1

 

Впервые Лермонтов увидал Кавказ в раннем детстве, когда бабушка Елизавета Алексеевна возила его на Кавказские воды и в имение своей сестры Екатерины Алексеевны Хастатовой.

Он побывал тогда на Кавказе трижды — в 1818, 1820 и 1825 годах. Везде стояли казачьи пикеты, пе­реезды совершались не иначе, как под охраною пушки. Мальчик видел черкесов в мохнатых шапках и бурках, скачки джигитов, огненные пляски, хороводы, видел праздник байрама, слышал горские песни, ле­генды, предания.

<…> В 1830-х годах русский военный топограф, обследуя Гребенской участок  Кордонной линии, записал, что в станице Шелковской имеются одна греко- российская и одна армяно-грегорианская церкви и спиртокурительный завод помещицы Хастатовой. Занимаясь виноделием и сельским хозяйством на землях, смежных с владениями Гребенского казачьего полка соседней станицы Червленой, генерал-майорша Хастатова получала ежегодно более 6000 ведер вина и 700 ведер виноградной водки. Она владела полутора тысячами десятин удобной земли, на которой работали 200 крепостных душ.

Небольшой дом Хастатовых стоял возле самой станицы и был укреплен, наподобие казачьих постов, воротами, вышками и малым орудием, направленным в сторону Терека, на противоположном берегу кото­рого виднелся чеченский аул Акбулат-Юрт^[1].

Жители гребенских казачьих станиц, ожидая нападений, день и ночь стояли дозором на своем берегу и часто отражали набеги больших и малых партий «абреков». «Особенно трудно, — пишет историк гре­бенского казачества, — было трем гребенским станицам: Червленой, Щедринской и Шелковской»^[2].

Но Екатерину Алексеевну Хастатову это ничуть не смущало, к ночным вылазкам горцев она относилась с большим спокойствием. Родные рассказывали, что если ее пробуждал ночной набат, она спрашивала только: «Не пожар ли?» И если ей отвечали, что не пожар, а набег, она поворачивалась на другой бок и продолжала прерванный сон. По всей кордонной линии она была известна под названием «авангардной помещицы» и очень гордилась этим титулом ^[3].

Чтобы ясно представить себе быт гребенской казачьей станицы, надо только вспомнить повесть JI. Н. Толстого «Казаки», в которой, воспроизведена жизнь станицы Червленой в начале 1850-х годов. Но при этом следует иметь в виду, что Лермонтов впервые увидел все это на тридцать лет раньше, во времена Ермолова, когда линия крепостей на Тереке только закладывалась и казачьи станицы, выполняя роль передовых постов на Тереке, принимали на себя гораздо более сильные удары.

По камням струится Терек,

Плещет мутный вал;

Злой чечен  ползет на берег,

Точит свой кинжал.

В «Казачьей колыбельной песне» Лермонтов воплотил представления и образы, усвоенные им самим с детства. Но выразить это просто и сдержанно, без излишней романтической приподнятости, он сумел только тогда, когда стал зрелым поэтом. Возле станицы Шелковской находилось «Сунжено городище», через которое в старину лежал торговый путь «из Кумык в Маджары», связывавший Крым с «кизилбашами» (с Ираном). По дороге в станицу Щедринскую виднелись валы на месте какого-то обнесенного рвами старинного укрепления, с отверстиями бывших четырех ворот, с остатками тридцати двух больших и двенадцати малых башен и следами водопроводной канавы. Казаки именовали это место «Некрасовской крепостью» или «Мамаевым городищем», ногайцы называли его «Чигим-кала» — «брошенной крепостью» — и уверяли, что в иные ночи, припавши ухом к земле, можно слышать подземный гул.

На самом деле это были развалины первой русской крепости «Терки».В 1559 году, приняв под свою руку «пятигорских черкасов», Иван Грозный послал на Терек, для помощи кабардинскому князю Темрюку, царское войско. Воеводы смирили шахмала тарковского и покорили тюменьского князя Агиша. Женившись на дочери Темрюка Идаровича, княжне Гуаше, в крещении Марии Темрюковне, царь Иван снова послал войско — на этот раз чтобы защищать Темрюка от его подданных. Вот тогда-то русские люди и построили на Тереке, на правом берегу его, против самого устья Сунжи, первый царский городок «во владениях государева тестя».

