте­кала Борозда — рукав Терека. На канале, прорытом из Борозды, работали две мучные мельницы. Толстой бесе­довал с крестьянами, интересовался их жизнью. В нем снова пробудился интерес к ведению хозяйства.

В дневнике находим запись: «Будь у меня деньги, ку­пил бы здесь имение, и уверен, что сумел бы — не так, как в России — хозяйничать выгодно». Но  не только о собственной выгоде задумывался молодой писатель. От­правившись на охоту, он «думал о рабстве». «На свободе подумаю хорошенько — выйдет   ли   брошюрка   из моих мыслей об этом предмете»,— записал Толстой. Угнетен­ное положение русского крестьянства продолжало волно­вать писателя. Возможно, что из   мысли   написать бро­шюрку о рабстве возник замысел создать большой «Роман русского помещика». Не случайно 3 августа в дневнике появилась запись, что в «Романе русского помещика» на­до изложить «зло правления русского». Окончательную ясность это намерение получило позже, уже за пределами Кавказа: «...сегодня, разговаривая со Столыпиным (зна­комый офицер—Б. В.) о рабстве в России, мне еще яс­нее, чем прежде, пришла мысль», что «главная мысль романа должна быть невозможность жизни правильной помещика образованного нашего века с рабством» (запись от 2 августа 1855 года). «Прежде» — это время пребыва­ния на Кавказе.

На Кавказе Толстой неоднократно возвращался к мысли о хозяйственной деятельности. 27 декабря 1852 го­да он высказал такое желание: «...мне хотелось бы писать здесь устав и план хозяйства».

Возобновив хозяйственную деятельность в Ясной По­ляне в 1856 году, Толстой решил отпустить своих кресть­ян «на свободу». Возможно, что в задуманной «брошюр­ке о рабстве» писатель хотел разработать этот вопрос...

Принято считать, что к мысли о необходимости ликви­дировать крепостное право Толстой пришел, участвуя в обороне Севастополя. Как видим, мысль эта возникла в процессе сравнения жизни казачества, не знавшего раб­ства, с жизнью крепостных переселенцев на Тереке и крестьян в Ясной Поляне. На Тереке Толстой вошел в избу казака, крестьянина, в походную палатку солдата добрым знакомым, другом, тогда как в Ясной Поляне при всех условиях он был для крестьян прежде всего барин, «ваше сиятельство». Это обстоятельство помогло лучше изучить жизнь простых людей на Кавказе.

С деревней Серебряковкой связана такая дневниковая запись Толстого:

«...выслушал в Серебряковке от крестьянина патети­ческую и натянутую историю, от которой, однако, слезы навернулись мне на глаза, о том, как он после 40 лет хотел видеться в России с родными. «Не чувствую. Вот просто, как дерево, только сердце так и бьется, как го­лубь. Тут всплеснула вот так руками и повалилась — «матушка родимая, встань да проснись, прилетела к тебе граничиая кукушечка»;  а тут обморок меня и накрыл».

Хотя запись торопливая, неясная, но и в таком виде она хватает за сердце, потому что слышится в ней искрен­ний голос простого и поэтического человека! Как точно найдено сравнение: «сердце бьется, как голубь». Или: «прилетела к тебе граничная кукушечка». Граничная, зна­чит живущая на далекой границе, «кукушечка» — потому что эта птица не имеет своей семьи, не вьет гнезда и всегда одинока, даже песенка ее однообразна и печальна...

В немногих словах рассказана печальная история, пе­реселенца, насильно вывезенного в далекий край.

Продолжая поездку,   Толстой   22 апреля    1852 года поздно, вечером приехал на побережье Каспия, в Шандруково. Он никогда не видел моря, а потому, несмотря на темноту, поспешил к побережью. Дальнейшее кратко описано в дневнике: «...принял болото за море и с по­мощью воображения черное болото составило для меня самую грозную величественную картину».

Все же Толстой дошел до пристани и «хлебнул мор­ской воды».

