НА  КАВКАЗЕ

Братья Толстые  отправились  на   Кавказ в конце апреля 1851 года  вместе  с  камердинером Льва Николаевича Алешей  (яснополянским крестьянином Алексеем Степановичем Ореховым).  Выехали в Москву, а оттуда — в Казань.

Почему же решили они поехать на Кавказ через Ка­зань? По всей вероятности, одной из причин такого решения было желание Льва Николаевича повидать Зинаиду Молоствову. Эта весна напомнила ему время, когда он оставлял  Казань  четыре года  назад,  напомнила  близких товарищей: Зыбина, Оголина и др., но больше всего Зинаиду Молоствову. Ей было уже теперь двадцать два года.

Неделю пробыл Толстой в Казани. Время там он про­водил главным образом в обществе Загоскиной. Она каждый день устраивала «катанья в лодке то в Зелентьево, то в Швейцарию и т. д., где я имел случай встречать Зинаиду», — писал Толстой сестре. Это были живопис­ные места, расположенные на высоком берегу Волги.

У Толстого с новой силой вспыхнуло чувство любви к другу юности. Последняя их встреча в Казани была на балу у Загоскиной. С тех пор Толстой никогда уже боль­ше не видел Зинаиду, эту живую, остроумную и обая­тельную девушку, хотя и вспоминал о ней неоднократно. Через год она вышла замуж.

Из Казани до Саратова братья Толстые добирались на лошадях, а в Саратове наняли большую лодку, по­ставили в нее свой тарантас и с двумя гребцами и лоц­маном отправились вниз по Волге в Астрахань, где под парусом, где на веслах. Толстой вспоминал об этой поездке, как о лучших днях своей жизни. А затем три дня пути на почтовых, вот и Кавказ.

Горы... Кто не испытывал чувства радости, восторга при встрече с ними!

Свои чувства, пережитые при встрече с величествен­ной природой Кавказа, Толстой передал через восприя­тие героя повести «Казаки» Оленина.

«Вдруг он (Оленин. — А. П.) увидел чисто белые гро­мады с их нежными очертаниями и причудливую, отчет­ливую воздушную линию их вершин и далекого неба. И когда он понял всю даль между ним и горами и небом, всю громадность гор и когда почувствовалась ему вся бес­конечность этой красоты, он испугался, что это призрак, сон. Он встряхнулся, чтобы проснуться. Горы были все те же.

«Теперь началось», как будто сказал ему какой-то торжественный голос. И дорога, и вдали видневшаяся черта Терека, и станицы, и народ, — все это ему казалось теперь уже не шуткой. Взглянет на небо, и вспомнит горы. Взглянет на себя, на Ванюшу, и опять горы. Вот едут два казака верхом, и ружья в чехлах равномерно поматываются у них за спиной, и лошади их перемешиваются гнедыми и серыми йогами, а горы... За Тереком виден дым в ауле; а горы... Солнце всходит и блещет на виднеющемся из-за камыша Тереке; а горы... Из станицы едет арба, женщины ходят, красивые женщи­ны, молодые; а горы... Абреки рыскают в степи, и я еду, их не боюсь, у меня ружье и сила, и молодость; а горы...»

Толстой так же, как и его герой, с радостным чув­ством покинул Москву. Он молод, полон сил и надежд, хотя немало уже знал и разочарований. Он не знает, куда приложить свои силы. Охваченный таким порывом деятельности, какой только и бывает в молодости, едет на таинственный для него, неведомый Кавказ. Там, именно там, начнет он новую, радостную, свободную жизнь.

30 мая 1851 года братья Толстые прибыли в станицу Старогладковскую. «Как я сюда попал? Не знаю. За­чем? Тоже», — записал Лев Николаевич в тот же день вечером в дневник.

Станица Старогладковская, входившая в Кизлярский округ, расположена на левом берегу Терека, заросшего густым камышом и лесом. На левом же берегу были и другие станицы, между которыми в лесу была проложе­на дорога на пушечный выстрел — кордонная линия. На правой «немирной» стороне Терека, почти напротив ста­ницы Старогладковской, находилось чеченское селение Хамамат-Юрт. На юге, за Тереком, казацкие станицы граничили с Большой Чечней, на севере — с Моздокской степью, с ее песчаными бурунами.