За два с половиной столетия на крутых скатах валов выросли могучие дубы. Но, забравшись на гребень ската, верст на сорок по течению Терека, описывающего в этом месте крутую дугу, можно было видеть гребенские казачьи станицы. Еще в 1555 году гребенские казаки послали в Москву, к Ивану Грозному, своих выборных. Царь простил казакам уход из рязанской земли и пожаловал им терские земли навечно, подарил их, как поется в казачьей песне, «быстрым Тереком со притоками до синя моря до Каспицкого». И повсюду в станицах пелись и до сих пор поются старинные песни про Ивана Грозного, про Ермака, про Степана Разина, про «каменну Москву».

В раннем детстве услышал Лермонтов в гребенских станицах старинные казачьи песни, и, восприняв эту живую историю народа вместе с первыми представлениями об окружающей жизни, сроднившись с ними, он потом с какою-то непостижимой легкостью воспроизвел не только обаяние стиля, но и самый дух их в своей «Песне про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова». Теперь уже незачем удивляться тому, что Лермонтов знал различные варианты исторических песен про царского шурина Мастрюка Темрюковича, когда, можно сказать, жил в его прежних владениях.

С малых лет воображение Лермонтова поражали рассказы о нравах и обычаях горцев, о кровной мести, о кровопролитных сражениях и схватках, о засадах, подстерегавших казаков на каждом шагу, о жителях ближайших за Тереком аулов — Акбулат-Юрта, Нового Юрта, Азамат-Юрта. Не потому ли Лермонтов назвал потом Азаматом брата Бэлы, который похитил ее для Печорина, и Акбулатом — одного из героев своей юношеской поэмы «Аул Бастунджи»?

В основу всех юношеских кавказских поэм и стихотворений Лермонтова легли эти первые, неизгладимые впечатления, этот виденный им в детстве край войны и свободы, этот подлинный сражающийся Кавказ.

Рассказы о войне, о горцах, о их нравах и быте Лермонтов слышал и от жителей станицы Шелковской и от Хастатовых — от самой Екатерины Алексеевны, от ее сына, Якима Якимыча, приходившегося ему двоюродным дядей, и от двоюродных теток. Одна из них, Анна Акимовна, была замужем за командиром Моздокского казачьего полка Павлом Ивановичем Петровым — тем самым, который дослужился потом до должности начальника штаба войск на Кавказской линии и в Черномории и покровительствовал поэту в дни его первой ссылки. Другая дочь Хастатовой, Мария Акимовна, вышла замуж за «отставного штабс-капитана Павла Петровича Шенгерея из Кизляра». Кстати сказать, и сам генерал Хастатов происходил из Кизляра. И снова мы утверждаемся в том, что знакомство с «кизлярскими» Ахвердовыми пошло у Столыпиных и Арсеньевых через Хастатовых.

Впечатления, полученные Лермонтовым в ту пору, когда он маленьким мальчиком гостил в Шелкозаводском, пополнялись рассказами Хастатовых потом, когда они приезжали в Москву и в Петербург (Яким Якимович с 1828 года служил в столице, в лейб-гвардии Семеновском полку) и навещали бабуш­кины «Тарханы», саратовскую «Нееловку» Афанасия Алексеевича Столыпина, подмосковное столыпинское «Середниково», а позже пензенское имение Шан- Гиреев «Апалиху»; Елизавета Алексеевна Арсеньева уговорила племянницу Марию Акимовну переехать с Кавказа в Россию и поселиться с ней по соседству.