Следующий день начался с 7 часов утра. Толстой чувствовал себя больным, а потому решил никуда не вы­ходить. Перечитывал «Histoire d'Angleterre» («Историю Англии» Давида Юма), пробовал продолжать работу над «Детством», «любовался детьми». Любовь к детям у Толстого -  постоянное чувство: пройдут десятилетии, ве­ликий художник слова станет седобородым стариком, а его будут часто окружать собственные и чужие внуки.

К вечеру Толстой пошел на море, ездил на «татарском судне» и удачно поохотился.

23 апреля 1852 года Толстой записал в дневнике под­ряд несколько слов и выделил их: «корсаки, банк, грузильныя, ватага, блинник, чалка, перетяга». Что они обо­значают? Корсаки — название местной породы лисиц; банк (банка) — рукав реки, впадающий в море; грузильныя — удочки с грузилом; ватага — артель; длинник (длинка) — кол, длиной аршин в пять; чалка — веревка, причал; перетяга — веревка с прикрепленными на ней рыболовными крючками, перетянутая с одного берега ре­ки на другой. Так мы выяснили смысл непонятных слов.

Многое ли мы узнали? К сожалению, нет.

Известно, что слова имеют цвет, запах, вкус; они не­сут в себе сгусток мыслей, настроений, чувств, представ­лений. Не всегда легко обнаружить скрытую ценность слова.

Чтобы почувствовать прелесть и мудрость слова, надо сердцем любить и знать народ, создавший его, надо лю­бить и знать родную страну.

...Стояла весна — самая горячая пора массового лова сельди и частиковой рыбы; все трудоспособные или вы­ходили в море, или занимались разделкой и засолкой ры­бы. Можно представить, какие картины трудовой деятель­ности наблюдал Толстой.

Сказать, что чалка — это веревка, значит почти ниче­го не сказать. А ведь Толстой видел чалку — шершавый, тяжелый от морской волны, пахнущий солью и водными просторами пеньковый канат; живой, когда он, брошен­ный сильной и ловкой рукой, словно змея, падал на при­чал, а здесь его подхватывали другие мускулистые руки, накидывали на скользкую сваю и он натягивался, как струна, и держал беспокойную рыболовецкую посуду, плясавшую на волнах.

Была и другая чалка — скользкая тонкая веревка, пропахшая тузлуком (крепким соленым раствором) и по­блескивавшая прилипшей к ней мелкой рыбьей чешуей. Быстрые руки солильщиков «счаливали» — нанизывали на такую чалку соленую рыбу, продевая ее сквозь глаза.

Мало сказать, что ватага — артель. Надо хотя бы ко­роткое время понаблюдать этот трудовой коллектив в ра­боте и на отдыхе. Ватага — это бородатые мужики в вы­соких сапогах и рогожных фартуках, с обветренными ли­цами и воспаленными глазами, это девки и женщины с ножами и багорчиками, в опорках или тяжелых бахилах на ногах. Работали от темна до темна, дорожа каждым часом путины, боролись с морской стихией, вылавливали горы трепещущей рыбы и ловко разделывали ее. Вата­га —это свои порядки, свои радости и горести, свои песни...

Язык создается народом. Толстой чутко прислушивал­ся к речи великого  словотворца.

В дневнике находим такое высказывание: «Пробный камень ясного понимания предмета состоит в том, чтобы быть в состоянии передать его на простонародном языке необразованному человеку».

Поездка к морю понравилась Толстому. Из Пятигор­ска 30 мая он писал близкой родственнице: «За это время я совершил интересную и приятную поездку к Каспий­скому морю».

Несколько раз молодой писатель побывал в городе Кизляре. Здесь родился герой Отечественной войны 1812 года генерал Багратион, останавливался Лермонтов, слу­жил военным комендантом друг Пушкина поэт П. Кате­нин, некоторое время  жил знаменитый   хирург Пирогов.

Впервые Л. Н. Толстой посетил Кизляр, когда ехал из Астрахани в Старогладковскую в 1851 году.