Дома в станице Старогладковской были деревянные, крытые камышом. Станица была окружена плетнем и глубоким рвом. Население ее составляли терские казаки; занимались они главным образом скотоводством, садо­водством, рыбной ловлей и охотой. Несли сторожевую службу. В трех верстах от станицы находился стороже­вой пост, укрепленный также плетнем; там располагался солдатский караул.

В   первой   половине  XIX   века   Кавказ  представлял арену ожесточенной борьбы; он являлся также местом ссылки  передовых людей  России — туда были  сосланы Лермонтов и многие декабристы. Его необычайную, чарующую природу воспели Пушкин, Лермонтов, Марлинский. Еще при Иване Грозном русские пытались проник­нуть на Кавказ, особенно усилилось это стремление при Екатерине II. Лучшие земли Кавказской равнины засе­лялись дворянством. Местное население Кавказа отчаян­но сопротивлялось проникновению русских. Борьба с горцами принимала все более ожесточенный и затяж­ной характер.

В 1834 году борьбу горцев против русских возглавил Шамиль, который придал ей религиозный характер. Ис­пользуя религиозный фанатизм мусульман, Шамиль создал большую армию, призвав в нее всех мужчин от шестнадцати до шестидесяти лет.

Стараясь задержать наступление русских, Шамиль делал постоянно неожиданные вылазки, изматывая этим русские войска и постоянно угрожая пограничному рус­скому населению.

Начиная с 1845 года русское командование предпри­няло против Шамиля большую экспедицию. В лесах про­рубались широкие просеки, по которым продвигались русские войска, и горцы были вынуждены уходить даль­ше в горы. Походы русских против горцев нередко носи­ли самый жестокий характер.

Толстой полагал, что русские ведут справедливую войну, но он был против жестокостей, применяемых рус­скими к горцам. Он мечтал о мирном присоединении Кавказа к России, но в условиях царизма это было не­осуществимо.

Почти каждый день происходили стычки казаков с горцами. Как только замечалась переправа противника через Терек, так по всей кордонной линии зажигались маяки.

Объявлялась тревога, и из всех ближайших станин солдаты и казаки на лошадях без всякого строя спешили к месту нападения.

Русское командование предпринимало походы и вы­лазки против горцев, штурмовало на пути горские кре­пости.

Вначале жизнь на Кавказе произвела на Толстого не совсем приятное впечатление. Не нравилась ему станица Старогладковская, не нравилась и квартира без необхо­димых удобств. Он писал Т. А. Ергольской: «Я ожидал, что край этот красив, а оказалось, что  вовсе нет. Так как станица расположена в низине, то нет дальних видов». Толстой не нашел на Кавказе того, что ожидал встретить, начитавшись романтических повестей Марлинского.

Через неделю он с братом переезжает в Старый Юрт — небольшой чеченский поселок, укрепление возле Горячеводска. Оттуда он пишет тетушке Татьяне Але­ксандровне: «Едва приехав, Николенька получил приказ ехать в Староюртовское укрепление для прикрытия боль­ных в Горячеводском лагере... Николенька уехал не­делю после своего приезда, я поехал следом за ним, и вот уже три недели, как мы здесь, живем в палатках, но так как погода прекрасная и я понемногу привыкаю к этим условиям, мне хорошо. Здесь чудесные виды, на­чиная с той местности, где самые источники; огромная каменная гора, камни громоздятся друг на друга; иные, оторвавшись, составляют как бы гроты, другие висят на большой высоте, пересекаемые потоками горячей воды, которые с грохотом срываются в иных местах и засти­лают, особенно по утрам, верхнюю часть горы белым паром, непрерывно поднимающимся от этой кипящей воды. Вода до такой степени горяча, что яйца сваривают­ся (вкрутую) в три минуты. — В овраге на главном по­токе стоят три мельницы одна над другой. Они строятся здесь совсем особенным образом и очень живописны. Весь день татарки приходят стирать белье и над мель­ницами и под ними. Нужно вам сказать, что стирают они ногами. Точно копающийся муравейник. Женщины в большинстве красивы и хорошо сложены. Восточный их наряд прелестен, хотя и беден. Живописные группы жен­щин и дикая красота местности — прямо очаровательная картина, и я часто часами любуюсь ею» (перевод с фран­цузского) .