Теперь уже становится окончательно ясным, откуда было у Лермонтова такое изобилие кавказского материала в юношеских произведениях и такое точное знание Кавказской войны. С. А. Андреев-Кривич на текстах «Йзмаил-бея» и «Аула Бастунджи» показал, что Лермонтов располагал богатым фактическим материалом. Но при этом не надо забывать, что горцев, их жизнь и нравы Лермонтов описывал не по собственным наблюдениям, а с чужих слов — по рассказам людей весьма осведомленных, но смотревших на все это разными глазами. И сколько же нужно было воображения, как сильно должна была работать творческая мысль поэта, совсем еще юного, чтобы сплавить воедино все эти впечатления и дать Кавказ­ской войне новую, совершенно самостоятельную трактовку! В этой связи можно вспомнить слова Пушкина, сказанные им по поводу своего «Кавказского пленника», случайно попавшего ему в руки на станции Военно-Грузинской дороги; по пути в Арзрум. «Признаюсь, перечел его с удовольствием,— отметил Пушкин. — Все это молодо, многое неполно, но многое угадано». И дальше в рукописи вычеркнутые слова: «Сам не понимаю, каким образом мог я так верно, хотя и слабо изобразить нравы и природу виденного мною издали».

Если это удивляло самого Пушкина в его «Кавказском пленнике», то еще более должно удивлять нас в юношеских кавказских поэмах Лермонтова. В своих юношеских поэмах он изобразил Кавказ конкретнее, чем Пушкин в «Кавказском пленнике». Даже трудно себе представить, как сумел он с таким правдоподо­бием, с такой точностью изобразить и природу, и нравы, и историю виденного им издали, да еще дет­скими глазами. Ведь жизнь по ту сторону Терека была известна ему только со слов других! Это, по­нятно, не означает, что по художественным своим достоинствам ранние поэмы Лермонтова могут идти в сравнение с пушкинским «Пленником». Нет, хотя многое в «Ауле Бастунджи», в «Хаджи Абреке» и особенно в «Измаил-бее» прекрасно, — тем не менее, они очень еще далеки от совершенств пушкинской поэмы и зрелых вещей самого Лермонтова.

Но вот в 1837 году Лермонтов снова попадает на Кавказ и уже возмужавшим человеком, со сложив­шимися общественно-политическими взглядами, наблюдает быт и нравы кавказских народов, находясь в их среде, из первых рук знакомится с их историей и поэзией и, как поэт и как участник войны, постигает Кавказ во всей совокупности и прежних и новых впечатлений. Он снова побывал там, где, по словам Огарева, «со времени Ермолова не исчезал приют русского свободомыслия, где, по воле правительства, собирались изгнанники, а генералы, по преданию, оставались их друзьями».Он соприкоснулся на Кавказе с народом. В казачьих станицах, в провинциальных кавказских городишках, в укреплениях на Линии, в поездках от Кизляра до Тамани, «то на перекладной, то верхом», потом — в Закавказье он видел людей совсем иного социального круга, чем тот, в котором прошли в Москве и в Петербурге его юные годы. Ведь наблюдения последних лет ограничивались для него казармами лейб-гусарского полка и свет­скими гостиными Петербурга. От этого зависели, в известной степени, и выразительные средства его поэзии. И если, скажем, Лермонтов был очень конкретен в изображении светской жизни в «Маскараде» или в «Княгине Литовской», то в «Боярине Орше» условно все — и нравы, и костюмы, и гримы, и XVI век, и русско-литовская граница.

Кавказ помог Лермонтову связать с живой действительностью замыслы «Демона» и «Мцыри», вдохновил его на создание «Героя нашего времени», стал важной ступенью на пути его к реализму, определил темы многих будущих сочинений. Вот одна из причин, почему с 1837 года начинается творческая зрелость Лермонтова. Конечно, прежде всего, зрелость была следствием необычайно возросшего общественно-по­литического сознания, причем огромную роль сыграла в этом и гибель Пушкина, и смелое решение высту­пить с протестом против его убийства, и ссылка, и окончательное решение печататься, то есть перейти от борьбы внутренней к активной борьбе на литературно-общественном поприще. Мы часто говорим о лю­дях нашего времени, что они «растут на работе». Пожалуй, ни на ком из писателей прошлого так ясно не видно это, как на творчестве Лермонтова. Как возрос, и возмужал, и окреп он, когда его поэзия стала общественным событием, когда его голос зазвучал на всю Россию, а мерилом в оценке его творений стало для него мнение широких кругов читателей, а не только свое собственное и узкого круга друзей!

