Малышев, А. Залимхан [Текст]/ А. Малышев// Малышев А. Орлы вылетают на рассвете: повесть /А. Малышев. – Ставрополь, 1981. - С.18-33.

Залимхан

 

Дед  Залимхан просыпался на кордоне раньше всех, обычно, когда на небе еще горела Чолпан-джулдуз (по карач. Венера). Как и многие ста­рики, он называл ее Пастушьей звездой, потому что пастухи обычно выгоняют стадо ранним утром под ее сияньем. Чолпан-джулдуз считалась пастушьей и за то, что с вечера она зажи­галась первой и уводила за собой в небо все другие звезды — будто пастух поднимал свою отару на пастбище.

Выходя утром из дома, Залимхан прежде всего окидывал взглядом вершину Шайтан-кала: она была тут самой ближней. Если Шайтан-кала (туристы называли гору Чертовым зам­ком) скрывалась за тучами, ожидался пасмурный день. Если черные скалы плавали выше облаков, как корабли в море, или туман косматыми прядями окутывал их подножье, тогда пред­стояла ясная погода, хотя под брызнувшими из-за хребта сол­нечными лучами седые нити и серые клочья тумана еще долго могли путаться в лиловых провалах ущелий. Они бестолково бродили по балкам и постепенно угасали едва тлеющими дымками.

Когда небо бывало чистым, то уже задолго до появления солнца причудливые шпили Шайтан-кала и соседней округлой вершины Шайтан-баши, покрытой множеством скал - эмегенов (мифические чудовища), нежно розовели. Чем выше поднималось пока еще невидимое солнце, тем ярче становились краски — от сиреневых до алых, пока, наконец, весь хребет не озарялся красными отблесками отдаленного небесного пожара. Тогда через зубчатые изломы гор прорывались золотистые снопы света, и Чертов замок ка­зался подлинным волшебным видением. Он гордо высился, оза­ренный светлым веером лучей, на фоне синего южного неба.

Дед Залимхан, тысячи раз видевший все это, радостно взды­хал: день в горах начинался, как праздник.

Но бывало, что Шайтан-кала становилась угрожающе-мрач­ной в окружении темных клубящихся туч. Залимхан объяснял это тем, что в горах попеременно побеждают то добрые, то злые джины, которые делают все наперекор друг другу.

Он не сам придумал, а давным-давно слышал от стариков историю о вечной борьбе горных духов. И не раз потом убеж­дался в правдивости этих рассказов.

Когда-то — было это в ранней его молодости — приезжие мос­квичи попросили Залимхана, чтобы он провел их к Чертову замку. Сколько страха и бед пришлось тогда натерпеться! До­брались туда с трудом, и, хотя был разгар лета, сильный холод охватил людей, едва они вошли в котловину по Шайтан-кала. Костер жгли всю ночь из веток рододендрона, потому что дере­вья остались далеко внизу. Если разговаривали громко — го­лоса многократным эхом отдавались в расщелинах скал. По правде сказать, Залимхан струхнул — ему показалось — не джи­ны ли переговариваются между собой, передразнивают людей. Но молодые москвичи хохотали и даже старались один за дру­гим погромче закричать — тогда котловина под Чертовым зам­ком наполнялась сплошным зловещим рокотом.

Залимхан предупредил людей, что, если они не замолчат, кончится это плохо. Так и случилось. Под утро двое туристов стали почему-то задыхаться, из носа у них пошла кровь, мо­жет быть, высота для них оказалась большой, хотя всего-то было три километра над уровнем моря, как сказал, справив­шись по прибору, один из москвичей (а Залимхан мог спокойно подниматься и до четырех километров); заболевших горной бо­лезнью туристов едва смогли отходить.

Поднявшись на рассвете, Залимхан увидел рядом на скале четырех туров — двух самок с турятами, они спокойно смотрели на него, слегка потягивая носом воздух. Может быть, они впервые встретились с человеком.

В те минуты, когда из-за уступа показалась туры, над го­ловой Залимхана прошумели сильные крылья, однако орла он не разглядел, потому что внезапно опустился туман. Проводник догадался: беркут охотился за козлятами, но добрые джины сохранили малышей.

Присутствие здесь зверей и птиц, обычных для гор, немного успокоило Залимхана. Однако Шайтан-кала так густо окута­лась туманом, что впереди ничего не стало видно.