В Старом Юрте жили не татары, а чеченцы, но тер­ские казаки, а вслед за ними и Толстой называли всех горцев — мусульман вообще — татарами.

Толстой полюбил Кавказ. Он решает остаться здесь на военной или гражданской службе, «все равно, только на Кавказе, а не в России», хотя и не может забыть тех, кто остался в Москве. На Кавказе он все еще полон впечатлений последних дней, проведенных в Казани. Пе­ред ним встает образ Зинаиды Молоствовой. «Неужели никогда я не увижу ее?» — думает он. И в первый же день приезда на Кавказ в шуточной форме пишет в Ка­зань А. С. Оголину:

Господин

Оголин!

Поспешите,

Напишите

Про всех вас

На Кавказ

И здорова ль Молоствова?

        Одолжите Льва Толстого.

Через месяц он опять в письме к нему вспоминает оставшихся в Казани, жалеет, что мало побыл с ними, и просит передать Зинаиде, что он не забывает ее.

Любуется ли Толстой красотой природы, любуется ли удальством горцев, во всем прекрасном он видит ее, Зинаиду, видит ее глубокий взгляд. Перед ним встает и Архиерейский сад, и боковая дорожка, ведущая к озеру. Вспоминает, как шли они с Зинаидой по тенистой дорож­ке парка. Шли молча. Так и не услышала она о том, чем сердце юноши Толстого было переполнено.

И вот именно то, что он не высказал своих чувств, а сохранил как нечто святое, именно это невысказанное и запомнилось ему на всю жизнь.

Летом 1851 года вместе с братом Лев Николаевич принимал участие добровольцем в набеге на горцев. Это было его первое боевое крещение. Во время похода Тол­стой наблюдал жизнь солдат и офицеров; видел, как от­ряд располагался на отдых у ручья, и слышал веселые шутки, смех. «Ни в ком не мог заметить и тени беспокой­ства» перед началом боя.

Возвратившись из похода в Старый Юрт, Толстой берется за свой дневник. Заносит в дневник и созревшую мысль писать роман «Четыре эпохи развития»; три части его составили повести «Детство», «Отрочество», «Юность», последнюю же часть, «Молодость», Толстому осуществить не удалось.

Он не расстается со своими тетрадями, записывает в них все, что видит вокруг, в избе, в лесу, на улице; записанное переделывает, исправляет. Делает наброски пей­зажей, типов офицеров, записывает планы задуманных произведений. То он собирается описать цыганский быт, то написать хорошую книгу о своей тетушке Татьяне Александровне, то предполагает написать роман. С этой целью в дневниках и в переводах упражняет свой слог; вырабатывает взгляд на писательский труд, на художе­ственное мастерство.

В августе 1851 года Толстой возвращается снова в Старогладковскую станицу, которая на этот раз произ­водит на него совершенно другое впечатление. Ему нра­вятся жизнь и быт казаков, никогда не знавших крепост­ного права, их независимый, мужественный характер, особенно у женщин. Он изучает самый распространенный среди горцев-мусульман кумыкский язык и записывает чеченские народные песни, учится джигитовать. Среди горцев Толстой находит много замечательно смелых, самоотверженных, простых и близких к природе людей. В станице Толстой познакомился с девяностолетним гребенским казаком Епифаном Сехиным, подружился с ним, полюбил его.

С Епифаном Сехиным был знаком и брат Льва Нико­лаевича, Николай Николаевич. В своем очерке «Охота на Кавказе» он говорит про Епишку:

«Это чрезвычайно интересный, вероятно, уже послед­ний тип старых гребенских казаков. Епишка, по собствен­ному его выражению, был молодец, вор, мошенник, табуны угонял на ту сторону, людей продавал, чеченцев на аркане водил; теперь он почти девяностолетний одинокий старик. Чего не видел человек этот в своей жизни! Он в казематах сидел не однажды, и в Чечне был несколько раз. Вся жизнь его составляет ряд самых странных приключений: наш ста­рик никогда не работал; самая служба его была не то, что мы теперь привыкли понимать под этим словом. Он или был переводчиком, или исполнял такие поручения, которые исполнять мог, разумеется, только он один: например, привести какого-нибудь абрека, живого или мертвого, из его собственной сакли в город; поджечь дом Бей-булата, известного в то время предводителя горцев, привести к начальнику отряда почетных стариков или аманатов из Чечни; съездить с начальником на охоту...

