ГЛАВА III

                                НА КАВКАЗЕ

 

Три года, проведенные в Ясной Поляне на лоне при­роды, пролетели незаметно и без особенных треволнении. Но в 1851 году граф Толстой сильно проигрался и увидел, что при прежней своей жизни он никак не сумеет упла­тить долга. Эго-то и было одной из причин, побудивших его отправиться на Кавказ — не на службу, а просто для перемены места, впечатлений и ради экономии. Он это и сделал, давши себе предварительно раз двадцать слово «больше этих проклятых карт никогда не брать в руки».

На Кавказе в то время служил офицером старший его брат, Николай Николаевич, с которым он был особенно близок и дружен.

В тарантасе, в сопровождении прислуги, братья поеха­ли из Казани на левый, то есть восточный фланг нашей позиции, вдоль Волги. Езда на лошадях скоро наскучила. Они приобрели громадную лодку, поставили на нее тарантас, сели и предоставили себя течению реки, зани­маясь чтением и любуясь природой. Путешествие дли­лось около трех недель, пока они не приехали в Астра­хань. На нижнем течении Волги, приставая к берегам, они то и дело встречались с полудикими калмыками, вечно сидящими у костра. В то время калмыки были еще огнепоклонниками.

Воспоминания об этой поездке сохранились, впрочем, самые смутные. Не то о Кавказе. Л. Толстой всегда любил вспоминать о своем пребывании там, на юге. Богатая природа,    чудная   охота,   которой   он   предавался    со страстью почти всю свою жизнь, вплоть до нравственного переворота, война с горцами — все это нравилось ему и все это его вдохновляло. Там впервые проснулось его творчество, там мысль об опрощении впервые явилась ему в голову.

Кавказская жизнь Л.Н. Толстого очень богата всевоз­можными эпизодами. Один из этих эпизодов послужил темою повести «Кавказский пленник», почему мы его и приведем в изложении Берса.

«Мирный чеченец Содо, с которым Лев Николаевич был дружен, купил молодую лошадь и пригласил друга проехаться с ним из крепости, где был расположен тогда отряд русского войска. С ними поехали верхом еще два офицера артиллерии. Несмотря на запрещение начальст­вом таких поездок ввиду их опасности, они ничем не вооружились, кроме шашек. Испытав свою лошадь, Содо предоставил ее другу, а сам пересел на его иноходца, который, как известно, скакать не умеет. Они были уже верстах в пяти от крепости. Неожиданно перед ними показалась группа чеченцев человек в двадцать. Чеченцы начали вынимать ружья их чехлов и разделились на две партии. Одна партия преследовала двух офицеров, по­скакавших обратно в крепость, и настигла их. Один из них был изрублен, а другой попался в плен. Содо, а за ним и Лев Николаевич пустились по другому направле­нию, к казачьему пикету, расположенному в одной вер­сте. Гнавшиеся чеченцы уже приближались к ним. Им предстояла перспектива лишиться жизни или очутиться в плену и, следовательно, сидеть в яме, потому что горцы вообще отличаются жестокостью в обращении с пленны­ми. Лев Николаевич, имея возможность ускакать на рез­вой лошади своего друга, не покинул его. Содо, подобно всем горцам, никогда не расставался с ружьем, но, как на беду, оно не было заряжено. Тем не менее он нацелил им на преследователей и, угрожая, покрикивал на них. Судя по действиям преследовавших, они намеревались взять в плен обоих, особенно Содо, для мести, а потому не стреляли. Обстоятельство это спасло их. Они успели приблизиться к пикету, где зоркий часовой издали заме­тил погоню и сделал тревогу. Выехавшие навстречу каза­ки принудили чеченцев прекратить преследование.