Но, кроме того, зрелость пришла и потому, что Лермонтов вернулся с Кавказа с запасом новых, бо­гатейших впечатлений. Потому-то Белинский и писал, что Кавказ сделался «его поэтическою родиною, пламенно любимою им», что «на недоступных вершинах Кавказа, венчанных вечным снегом, находит он свой Парнас, в его свирепом Тереке, в его горных потоках, в его целебных источниках находит он свой Касталь­ский ключ, свою Ипокрену».

Белинский имел при этом в виду зрелые, а не юношеские произведения Лермонтова, которых в ту пору не знал. Для него было ясно, что Кавказ сделался — «колыбелью поэзии» Лермонтова после ссылки за стихи на смерть Пушкина.

2

В 1837 году Аким Акимович Хастатов в чине поручика лейб-гвардии Семеновского  полка состоял адъютантом при начальнике штаба войск Кавказской линии в Ставрополе. Там, значит, Лермонтов и встре­тился с ним, когда следовал через Ставрополь в Нижегородский драгунский полк.

Прослужив несколько лет в Семеновском полку, в Петербурге, Хастатов с 1832 по 1835 год находился в отставке, жил в своем Шелкозаводском и, выезжая на Линию вместе с казаками на все тревоги, прослыл отчаянным храбрецом. Гарцовал он под пулями в штатском платье, в круглой соломенной шляпе, без оружия, с одним хлыстиком для понукания лошади, немало удивляя своим видом казаков и, очевидно, еще более их удивляя чеченцев, для которых он служил отличной мишеныо. На своих визитных карточках, гордясь тем, что живет на «переднем крае», Хастатов писал вместо звания: «Передовой помещик Российской империи». Вообще о нем ходило множество анекдотов. В 1835 году он снова определился в Семеновский полк, но с назначением состоять адъютантом начальника штаба линейных войск в Ставрополе.Эту должность, как мы знаем, занимал в то время генерал-майор Павел Иванович Петров, женатый на сестре Хастатова. А. П. Шан-Гирей, приходившийся Хастатову родным племянником, рассказывал П. А. Висковатову, что во время первой ссылки Лермонтов гостил у Хастатова в Шелкозаводском. Значит, в 1837 году поэт снова побывал в тех местах, которые видел в детстве. Рассказывал Шан-Гирей также, что в основу рассказа «Бэла» положено «происшествие, бывшее с Хастатовым, у которого действительно жила татарка этого имени». Говорил, будто бы в «Фаталисте» Лермонтон описал случай, происшедший с Хастатовым в станице Червленой, когда тот ворвался в хату, в которой заперся пьяный казак, вооруженный пистолетом и шашкой.

Но даже и без этого ясно, что поэт должен был побывать в Червленой и Шелковской, раз он начал свое путешествие «вдоль Линии» от Кизляра. «Линия», как известно, проходила по Тереку. От Кизляра до Шелковской, если ехать берегом Терека, через станицы, считалось 130 верст. Путешествуя от Кизляра, Лермонтов неизбежно должен был проезжать через станицы. Мы же знаем, что он там гостил у Хастатова, — очевидно, просто поехал туда вместе с ним. Эта поездка обогатила русскую литературу «Казачьей колыбельной песней» и «Дарами Терека», а кроме того, дала Лермонтову богатый материал для «Бэлы» и «Фаталиста».«Мне как-то случилось прожить две недели в казачьей станице, на левом фланге. Тут же стоял батальон пехоты; офицеры собирались друг у друга поочередно, по вечерам играли в карты».

Так начинается «Фаталист» .

Пребыванию Лермонтова в Червленой и Шелковской мы обязаны упоминанием в этой повести о ка­зачках, «прелесть которых трудно постигнуть, не видав их», и описанием ночной станицы, когда Печорин возвращается домой пустыми переулками после пари с Вуличем и месяц, «полный и красный, как зарево пожара», показывается «из-за зубчатого горизонта домов».