Охота и бражничание — вот две страсти нашего старика: они были и теперь остаются его единственным занятием; все другие его приключения — только эпизоды».

Сидя за бутылкой чихиря, дядя Епишка много рас­сказывал Льву Николаевичу о своем прошлом, о былой жизни казачества. С ним Толстой целыми днями пропа­дал на охоте, ходил на кабанов. Он писал брату Сергею: «Охота здесь — чудо! Чистые поля, болотца, набитые русаками...»

Несмотря на свой преклонный возраст, дядя Епишка любил играть на балалайке, плясать и петь. Толстой изо­бразил его в «Казаках» в образе дяди Ерошки. «Я в жиз­ни не тужил, да и тужить не буду... Выйду в лес, гляну: все мое, что кругом, а приду домой, песню пою», — гово­рил Ерошка про себя.

Взгляд дяди Ерошки на жизнь довольно простой. «Придет конец — сдохну и на охоту ходить не буду, а пока жив, пей, гуляй, душа радуйся». Он против войны: «И зачем она, война, есть? То ли бы дело, жили бы смир­но, тихо, как наши старики сказывали. Ты к ним приез­жай, они к тебе. Так рядком, честно да лестно и жили бы. А то что? Тот того бьет, тот того бьет... Я бы так не велел».

Когда Толстой уезжал из Старогладковской, он по­дарил дяде Епишке свой халат с шелковыми шнурками, в нем Епишка любил разгуливать по станице.

Уже после смерти Толстого местные жители станицы рассказывали журналисту Гиляровскому про дядю Епишку:

«И никого сроду он ни словом, ни делом не обидел, разве только «швиньей» назовет. С офицерами дружил и всем говорил «ты». Никому не услуживал, а любили все: было что послушать, что рассказать... То песни поет. Голос сильный, звонкий. На станичные сборы не ходил, общественных дел не касался... Толстого очень любил. Кунаками были, на охоту с собой никого, кроме Толстого, не брал. Бывало, у своей хаты в садочке варит кулеш — и Толстой с ним. Вдвоем варят и едят...»

Завязалась у Толстого крепкая дружба и с юношей чеченцем Садо Мисорбиевым. В письме к Татьяне Але­ксандровне Ергольской Толстой писал о нем:

«Нужно вам сказать, что недалеко от лагеря есть аул, где живут чеченцы. Один юноша чеченец Садо приез­жал в лагерь и играл. Он не умел ни считать, ни запи­сывать, и были мерзавцы офицеры, которые его наду­вали. Поэтому я никогда не играл против него, отгова­ривал его играть, говоря, что его надувают, и предложил ему играть за него. — Он был мне страшно благодарен за это и подарил мне кошелек. По известному обычаю этой нации отдаривать, я подарил ему плохонькое ружье, купленное мною за 8 рублей. Чтобы стать кунаком, то есть другом, по обычаю, во-первых, обменяться подар­ками и затем принять пищу в доме кунака. И тогда, по древнему народному обычаю (который сохраняется только по традиции), становятся друзьями на живот и на смерть, и о чем бы я ни попросил его — деньги, жену, его оружие, все то, что у него есть самого драгоценно­го,— он должен мне отдать, и равно я ни в чем не могу отказать ему. — Садо позвал меня к себе и предложил быть кунаком. Я пошел. Угостив меня по их обычаю, он предложил мне взять, что мне понравится: оружие, коня, чего бы я ни захотел. Я хотел выбрать что-нибудь менее дорогое и взял уздечку с серебряным набором; но он сказал, что сочтет это за обиду, и принудил меня взять шашку, которой цена по крайней мере 100 р. сер. Отец его человек зажиточный, но деньги у него закопаны, и он сыну не дает ни копейки. Чтобы раздобыть денег, сын выкрадывает у врага коней или коров, рискует иногда двадцать раз своей жизнью, чтобы своровать вещь, не стоящую и 10 рублей; делает он это не из корысти, а из удали... У Садо то 100 рублей серебром, а то ни ко­пейки. После моего посещения я подарил ему Николенькины серебряные часы, и мы сделались закадычными друзьями. — Часто он мне доказывал свою преданность, подвергая себя разным опасностям для меня; у них это считается за ничто — это стало привычкой и удовольст­вием. — Когда я уехал из Старого Юрта, а Николенька там остался, Садо приходил к нему каждый день и гово­рил, что скучает и не знает, что делать без меня, и ску­чает ужасно. — Узнав из моего письма к Николеньке, что моя лошадь заболела и что я прошу подыскать мне дру­гую в Старом Юрте, Садо тотчас же явился ко мне и привел мне своего коня, которого он настоял, чтобы я взял, как я ни отказывался».