    ...Содо,— продолжает Берс,— искренно любил своего друга. Однажды он воспользовался случаем удружить своему кунаку. Как-то Лев Николаевич проигрался в карты и вошел в долг. Уплатить в срок не было возмож­ности, а известия из деревни не оправдали ожидаемой получки денег. Это мучило его. Положение среди моло­дежи богатого юнкера графа Толстого, не заплатившего карточный долг в срок, им назначенный, для самолюбия его было ужасно. Он приходил в отчаяние и прибегнул к молитве. Посланный от Содо прервал молитву и подал письмо. В письме было разорванное обязательство. Ока­залось, что накануне Содо удачно играл в карты и воспользовался выигрышем для подарка другу мучивше­го его долга».

На службу, как я сказал выше, граф Толстой сначала и не думал даже поступать. Все его время наполнялось чтением и, главное, охотой под руководством старого казака Епишки, известного русским читателям под име­нем Ерошки, одного из характернейших лиц в «Каза­ках»... Встретившись, однако, с одним из своих родствен­ников, занимавшим важное место в штабе, граф Толстой по его совету определился юнкером в артиллерию и не раз принимал участие в мелких стычках, описанных им впоследствии в «Набеге», «Рубке леса», «Казаках». До службы же он жил очень скромно, на пять рублей в месяц и скоро выплатил мучивший его карточный долг.

Каким путем Толстой открыл в себе литературный талант, неизвестно. Очень может быть, что виноват в этом был его старший брат, неравнодушный к литературе, а очень может быть и то, что творческие стремления искали себе выхода и выражения. В Ясной Поляне эти стремле­ния тратились на музыку, которой Толстой предавался со страстью; но заниматься музыкой в лагере или крепости было невозможно. Первым (в 1852 году) было написано «Детство», за которым немедленно последовали «Утро помещика», «Случай», «Отрочество», составлен был план «Казаков», задумана «Юность».

«Детство», законченное 9 июля 1852 года, было отправ­лено в «Современник» Некрасову, который поторопился напечатать эту повесть, учуяв по ней нарождение нового сильного таланта.

Обратимся теперь к тому, что составляет сущность биографии Л.Н. Толстого,— его духовной жизни. Что думал он и как чувствовал себя на Кавказе?

Разумеется, у 23-летнего даровитого писателя не могло быть одного господствующего настроения. Настроения менялись в зависимости от обстановки и окружающих лиц. Были мечты о славе литературной, о военной славе, было даже желание опроститься.

Живя в казацкой станице (на левом берегу Терека, недалеко от Кизляра), в обществе казака Епишки, этого хитрого, себе на уме, но цельного, без противоречий внутри, человека, видя себя окруженным такими же, как Епишка, цельными, живущими без аффектаций, без над­ломленности, а просто так, как трава растет, людьми; охотясь за фазанами и кабанами, бродя по лесам и болотам, припоминая отвратительные вечера, проведен­ные за картами или в обществе продажных цыганок, что должно было казаться особенно отвратительным на све­жем воздухе и под тенью громадных каменных титанов хребта,— Толстой проникался прелестью этой простой, не знающей душевной надломленности жизни. С каким восторгом вспоминает он впоследствии о пережитом им настроении в казацкой станице и говорит:

«Мне пишут письма соболезнования, боятся, что я погибну, зарыв­шись в этой глуши; говорят про меня: он загрубеет, от всего отстанет и, чего доброго, женится на казачке. Как страшно! В самом деле, не погубить бы мне себя, тогда как на мою долю могло выпасть великое счастие стать мужем графини Б., камергером или дворянским предводи­телем. Как вы мне все гадки и жалки! Вы не знаете, что такое счастие и что такое жизнь! Надо раз испытать жизнь во всей ее безыскусственной красоте. Надо видеть и понимать, что я каждый день вижу перед собой вечные неприступные снега гор и величавую женщину в ее первобытной красоте. Поймите одно или верьте одному: надо видеть и понять, что такое правда и красота, и в прах разлетится все, что вы говорите и думаете, все ваши желания счастия и за меня, и за себя. Счастие — это быть с природою, видеть ее, говорить с нею».

