Глава I

                                 В дороге

 

<…> И теперь по дороге из Саратова в Астрахань было о чем подумать. В лодку била волна. В ее глухом по­вторяющемся звуке было что-то похожее на музыку. Тянулись берега то крутые, то отлогие. За ними лежали необъятные поля, маленькие деревушки. Голубело небо, которое в эти дни ранней весны с каждым днем стано­вилось все выше и выше. Особенно хорошо было вече­рами. К западу стягивались тучи, они насквозь прони­зывались заходящим солнцем. Все теряло свои четкие очертания — и дома, и люди, и деревья. Шумела Волга, со свистом проносились стаи диких птиц — в низовьях их становилось все больше и больше,— от горящих на берегах костров доносились незнакомые голоса. Было все это очень просто и мудро и совсем-совсем не так, как в Петербурге.

Как возникло у Льва Николаевича желание ехать на Кавказ? В декабре 1850 года с Кавказа приехал брат Николай Николаевич. Он служил там в Кавказ­ском корпусе. В семье, которая росла без родителей, Николай Николаевич был старшим. Его очень любили. Лев Николаевич сохранил трогательные воспоминания о брате, который умер на 37-м году жизни у него на руках.

После Петербурга Толстой жил то в Ясной Поляне, то в Туле, с которой был связан службой в губернском прав­лении, то в Москве. Он находился в эту пору во власти разнообразных помыслов и исканий. И когда старший брат в конце своего отпуска предложил Льву Николае­вичу поехать вместе на Кавказ, он дал согласие. 29 ап­реля Лев Николаевич отправился из Ясной Поляны в Ту­лу, чтобы оттуда  вместе с братом следовать на Кавказ.

Чувством глубокой привязанно­сти и любви пронизаны воспомина­ния Льва Николаевича о брате. «Он был удивительный мальчик и потом удивительный человек. Турге­нев говорил про него очень верно, что он не имел только тех недостат­ков, которые нужны для того, чтобы быть писателем... Ему совершенно неинтересно было, что о нем думают люди. Качества же писателя, кото­рые у него были, были прежде всего тонкое художественное чутье, край­нее чувство меры, добродушие, ве­селый юмор, необыкновенное, неис­тощимое воображение и правдивое, высоконравственное мировоззрение, и все это без малейшего самодовольства».

На любовь Льва Николаевича старший брат отвечал тем же. Об этом свидетельствует в своих воспо­минаниях А. А. Фет: «Он, видимо, обожал младшего своего брата Льва, но надо было слышать, с ка­кой иронией он отзывался о его великосветских похождениях».

А жизнь Льва Николаевича не была свободна от «великосветских похождений». Поправляя своего биографа П. И. Бирюкова, который хотел несколько затушевать ошибки молодого писателя, Лев Николаевич, читая рукопись первого тома «Био­графии», дописал, что именно в эту пору — имеется в виду 1850 год — пережил он еще с большей силой, чем прежде, «период кутежей, охо­ты, карт, цыган». Все действительно было. Молодой Толстой проиграл соседу, помещику Огареву, 4000 руб­лей (правда, проигрыш был потом отыгран). Цыганская музыка сде­лалась его страстью. В Туле был великолепный цыганский хор. Он пел хорошие, народные песни. Они и стали предметом увлечения моло­дого Толстого. Но вот что интерес­но. Если многие прожигатели жизни в цыганской песне искали только экзотику, сопутствующую кутежам, то Лев Николаевич искал в ней «народный корень», и в этом каче­стве она вошла потом в его литера­турно-творческую деятельность. О ней идет речь в рассказе «Святоч­ная ночь», писавшемся на Кавказе, она звучит в «Живом трупе». В пла­ны Толстого входило даже создание произведения из цыганского быта. В дневнике 8 декабря 1850 года он записал: «Записки свои продолжать теперь не буду, потому что занят делами в Москве, ежели же будет свободное время, напишу повесть из цыганского быта».

Tyт же рядом есть и другая характерная запись: «Я дал себе слово не напиваться». Тот образ жизни, ко­торый вела светская молодежь, не удовлетворял буду­щего писателя. «Это не мое назначение»,— писал в дневнике в эту же пору Толстой. В нем происходила борьба между человеком, искавшим свое высокое пред­назначение в жизни, и человеком светской среды, веду­щим жизнь пустую и бесцельную. Толстой отдал дань предрассудкам своей среды, ибо, как писал он сам, к лени обязывает положение «молодого человека, соеди­няющего в себе некоторые условия; а именно образова­ние, хорошее имя и тысяч 10 или 20 доходу».

Эта борьба двух противоположных начал происхо­дила в душе молодого Толстого накануне поездки на Кавказ. Теперь, наверное, нет человека, который не знал бы, к чему привела суровая битва в душе Толсто­го. Он победил в себе аристократа, он вырос в великого творца, гиганта, в «великое зарево света», как хорошо сказал о нем румынский писатель К. Доброджану-Геря. Благодаря гению Толстого эпоха подготовки революции в нашей стране выступила, по словам В. И. Ленина, «как шаг вперед в художественном развитии всего че­ловечества».

Это произошло не вдруг. Борьба заняла годы. Она стоила писателю больших усилий, тяжелого труда, не­взгод, страданий. В этой великой борьбе за будущее поездка на Кавказ, выражаясь военным языком, носила характер разведки боем, вылазки, небольшого сраже­ния, расчищавшего дорогу для решающей битвы за большое и светлое искусство.

Толстой, если не порывал еще полностью с парази­тической средой, то сделал первый мужественный и вер­ный шаг по пути сближения с народом.