Восхищали Толстого гребенские женщины — сильные, свободные, независимые в своих действиях. Они явля­лись полными хозяйками в своем домашнем очаге. Тол­стой любовался их красотой, их здоровым сложением, их восточным изящным нарядом, мужественным характе­ром, стойкостью и решительностью.

Толстой настолько полюбил быт и свободную жизнь казаков, их близость к природе, что даже серьезно думал, так же как и его герой Оленин, «приписаться в казаки, купить избу, скотину, жениться на казачке...»

Жизнь на Кавказе среди простых людей и богатой природы оказала благотворное влияние на Толстого. То, что произошло на Кавказе с героем повести Олениным, можно отнести в какой-то степени к самому Толстому. Он чувствует себя свежим, бодрым, счастливым и удив­ляется, как мог он так праздно и бесцельно жить раньше. Только теперь Толстому стало ясно, что такое счастье. Счастье — это быть близким к природе, жить для других, решает он.

Толстому нравился и общий строй жизни казачества; своей воинственностью и свободой он казался ему идеа­лом для жизни и русского народа. В 1857 году Толстой писал: «Будущность России — казачество: свобода, ра­венство и обязательная военная служба каждого».

Но, как ни восхищался Толстой и людьми и природой Кавказа, как ни хотелось ему связать свою судьбу с эти­ми людьми, он все же понимал, что слиться с жизнью простого народа он не может. Не может сделаться ка­заком Лукашкой. Он решает поступить на военную службу, заслужить офицерский чин, награды. Но он все еще не был зачислен на военную службу, и это его очень беспокоило. Своими переживаниями Толстой делился с тетушкой Татьяной Александровной, желавшей видеть своего любимца офицером. Чтобы получить назначение, Толстой в октябре 1851 года предпринял поездку в Тифлис.

На действительную службу его не зачисляли, так как он все еще числился на гражданской службе в Тульском дворянском депутатском собрании, хотя уже давно подал прошение об увольнении. Толстой держит экзамен на звание юнкера: по арифметике, алгебре, геометрии, грамматике, истории, географии и иностранным языкам.

По каждому предмету получает высшую отметку—10. И до получения документов об освобождении от граж­данской службы 3 января 1852 года указом оформляется фейерверкером IV класса в батарейную № 4 батарею 20-й артиллерийской бригады, с тем, что при получении документов он будет зачислен на действительную службу «со дня употребления его на службе при батарее».

Толстой был рад наконец сбросить свое гражданское пальто, сшитое в Петербурге, и надеть солдатский мундир.

В Тифлисе Толстому пришлось задержаться на не­сколько месяцев — там он заболел. Он чувствовал себя одиноким, но, несмотря на это, много читал, работал над начатой повестью «Детство». Татьяне Александровне он писал: «Помните, добрая тетенька, что когда-то вы сове­товали мне писать романы; так вот, я послушался вашего совета: мои занятия, о которых я вам говорю, лите­ратурные. Я не знаю, появится ли когда-нибудь в свет то, что я пишу, но эта работа меня забавляет, и я так долго и упорно ею занят, что не хочу бросать».