Толстого могло заинтересовать название города. Если это так, то молодой писатель познакомился с легендами о возникновении названия «Кизляр». Вот одна из них. В период нашествия на Россию монголо-татар местные де­вушки собрались на берегу реки. Вдруг появились конные татаро-монголы и с криком: Кизляр! Кизляр! (Девушки, девушки!) поскакали за ними. Девушки, видя, что спа­сения нет, бросились в речку и утонули. С тех пор за этой местностью осталось такое название.

Это — легенда, а история говорит, что населенный пункт возник в XVIII веке, Кизлярская крепость — в 1735 году. Кизляр был превращен в 1773 году в уездный город Кавказского наместничества, но крепость и должность коменданта сохранялись. Кизлярская крепость в плане представляла собой правильный пятиугольник и была со­оружена из дерева и земли.

Выше крепости по Тереку находилась солдатская сло­бода. Город занимал территорию между истоком Кизляр­ки и старым руслом Терека. Город населяли грузины, ар­мяне, кумыки, ногайцы, черкесы, казанские татары, пер­сияне, русские. Поэтому город делился на отдельные кварталы, или районы, отгороженные друг от друга зем­ляными валами.

К середине XIX века Кизляр славился виноградарст­вом и виноделием.

Город имел три рынка: русский, армянский и татар­ский. Богачи строили большие и красивые деревянные дома на крепких каменных фундаментах с обширными подвалами, в которых хранилось   вино и другие товары.

Большинство же домов представляло собой убогие, жалкие строения бедноты: саманные сакли, турлучные домишки с плоскими земляными или камышовыми кры­шами, поросшими травой.

Главная городская улица начиналась от крепостной площади и тянулась по прямой до площади у каменной армянской церкви, затем поворачивала и ,шла к Тереку до татарского базара.

Кизляр был окружен многочисленными болотами — рассадниками малярийных комаров. Антисанитарное со­стояние города очень часто приводило к эпидемиям, ма­лярия ежегодно косила бедноту.

В Кизляре Л. Н. Толстой через брата познакомился с некоторыми жителями, особенно с теми ив них, которые любили охоту. С 14 по 16 сентября 1852 года Толстой гостил в Кизляре, а потом, охотясь по пути, прошел пеш­ком до Старогладковской.

Житель города Кизляра краевед П. Яблочанский со­общил автору этих строк следующее устное предание: Толстой квартировал в Кизляре, в доме, который в наши дни значится под № 13 по улице Льва Толстого. Установ­лено, что дом был построен в 1840 году колонистом и са­довладельцем Шамировым. Старшее поколение кизлярцев помнит табличку на стене дома с датой его сооружения. В 1845 -году Шамиров построил для себя кирпичный дом, а этот, деревянный, продал мелкому купцу Шанину, че­ловеку гостеприимному и общительному. Шанин был хо­рошо знаком с комендантом крепости и дружил с Султа­новым. Считают, что с Султановым Л. Н. Толстой позна­комился в доме Шанина, у которого останавливался.

Бывая в Кизляре, Толстой старался, отдыхать и раз­влекаться охотой, но и здесь не оставлял пера: писал дневник, работал над повестью «Детство».

В мае—августе 1852 года Толстой лечился на Кавказ­ских Минеральных Водах. В Пятигорске он жил в Кабар­динской слободке в доме № 252. К «водяному обществу» Толстой отнесся резко отрицательно: «Театр, собранье (видимо, офицерское —Б. В.), всякий гад бывают свадь­бы, дуэли... ну, одним словом, чисто парижская жисть». С усмешкой Толстой писал, что его спутник, офицер Буемский, «надел голубые панталоны с ужасно натяну­тыми штрипками, сапоги с огромными шпорами, эполе­ты» и пошел под музыку ходить по бульвару. И так мно­гие офицеры, продолжал Толстой в письме к брату Сергею, «притворяются, будто только приехали лечить­ся, хромают с костылями, носят повязки, перевязки, пьян­ствуют и рассказывают страшные истории про черкесов». Стараясь быть подальше от праздной публики, Толстой жил уединенно, много читал, писал, пил минеральную во­ду из Александровского и Елизаветинского источников, принимал ванны и ходил или ездил верхом на прогулки. Кавказские Минеральные Воды — тоже «лермонтовские места». Толстой гулял по пятигорскому бульвару, на ко­тором когда-то так часто можно было встретить Лермон­това, посещал «Провал» на Машуке — одно из любимых великим поэтом мест для развлечения. При Лермонтове через «Провал» был перекинут мост, с которого спуска­лась кабинка вниз до самой воды. В 1841 году мост разобрали.