«Надо испытать жизнь во всей ее безыскусственной красоте, чтобы понять счастье». А что такое счастье? Не больше, как «быть с природой, видеть ее, говорить с нею». Не больше? А куда же деть мечты о славе и власти, о восторге и преклонении ближних? Ведь они вечно тут, и кипят, и бурлят в молодой жадной интеллигентной ду­ше... Стать Епишкой, не думать о завтра, жить, как трава растет, умирать, как падает с дерева увядший лист, не оставив по себе ни следа, ни воспоминания, или быть подстреленным чеченцем, не пропев даже своей лебеди­ной песни,— увы! — все это не дано интеллигенту...

Ведь рядом с мечтами об опрощении у того же Толстого идут другие мечты... о получении Георгиевского креста и украшении груди своей этим знаком отличия. А ведь для «простоты» ни креста, ни отличий не надо.

«Во время службы на Кавказе,— по рассказу Берса,— Лев Николаевич страстно желал получить Георгиевский крест и был даже к нему представлен, но не получил его, вследствие личного нерасположения к нему одного из начальников. Эта неудача огорчила его, но вместе с тем изменила его взгляд на храбрость. Он перестал считать храбрыми тех, кто лез в сражение и домогался знаков отличия. Его идеалом храбрости сделалось разумное от­ношение к опасности».

Толстой страстно желает получить Георгиевский крест, как несколько лет спустя опять-таки страстно желает получить флигель-адъютантство, как еще немного позже клянется убить себя, если за него не выдадут замуж Софью Андреевну Берс, и смысл всех этих страстных желаний только тот, что не вычеркнешь из сердца своего тех инстинктов, потребностей и привычек, которые заве­щаны веками. Не вычеркнешь их особенно в молодо­сти — в этот период напора эгоистических страстей... Да и зачем их вычеркивать?.. Страсть эта — тот ветер, о котором моряки говорят: «попутный или противный — плыть можно, лишь бы был ветер». Страсть — сама жизнь, и так как, раз появившись, она уничтожает вопрос о «смысле жизни», то она, пожалуй, и есть искомый таинст­венный смысл нашего бытия...

Находясь постоянно в обществе казаков и солдат, Толстой полюбил простой народ, полюбил уже сердцем, а не рассудком только, как это было под влиянием просветительной философии. Особенное сердечное впе­чатление произвели на него солдаты — эти излюбленные герои величайшего произведения Толстого «Война и мир», эти они, научившие впоследствии Пьера Безухова правде жизни... Читая кавказские рассказы, вы уже пред­чувствуете Платона Каратаева и его наивный, детский, но исполненный глубочайшего смысла фатализм...

Мне кажется, что полюбить простой народ на Кавказе было гораздо легче (с точки зрения традиций старого барства), чем в Ясной Поляне. Там между барином и мужиком стояла непроходимая стена — крепостные отно­шения. Мужик являлся грязным, забитым, вонючим вьюч­ным животным; здесь он то и дело оказывался героем. Когда человек невольно считает себя выше другого, мо­жет ли он полюбить его? — Нет. Казаки не позволяли Толстому считать себя выше их; он сам видел, что солдаты выше его. Установилось равенство. А любовь возможна только при нем.

В кавказских впечатлениях Толстого есть и еще один мотив, всю важность которого я хотел бы особенно вразумительно представить читателю. Ясности ради по­зволю себе привести маленький отрывок из поэмы Лер­монтова «Валерик»:

Уже затихло все;

тела Собрали в кучу. Кровь текла

Струею дымной по каменьям;

 Ее тяжелым испаренъем

 Был полон воздух.Генерал

Сидел в тени на барабане

И донесенья принимал.

Окрестный лес, как бы в тумане,

Синел в дыму пороховом...

А там, вдали — грядой нестройной,

Но вечно гордой и спокойной,

В своем наряде снеговом

Тянулись горы — и Казбек

Сверкал главой остроконечной...

И с грустью тайной и сердечной

Я думал: «Жалкий человек!