В Тифлисе Толстой занимался и музыкой, по которой очень соскучился; посещал театры, ходил на охоту; мно­го размышлял о своей жизни. Не имея средств на обрат­ный путь, он с нетерпением ждал присылки денег от управляющего Ясной Поляной. Мучили его и долги, осо­бенно старый долг офицеру Кнорингу, которому он про­играл пятьсот рублей. И как был рад Толстой получению письма от брата Николая Николаевича, в котором ока­зался разорванный вексель на эти пятьсот рублей, про­игранных Кнорингу! Его друг Садо выиграл этот вексель у Кноринга, разорвал его и передал Николаю Никола­евичу. Теперь Толстой был освобожден от давившей его тяжести этого долга. Через несколько дней Толстой оста­вил Тифлис и направился в Старогладковскую станицу.

Одинокая жизнь в Тифлисе навеяла на Толстого мыс­ли о семейной жизни, он всерьез задумывается о же­нитьбе. Он прекрасно понимает, что желание остаться на Кавказе, жениться на казачке является только мечтой, фантазией; его семейное гнездо должно быть свито там, в Ясной Поляне. Не пора ли успокоиться, думает он, и начать жизнь «с тихими радостями любви и дружбы»? Как   хорошо,   мечтает   Толстой, было бы жить в Ясной Поляне, вместе с тетенькой, рассказывать ей о том, что пришлось пережить на Кавказе. У него будет кроткая, добрая жена, дети, Татьяну Александровну они будут звать бабушкой. Сестра Машенька и старший брат, ста­рый холостяк Николенька, тоже будут жить с ними, Николенька будет рассказывать детям сказки, играть с ними, а жена будет угощать Николеньку его любимы­ми кушаньями.

Возвратившись в станицу Старогладковскую, Толстой застал начало новых решительных боевых действий про­тив Чечни. Он принимает в них активное участие, высту­пает в походах. Удачен был поход на реке Джалке. Там он проявляет смелость, бесстрашие. Особенно отличился Толстой в сражении при атаке неприятеля на реке Ми­мике. В этом сражении он едва не был убит ядром, уда­рившим в колесо, пушки, которую он наводил. «Если бы дуло пушки, из которого вылетело ядро, на 1/1000 линии было отклонено в ту или другую сторону, я бы был убит», — писал он.

С наступившим затишьем Толстой снова живет в Старогладковской. Опять слушает рассказы дяди Епишки, ходит на охоту, играет в шахматы, продолжает работать над «Детством».

Наконец 23 марта 1852 года был получен долгождан­ный приказ о зачислении на военную службу. Но это уже мало радовало Толстого — общество офицеров, занятое больше всего попойками, игрой в карты, становилось ему чуждым. Среди офицеров он чувствовал себя одино­ким. Впоследствии один офицер говорил о нем: «Он гордый был, другие пьют, гуляют, а он сидит один, книжку чи­тает. И потом я еще не раз видел — все с книжкой...»

В кавказский период жизни Толстого все больше за­хватывает художественное творчество, он усиленно и упорно работает над «Детством», у него появляются но­вые замыслы. «Очень хочется начать коротенькую кав­казскую повесть, но я не позволяю себе это делать, не окончив начатого труда», — записывает он. Коротенькой повестью оказался потом рассказ «Набег». В это же время Толстой задумывает написать «Роман русского помещика».

Кроме творческой работы, он много трудится над пе­реводом с английского «Сентиментального путешествия» Стерна. Перечитывает сочинения Руссо, и они наводят его на размышления о необходимости морального раз­вития. Все чаще он спрашивает себя, в чем его назна­чение. «Мне 24 года, а я еще ничего не сделал. — Я чув­ствую, что недаром вот уже восемь лет, что я борюсь с сомнением и страстями. Но на что я назначен? Это от­кроет будущность», — записывает он в дневнике.

Через несколько дней, опять обращаясь к дневнику, рассуждает: «Надо работать умственно. Я знаю, что был бы счастливее, не зная этой работы. Но бог поставил меня на этот путь: надо идти по нем».

Толстой начинает сознавать свое истинное назначе­ние — быть писателем.