В Железноводске Толстого восхитила природа. Он продолжал размеренную жизнь.

Много хлопот и тревог доставила Толстому болезнь слуги Ванюши, за которым он внимательно ухаживал. Время, проведенное на Минеральных Водах, было плодо­творным: писатель создавал рассказ «Набег», закончил повесть «Детство» и отослал ее в Петербург редактору журнала «Современник» Некрасову. Вскоре она была опубликована.

Во второй раз Толстой посетил эти же места в июле— октябре 1853 года.

В Пятигорске первое время он, видимо, жил в ресто­рации (гостинице), а потом переехал в Кабардинскую слободку. Вскоре Толстой 'встретился с Николаем Нико­лаевичем, который в феврале 1853 года вышел в отстав­ку, с сестрой Марией Николаевной и ее мужем. Встреча с родными не приносила особой радости, так как Тол­стой стремился вести уединенный образ жизни, часто вы­езжал в Железноводск, Ессентуки, Кисловодск, а брата и сестру влекло шумное общество.

Как и в первую поездку, Толстой обращал большое внимание на лечение, много работал над «Отрочеством», начал «Беглеца» (будущая повесть «Казаки») и в не­сколько дней написал «Записки маркера», которые вслед за «Детством» и «Набегом» тоже увидели свет в «Современнике».

Из новых знакомых писателя важно отметить семей­ство доктора Дроздова. Живя на Терской линии, Толстой тяготился, отсутствием фортепиано. Ему, хорошему музы­канту, очень хотелось играть. У Дроздовых он с увлече­нием и часто играл на фортепиано с дочерью врача Клавдией трудные сочинения Бетховена и Моцарта.

Путешествия по «лермонтовским местам» значительно расширили жизненный кругозор молодого писателя и во многом повлияли на отношение к прозе Лермонтова. До приезда на Кавказ Толстой смотрел на Лермонтова как на романтика, далекого от действительности. «Мулла-нурство» и «Героя нашего времени» были для Толстого символом   сверхромантического    изображения    Кавказа.

Жизнь н«а Кавказе показала Толстому ошибочность его суждения, он увидел реалистическую силу кавказской прозы Лермонтова.

Непосредственное участие в военных действиях, похо­ды, почти кочевой образ жизни сочетались у молодого Толстого с усиленными занятиями по самообразованию.

На Кавказе Толстой принялся за систематическое из­учение истории России и Европы. Чтение исторических работ Карамзина, Устрялова, Михайловского-Данилевско­го, Юма и других утвердили его в мыслях, что настоящая история России и Европы еще не создана. Начался сбор материалов для большого исторического труда. Толстой выступил против дворянско-буржуазных историков, кото­рые не только бессильны объяснить важные проблемы (например, характер русского народа), но ложно освеща­ют даже отдельные факты и не раскрывают закономер­ностей исторического процесса. В подходе к истории у Толстого сказывалось стремление взглянуть на прошлое с точки зрения трудового человека.

Но Толстой стоял на религиозно-моралистических по­зициях и не смог научно решить исторических проблем, которые сам же поставил.

Исторические интересы Толстого простирались очень широко: он изучал историю Кавказа, России, Польши, Западной Европы, останавливался на Отечественной вой­не 1812 года и т. д.

Параллельно шло изучение географии, продолжалось совершенствование в знаниях европейских иностранных языков и кумыкского  языка.