Он прислушивался к голосу своей души. С каждым днем все более и более укреплялся Толстой в мысли, что в творчестве — его жизненное предназначение. Это был зов творческой натуры, призыв к деянию, преоб­разующему жизнь на справедливых началах добра и правды. Мужественным напряжением воли Толстой стремился разорвать путы, которые связывали его. Они были тем крепче, что уходили в прошлое — к отцу, к предкам, к старинному роду аристократов. «Свой круг» расслаблял душу. В конце 1850 года Лев Николаевич записал: «Живу совершенно скотски; хотя и не совсем беспутно, занятия свои почти все оставил и духом очень упал».

Одним из самых чудесных результатов пребывания Толстого на Кавказе была его совершенная по художе­ственной форме, правдивая в каждом слове повесть «Казаки». Героем этой повести является едущий из Москвы на Кавказ Оленин. Оленин не Толстой. Но в ха­рактеристике Оленина нельзя не почувствовать настрое­ния, с которым ехал на Кавказ Лев Николаевич. В са­мом деле: «В восемнадцать лет Оленин был так свобо­ден, как только бывали свободны русские богатые моло­дые люди сороковых годов, с молодых лет оставшиеся без родителей. Для него не было никаких — ни физиче­ских, ни моральных оков: он все мог сделать, и ничего ему не нужно было, и ничто его не связывало. У него не было ни семьи, ни отечества, ни веры, ни нужды. Он ни во что не верил и ничего не признавал. Но, не при­знавая ничего, он не только не был мрачным, скучаю­щим и резонерствующим юношей, а, напротив, увлекал­ся постоянно... Но отдавался он всем своим увлечениям лишь настолько, насколько они не связывали его... Он раздумывал над тем, куда положить всю эту силу молодости, только раз в жизни бывающую в человеке,— на искусство ли, на науку ли, на любовь ли к женщине или на практическую деятельность,— не силу ума, серд­ца, образования, а тот неповторяющийся порыв, ту на один раз данную человеку власть сделать из себя все, что он хочет, и, как ему кажется, из всего мира все, что ему хочется».

С Кавказом у Оленина связываются великие стрем­ления «сделать из себя все, что он хочет». «Уезжая из Москвы, он находился в том счастливом, молодом наст­роении духа, когда, сознав прежние ошибки, юноша вдруг скажет себе, что все это было не то,— что все прежнее было случайно и незначительно, что он прежде не хотел жить хорошенько, но что теперь, с выездом его из Москвы, начинается новая жизнь...»

Не правда ли, это состояние Оленина очень похоже на состояние Толстого, уезжавшего на Кавказ? Свои­ми думами наделил Лев Николаевич в одном из черно­вых вариантов «Казаков» Оленина, говорившего «себе, что ехал для того, чтобы быть одному, чтобы испытать нужду, испытать себя в нужде, чтобы испытать опасность, испытать себя в опасности, чтоб искупить трудом и лишениями свои ошибки, чтобы вырваться сразу из старой колеи, начать все снова — и свою жизнь и свое счастье».

Поездка по Волге приносила неизъяснимое наслаж­дение. Она вырвала Льва Николаевича из обычной для него обстановки и среды, удовольствия которой стоили слишком дорого.

Была лучшая пора года — весна: весне Лев Нико­лаевич предпочитал любую часть года. Именно весной чувствовал он пробуждение сил, ощущал в себе способ­ность на деяния красоты великой и доброй.

С лодки Толстой мог часами смо­треть по сторонам. Глаза его раскры­вались шире, он весь порывался на голос человеческой песни, доносив­шейся откуда-то издалека. Ему ка­залось, что там, вдали, происходит что-то очень важное, главное и что он должен быть там. Это чувство было ему знакомо и раньше. Оно рождалось из непреодолимого же­лания охватить весь мир, вместить его в своей душе и  - кто знает?  -  вернуть людям в виде искреннего, правдивого слова.

 <...> Из Астрахани братья 27 мая выехали в Кизляр, а оттуда — в станицу Старогладковскую на Тере­ке: там находилась 4-я батарея 20-й артиллерийской бригады, в ко­торой служил Николай Николаевич. За Кизляром все чаще и чаще ста­ли появляться признаки беспокой­ной кавказской жизни. Встречные рассказывали об опасностях, подстерегающих на кавказских дорогах. Ночью передвигаться не советова­ли. По дороге проносились с ружьями   за   спиной   казаки,   попадались едущие в арбах на вы­соких колесах красивые казачки. Но самое сильное впечатление про­извели внезапно возникшие слабые очертания далеких гор. Это был величественный и зримый образ Кавказа. В пору работы над «Ка­заками» этим своим сильным и яр­ким чувством Толстой наделил Оленина — жителя среднерусской степной полосы: «Утро было совер­шенно ясное. Вдруг он увидал — шагах в двадцати от себя, как ему показалось в первую минуту,— чи­сто-белые громады с их нежными очертаниями и причудливую, отчет­ливую воздушную линию их вер­шин и далекого неба. И когда он понял всю даль между им и горами и небом, всю громадность гор, и когда почувствовалась ему вся бес­конечность этой красоты, он испу­гался, что это призрак, сон. Он встряхнулся, чтобы проснуться. Горы были все те же».

Лев Николаевич хорошо почув­ствовал не только всю необъятность гор, но и необъятность всего того, что с ними было связано и что вмещалось в одном коротком, но исторически емком слове — «Кав­каз». С ним теперь связывалась жизнь писателя.