Казачья станица описана в «Фаталисте» необычайно скупо, а между тем лермонтовское изображение остается в памяти на всю жизнь и другими описаниями не вытесняется.

«Убийца заперся в пустой хате, на конце станицы, — пишет Лермонтов в «Фаталисте». — Мы шли туда. Множество женщин бежало с плачем в ту же сторону; по временам опоздавший казак выскакивал на улицу, второпях пристегивая кинжал, и бегом опережал нас» .

Действие «Бэлы», как можно понять из слов Максима Максимыча, происходит недалеко от Кизляра, куда Печорин послал нарочного за подарками; крепость, где они встретились, находится на левом фланге кордонной линии за Тереком. Из этой крепости Печорин и отлучился в казачью станицу.

В основу обеих повестей Лермонтова легли впечатления, полученные во время поездки по Линии, в частности в Шелковской и в Червленой, куда он ездил, по-видимому, вместе с Хастатовым.

Сохранилось предание, что «Казачью колыбельную песню» Лермонтов написал в станице Червленой. Рассказывают, что, войдя в хату, где ему отвели квартиру, он застал там молодую красавицу казачку Дуньку Догадиху, напевавшую песни над колыбелью сына своей сестры. И будто бы эта встреча вдохновила Лермонтова на создание его замечательного стихотворения.

Может быть, в действительности этого даже и не было. А если и было, то все равно мы должны помнить, что, кроме песен, Лермонтов знал жизнь и быт гребенских казаков и что его «Песня» не подражание народной, а обобщение самых разнообразных впечатлений. Но бесспорно, что воплощены эти впечатления в духе народной поэзии. Недаром жители Червленой считали, что Лермонтов написал «Казачью колыбельную песню», услышав в их станице подлинные казачьи песни. Если бы они не почувство­вали этого внутреннего сродства лермонтовской песни с их собственными, не возникло бы предания о том, как, услышав пение казачки, Лермонтов тут же, пока вносили в хату его вещи, присел к столу и тут же набросал на клочке бумаги свою «Колыбельную песню», да еще, окликнув казака Барискина, прочел ему эту песню, чтобы услыхать от него похвалу.

Это предание имеет несколько вариантов, — значит, оно очень устойчиво и основано, очевидно, на действительном случае.

У гребенских казаков весьма популярны песни на слова Лермонтова, в том числе и «Казачья колыбель­ная песня». Как известно, чуждые слова и книжные обороты в песнях поэтов неизбежно подвергаются в народе замене или переделке, применительно к пению и живому народному языку. Однако составитель сборника «Песни гребенских казаков» специально отмечает, что «тексты лермонтовских стихов в фольклорном бытовании не подвергаются существенным изменениям», — новое доказательство, что образы и эпитеты лермонтовских стихотворений сродни гребенским песням.

Каким же песням гребенских казаков сродни «Казачья колыбельная» Лермонтова? Заглянем в примечания к полным собраниям сочинений и в специальную лермонтовскую литературу.

3

В качестве главного источника «Казачьей колыбельной песни» в примечаниях к полным собраниям сочинений до самого последнего времени называлась «Песнь над колыбелью ребенка вождя» Вальтер Скотта. Первым заявил об этом С. Шевырев в статье, направленной против Лермонтова и напечатанной еще при жизни поэта  («Москвитянин», 1841, ч.II, №4, стр.534). С тех пор это «наблюдение» Шевырева путешествует из книги в книгу в продолжение целого столетия. Французский исследователь Э. Дюшен совершенно уверенно, словно результат научных изысканий, сообщает в своей книге, что «вдохновителем» этой песни Лермонтова «является, главным образом, Вальтер Скотт». Эта оговорка — «главным образом» — прибавлена только потому, что, кроме Вальтер Скотта, Дюшен предлагал считать вдохновителем этого стихотворения и Полежаева ^[4].