До Великого Октября территория Чечено-Ингушской автономной республики и прилегающих районов почти не обследовалась в историко-археологическом отношении. Теперь известно, как богата она древнейшими памятни­ками, курганами, городищами. Некоторые группы их рас­положены по бассейнам рек Терека, Сунжи, Ассы. В Крайновском и Шелковском районах и теперь можно уви­деть валы и рвы казачьих крепостей — острогов XVI— XVII веков .

Не мог пройти мимо них и Толстой. Первая дневниковая запись Толстого из «Истории Государства Российско­го» Карамзина относилась к городку Терки, основанному Иваном Грозным. Конечно,    Толстой    знал об    этом от местных жителей, так как сам проезжал по дороге, иду­щей в станицу   Щедринскую, и видел остатки крепости, которую считают Терками. Казаки называли   это место «Некрасовской крепостью» или «Мамаевым городищем». Любопытна толстовская дневниковая запись, говоря­щая о его археологических интересах: «Недалеко от де­ревни Тарумовой — за Кизляром, есть бугор, называемый Чакка, в котором    ногайцы    находят оружие и доспехи старинные.

Фильчант— в той же стороне, развалины города. Там, как говорят, видна вросшая в землю пушка».

О «бугре» Чакка мы ничего не знаем, а Фильчант (Фельшаны) или Фельдшанец, некогда грозное полевое укрепление, основанное в 1728 или 1729 году, представ­ляло собой правильную восьмиконечную звезду, окру­женную рвом.

Фельдшанец был вооружен батареей, имел подъемный мост. Крепость брошена в 1792 году. Остатки ее сохра­нились до наших дней и находятся в нескольких километ­рах к северо-западу от селения Новый Бирюзяк.

На Кавказе Толстой много читал. Он систематически следил за литературными журналами «Современник», «Отечественные записки», «Библиотека для чтения», зна­комился с работами французского зоолога Бюффона, ув­лекался творчеством Ж. Занд, Э. Сю, Ж-Ж. Руссо, пе­реводил на русский язык «Сентиментальное путешествие» Стерна, с увлечением прочитал «Записки охотника» Тур­генева, которые навели его на серьезные размышления о том, как надо в литературе изображать народ.

На Кавказе Толстой начал свой героический путь ху­дожника слова. Здесь была найдена цель жизни.

Много лет спустя, работая над романом из эпохи Петра I, Толстой писал А. А. Фету об огромной и в выс­шей степени напряженной мыслительной работе, которая предшествует созданию истинного художественного про­изведения. Толстой назвал эту работу «глубокой пахотой того поля», на котором надо будет «сеять». На Кав­казе было положено начало «глубокой пахоте». О боль­шом умственном напряжении Толстого говорят его дневники, письма, творческие замыслы и художественные произведения, созданные и начатые в эти годы.

«Труд! Труд! — писал Толстой. — Как я чувствую себя счастливым, когда тружусь». Теперь свободные минуты заполнялись творчеством. Появилось суровое правило:

«Пиши 1) начерно, не обдумывая места и правиль­ности выражения мыслей; 2) раз переписывай, исключая все лишнее и давая настоящее место каждой мысли, и 3) раз переписывай, исправляя неправильности выра­жений».

Горячее стремление полнее охватить жизнь в ее дви­жении, красках, звуках, объемах привело молодого писа­теля к очень верному и важному выводу, что писателю необходимо знание родственных областей искусства. 20 декабря 1853 г. Толстой записал: «Кто-то сказал, что знание живописи необходимо поэту. Читая нынче славную статью о выставке (мануфактурных изделий — Б. В.), я понял это». Толстой знал нотную грамоту, хорошо играл на фортепиано, занимался рисованием. Такие занятия обогащали внутренний мир молодого писателя. Интересна запись: «Рисовал не тщательно. Вечером любовался обла­ками. Славные были при. захождении солнца облака. За­пад краснел, но солнце было еще на расстоянии сажени от горизонта. Над ним вились массивные серо-пунцовые облака. Они неловко как-то соединялись. Я поговорил с кем-то и оглянулся: по горизонту тянулась серо-красная темная полоса, окончивавшаяся бесконечно-разнообраз­ными фигурами: то склонявшимися одна к другой, то расходившимися, с светло-красными концами» (12 июня 1851 г.).