 Чего он хочет?.. Небо ясно,

Под небом места много всем,

Но беспрестанно и напрасно

Один враждует он... Зачем?..

  Чем был Кавказ во время Толстого? Отчасти, разумеет­ся, тем же, чем он является и в настоящее время,— местом, удивительным по своей красоте и разнообразию своей природы, где переезд в несколько часов переносит вас из царства «орлов и метелей» в нежные и зеленые долины Грузии или нижнего Терека,— страною, где лавры, мир­ты, кипарисы цветут на свежем воздухе, где почти ни на одну минуту не упускаете вы из виду снеговой шапки Казбека или Эльбруса. Для северянина или жителя Средней России Кавказ всегда имел и будет иметь особенную прелесть чего-то грандиозного, неожиданного, поражаю­щего. Горячее пламенное солнце, бурные стремительные реки, раздвигающие скалы с каким-то злым ропотом, молчаливые заросшие лесом утесы, на вершинах которых гнездятся орлы да люди, голубое прозрачное небо, гро­мадные дубовые леса, заросшие азалиями, в пахучих ветвях которых гнездятся бесчисленные неутомимые со­ловьи, какой-то странный синий оттенок гор — все это будит фантазию, навевает думы и образы... Теперь, прав­да, большая дорога пролегает там и здесь, в долине Куры, то и дело слышится свист локомотива, громыхание поез­дов, наполненных нефтью, острый запах угля... Исполни­лось предсказание Лермонтова:

И железная лопата в каменную грудь,

Добывая медь и злато, врежет страшный путь...

  Но во время Толстого, с лишком сорок лет тому назад, дикая поэзия природы была заметнее, больше на виду... не резче ли и чувствовалось тогда противоречие между гордым миром природы и беспокойным ропотом челове­ка?.. Ведь, как и все в мире, Кавказ пошлеет. Тот самый чеченец, который некогда горел страстным желанием зарезать вас или подстрелить, мечтает лишь о получении двугривенного на чай, порою за довольно грязное пору­чение. В ущельях, где прежде безраздельно царили мете­ли и орлы, там и здесь понастроены рестораны, кабаки и хуже того. То же в тени мирт, лавров и акаций. Казбек, разумеется, по-прежнему «сияет своими вечными снега­ми», как грань алмаза, но на грузинской дороге, вместе с его белой шапкой, заостренной, как сахарная голова, виду вашему открывается гостеприимная гостиница, от­куда постоянно доносится пьяный гул. Тут же вас ожида­ют назойливые грязные ребятишки, которые бегают за вами как собачонки и пищат просьбы о пятаке или пятиалтынном. Сам грузин не льет уже вина на узорные шальвары, потому что вино распродано еще до сбора, а предпочитает во многих местах пиво и водку. Поэтичных черкешенок вы не увидите или же встретите их на базаре торгующими гнилыми грецкими орехами, а еще чаще в тех местах, где бы не следовало быть ни поэтичным, ни непоэтичным женщинам.   Сама природа хранит там и здесь резкий отпечаток жадности, нищеты человеческой. Леса повырублены; сам Терек бьется без прежнего задора: он точно одряхлел, нет уж более ничего кровожадного и страшного в его когда-то кровожадной и страшной пас­ти— Дарьяльском ущелье.

Но сорок с лишком лет тому назад поэтические кра­соты и прелесть Кавказа выдавались резче, рельефнее и определеннее... И как странно было видеть среди этой грандиозной могучей природы маленьких людей, мучаю­щих себя, убивающих себя, интригующих, завидующих и даже любящих и ненавидящих. Странной казалась смерть живого существа от крошечной пульки под суровыми взглядами холодного Казбека, под вековыми чинарами, шептавшими о чем-то вечном, таинственном...

Как же не задать себе вопроса «зачем?..». Перечтите кавказские рассказы Толстого, и вы увидите этот вопрос на каждой странице. Это вопрос высокой и вместе с тем наивной (с нашей точки зрения) души художника...