Проводник шел на ощупь, и вдруг загремел камнепад. От­куда сыпались камни, трудно было понять. Одного из путеше­ственников ударило осколком камня в голову, он потерял со­знание. Пришлось поход прекратить и поспешить вниз с тяжело раненным туристом.

Но черным джинам этого было мало. Вторжение людей в их владения растревожило джинов, как ос в разоренном гнезде.

В котловине под Чертовым замком из круглого прозрачного озерка берет начало небольшая речка Шумка. Кое-где она уходит под землю, потом показывается шумливым сверкающим потоком и, набрав сил, падает в узкое, с крутыми стенами уще­лье, пробитое водяной лавиной в незапамятные времена. Из этого глубокого каньона Шумка вырывается уже с ревом и шу­мом, образуя водопад.

Начальник группы, идя вслед за проводником по каменис­той звериной тропе над каньоном, попытался заглянуть вниз на клокочущую в ярости Шумку (туман уже разошелся), но неча­янно оступился и сорвался в пропасть.

Найти погибшего не удалось. Обрывки его одежды вода прибила к берегу под водопадом на другой день.

Спустившись в поселок, Залимхан от денег отказался, дав себе зарок никогда не подниматься к Чертову замку.

На всю жизнь запомнился ему тот случай. Помнит старик и неудачную попытку горняков добыть золото под Шайтан-кала.

Перед войной геологи обнаружили золото на южном склоне Чертова замка, и горняки разбили свой лагерь в ближнем' ущелье, откуда каждый день поднимались к скалам для разра­ботки горной породы. Иногда там гремели взрывы. Горы грозно гудели, раскатывая эхо по верховьям долины. Джины этого не простили. Среди золотодобытчиков через несколько дней нача­лась какая-то неизвестная болезнь, похожая на лихорадку,— она валила людей с ног, и работы пришлось прекратить. А по­ляна, где стоял их лагерь, до сих пор называется Золотой.

И Шайтан-кала   и   Шайтан-баши   занимали   теперь   мысли старика, потому что, привязанный к своему дому из-за больных ног, он поневоле постоянно видел эти горы перед собой. В пер­вое время Залимхан негодовал, что на его долю выпало испы­тание жить недалеко от приюта джинов, но постепенно привык. На любую горную вершину Залимхан поглядывал с грустью, зная, что уже никогда на нее не поднимется. О дальних похо­дах остались лишь воспоминания...

Многое повидал в своей жизни Залимхан, а что не испытал сам, о том услышал от людей, и прежде всего от своего отца, который поселился в этой долине, еще когда здесь рос дрему­чий лес — пробраться через него можно было лишь по узким звериным тропам.

По древним, очень древним преданиям, тут долгие века жи­ли аланы. Откуда они взялись — никто не знал, но старики говорили, что кровь аланов осталась в теперь живущем здесь карачаевском народе. До сих пор в горах можно встретить раз­рушенные временем жилища, сложенные из камней и давно по­росшие мохом. Такие развалины лежат и невдалеке от кордо­на. Мальчишки, копаясь в старой аланской кладке, не раз на­ходили ржавые кинжалы и наконечники копий.

Однако отец Залимхана Домалай и дед Таулан хорошо пом­нили другое. Предки их пришли сюда из-под Баксана, за сотни километров, - там они натерпелись горя от бедности и беззе­мелья, от внутренних родовых раздоров и нападавших враже­ских племен.

Как землю обетованную открыли люди эту солнечную до­лину. Некоторые говорили (толкований разных много), что Тебердинской ее нарекли от слов «Тейри берди» - дар божий (дословно: бог дал). Всего здесь было вдоволь: и нетронутых лесов, и хрустально чистой воды, и высокотравных сочных лугов, и зверей, и теплых зимних пастбищ, где на солнечных пригревах даже в снежное время можно пасти овец, и плодородных земель, чтобы выращи­вать хлеба.

«Аллах нам, живым, рай уготовил»,— радостно говорили пе­реселенцы. Аул свой они нарекли Джамагат, в переводе — об­щина. Закон любой общины — поддерживать во всем друг друга.

На склонах ущелья, вдоль бурного потока Мухар (теперь его переиначили — Муху), названного так за буйный нрав (Му­хар — «ненасытный»), поселенцы стали возделывать пшени­цу. Эриш-будай—«соревнующаяся в росте»—так говорили о ней, потому что сильнее и выше ее, с более полновесным зерном, никто из джамагатцев никогда не встречал.

Крупные табуны лошадей паслись в долине, но могучие же­ребцы уводили их в боковые ущелья, где корма были еще луч­ше, «как ячмень».