Нетрудно увидеть, что природа в этом отрывке вос­принималась Толстым более всего в красках: занятие жи­вописью «обостряло» зрение.

За годы, проведенные на Кавказе, молодой писатель почувствовал, что с ним произошла перемена. Своей род­ственнице он писал: «Было время, когда я гордился сво­им умом, своим положением в свете, своей фамилией, но теперь я сознаю и чувствую, что ежели во мне есть что хорошего, то только доброе сердце, чуткое и любящее».

По свидетельству самого Толстого, в детстве, в семье ему прививали чувство пренебрежения к другим народам. На Кавказе он понял значение дружбы между народами и встал на путь интернационализма.

На Кавказе Толстой безоговорочно признал, что точ­ка зрения человека труда, его «взгляд на вещи» — един­ственно верный критерий для оценки действительности. Народная точка зрения еще не стала мировоззренческой платформой самого писателя, но она стала для него ме­рилом истины и жизненности.

В дневнике 1853 года Толстой записал мысли о наро­де: «Простой народ так много выше нас стоит своей ис­полненной трудов и лишений жизнью, что как-то нехоро­шо нашему брату искать и описывать в нем дурное. В нем больше доброго, чем дурного».

Толстому все яснее становилась паразитическая сущ­ность аристократов:

«Так называемые порядочные люди, gens comma i'l faut, ставя себя весьма высоко в собственном мнении, как скоро выходят из своей сферы и входят в сферу, в кото­рой не ценятся условные достоинства порядочности, пада­ют гораздо ниже людей непорядочных, которые, не гор­дясь ничем, стараются приобретать хорошее. Первые — смотрят сверху и бездействуют, поэтому падают; вто­рые - смотрят снизу и трудятся, поэтому влезают». Кста­ти оказать, эта мысль легла в основу рассказа «Разжало­ванный», где показан «опустившийся» аристократ Гусь­ков, а ему противопоставлены простые люди.

Иногда Толстому казалось, что годы, проведенные на Кавказе, пропали даром и что «хваленый Кавказ» не при­нес никакой пользы: «Я теперь испытываю в первый раз чувство чрезвычайно грустное и тяжелое — сожаление о пропащей без пользы и наслаждения молодости. А чув­ствую, что молодость прошла. Пора с ней проститься». Но это было не так.

Кавказская действительность расширила кругозор писателя и явилась мощным стимулом в его творческой деятельности. На Кавказе Толстой тесно общался с широ­кими массами казачества, русских воинов, горцев. Здесь он осознал себя художником слова и создал свои первые произведения, вошедшие в золотой фонд русской и ми­ровой литературы. В них молодой Толстой поставил на первое место проблему народа, русского национального характера и вопросы кризиса крепостнических отношений.

Участие Толстого в кавказской войне привело писате­ля к созданию цикла кавказских военных произведений («Набег», «Рубка леса», «Разжалованный», «Казаки», некоторые рассказы для детей, «Хаджи-Мурат»), на Кавказе были написаны «Детство», «Записки маркера» и начато несколько произведений.

Живя на Тереке, Толстой стал печататься в передовом журнале того времени «Современнике» и приобрел ши­рокую известность.

Военные кавказские рассказы Толстого, как и сева­стопольские, явились подступом к созданию народной эпопеи — романа «Война и мир». По авторитетному мне­нию академика В. В. Виноградова, уже в первых военных рассказах Толстого с достаточной определенностью вы­ступил своеобразный стиль воспроизведения батальных сцен и образов военной среды, получивший свое дальней­шее развитие в «Войне и мире».

Начавшийся общественный подъем в стране, могучий рост русской реалистической литературы оказали решаю­щее воздействие на творчество молодого Толстого.

Уехал с Кавказа Толстой в январе 1854 года в чине прапорщика. Под влиянием чувства патриотизма он до­бровольно перевелся в действующую Дунайскую армию.