Кроме Вальтер Скотта и Полежаева, в качестве источников «Казачьей колыбельной песни» назывались и «Кавказский пленник» Пушкина, и «Страшная месть», и «Тарас Бульба» Гоголя. Две последние вещи — потому, что в них имеется образ матери- казачки, провожающей на войну сына.

В данном случае ссылки на литературные источники особенно бессмысленны потому, что в стихотворении воспроизводится то, что заведомо было известно Лермонтову помимо всяких литературных источников. Совершенно ясно, что образ матери-казачки, провожающей на войну сына, возник у кавказского офицера Лермонтова независимо от чтения повестей Гоголя, а тем более Вальтер Скотта. И не из Пушкина, а из самой действительности заимствован им «злой чечен», переплывающий Терек. Как мы уже видели, Лермонтов с детских лет имел еще более точные представления о «злых чеченах», чем Пушкин.

Однако другие исследователи Лермонтова, изучавшие его поэзию в связи с русским фольклором, справедливо считали, что в создании «Казачьей колыбельной песни» более важную роль сыграло знаком­ство поэта с народными казачьими песнями. Еще в 1914 году Н. М. Мендельсон в очень хорошей статье «Народные мотивы в поэзии Лермонтова» писал, что, «вращаясь среди казаков, верных хранителей старой песни, поэт вновь прикоснулся к чистому роднику народной поэзии и создал «Казачью колыбельную пес­ню» и «Дары Терека» ^[5]. Тогда же другой исследователь, Л. П. Семенов, в книге «Лермонтов и Лев Тол­стой» сравнил лермонтовскую «Казачью колыбельную» с гребенской песней, в которой рассказывается о матери казачке, качающей колыбель сына:

Как у нас-то было на тихом Дону,

Что у нас-то было во зеленом саду,

Что под грушею было, грушею зеленою,

Под яблоней было, яблоней кудрявою,

На цветочках было на лазоревых,

На травушке было на шелковенькой,

На кроватушке было на тесовенькой,

На перинушке было на пуховенькой —

Что мать сына воспородила,

Что белою грудью мать сына вскормила.

Пеленала мать сына в пеленочку камчату,

Что качала мать сына в зыбочке кипарисовой,

Берегла-то мать сына от ветра, от вихоря,

Берегла-то мать сына от солнышка от красного,

Берегла мать сына от сильных дождиков.

Не уберегла мать сына от службицы государевой.

 

Семенов считает, что «Казачья колыбельная песня» Лермонтова очень близка к этой гребенской песне «по содержанию и стилю».

С этим согласиться довольно трудно.

Исследователь совершенно прав, когда утверждает, что знакомство с казачьими песнями в создании лермонтовского стихотворения сыграло важную роль. Но пример его совершенно неубедителен.

Прежде всего, едва ли нужно отыскивать какой- то определенный источник лермонтовского стихотворения. Чем больше знакомишься с песнями гребенского казачества, тем более становится ясной близость Лермонтова к этим песням. Но стоит только ограничиться какими-нибудь определенными песнями — и сходство сразу становится неощутимым. Прочитанные подряд песни гребенное необычайно полно воссоздают их былую жизнь — с военной службой, с разлукой, походами, войнами, героическими подвигами казаков и гибелью вдали от родной станицы. Вот это и сумел уловить Лермонтов в «Казачьей колыбельной» и в «Дарах Терека».

Однако было бы ошибкой полагать, что строки:

Я седельце боевое

Шелком разошью... —

Лермонтов позаимствовал из гребенских песен. Рас­шитые шелком седла и вороных коней он видел в гре­бенских станицах собственными глазами. Но важно, что из своих впечатлений он отобрал те же, что отби­рает народная песня.

Милый пришлет поклон верный,

Коня вороного,

Седельце ново,

Что седельце ново

Зеленого шелку.

Зеленого шелку, шелку,

Гребенского полку .

Эта песня поется в Червленой, но верность Лермонтова казачьим песням может быть обоснована только всем песенным обиходом гребенского казачества, потому что «Казачья колыбельная песня» пред­ставляет собою художественное обобщение и похожа она не на одну и не на три, а на многие казачьи песни.

 <…>  

---