А главное, никто не притеснял джамагатцев, Наконец-то здесь, в глубине гор, они вздохнули свободно.

Даже турки, которые держали в своих руках эту часть Кав­каза, редко заглядывали в глухую долину.

Джантемир, постоянно рывшийся в книгах, про Джамагат вспоминал словами поэта:     

                                         Велик, богат аул Джемат,

  Он никому не платит дани...

По вечерам, когда вся семья собиралась у очага, дед Зелим­хан рассказывал о том, что слышал от отца о судьбе джамагат­цев.

— Кому аллах много дал,— говорил он, — с того много и взял. Большое горе пришло в этот аул. Чем только провини­лись наши предки, до сих пор никто не знает. Нагрянула к ним страшная болезнь, ее называли эмина (чума).

И Залимхан, вглядываясь в пламя, прыгающее по сухим сучкам и поленьям (летом это был костер, разводимый около дома, зимою — жаркая печь), вспоминал песню-сказание своих предков, выговаривая слова протяжно, с остановками, будто с трудом вытягивал их из огня.

Назиру становилось жутко, а Ромашке и того пуще: он не понимал языка, мальчику казалось — дед колдует у костра,

Мы вышли из узких ущелий,

После многих бедствий и скитаний,

Решили жить у Большой Теберды.

Но всех нас постигла беда.

Нам уже не есть хлеб мухарский,

И некому сесть на мекеровских коней...

Дед останавливался, посасывал трубку и мрачно продол­жал:

Не выходит уже дым из саклей Джамагата,

Кругом нет никого, одни горы,

И не у кого просить помощи,

Тела людей в саклях давно тлеют...

Отец и дед Залимхана вспоминали, что эмина дважды приходила в эту долину. Кто остался жив после первой чумы и вер­нулся сюда через двадцать лет, опять повстречался здесь с нею.

Снова эмина нагрянула в Теберду,

В горах у нее много дорог...

Погибли храбрые джигиты Алхаз и Эльмурза Урусбиевы (надгробные плиты на их могилах лежат и поныне), умерли и многие другие.

В песне поется, что «если, кто убегал из аула, того мулла счи­тал гяуром» (гяур – неверный).

Умерших не обмывая кладут в могилу.

Голубой шелк надо отдать, чтобы тело
          Покойного обмыли руки эфенди.             

 

В семье Таулана от чумы погибли все, кроме него и его от­ца Чортая. Вернулись они в долину с другими поселенцами че­рез десятки лет после последней вспышки болезни. Ожай Хад­жи Байчоров основал здесь, на восемь километров ниже разо­ренного Джамагата, новый аул — Тебердинский.

Но земли, где свирепствовала эмина, еще долго оставались безлюдными и считались опасными. Даже окрестности Джама­гата носили название — Адамкырылган -  «повальная гибель че­ловека».

К имени Таулана теперь добавилась необычная кличка — кёрдемчи, что означало «тот, который выжил от чумы».

По родовому преданию, Чортай, прадед Залимхана, был опытным доммайчи — охотником за зубрами: в начале прошло­го века их нередко встречали в лесах. Но Чортаю пришлось здесь охотиться за последними зубрами. Ведь с тех давних пор ущелье у подножья Главного хребта прозвали Домбай-Ёльген — долина убитого зубра. Залимхан помнит: над дверями ни­зенькой сакли отца был прибит охотничий трофей прадеда — череп зубра с пулевым отверстием.

Славился отважный охотник Чортай и тем, что мог выйти на медведя с одним ножом. Выследив зверя, он старался подой­ти к нему вплотную, быстро совал в пасть левую руку, обмотан­ную шапкой и ремешком, а ножом в правой руке наносил мед­ведю смертельную рану в грудь или брюхо. И особым искусством мараучу (охотник) было не дать зверю дотянуться до охотника.

Таулан охотником не был. От отца он слышал, что они с ним спаслись чудом. Когда в семье все поумирали, Чортай вы­нес сына из сакли, и, несмотря на запрет муллы, скрылся с ним в горах. Там они питались только дичиной и ягодами, все лето не видели людей, а к зиме ушли совсем из тех мест. И вернувшись обратно через много лет уже стариком, Таулан ничего не успел нажить. Сыну Домалаю он оставил после своей смерти лишь старую саклю, одну корову да маленький участок земли, обнесенный оградой из камней. Много пришлось ему натерпеть­ся бед в жизни. Сельский старшина требовал подати, и ауль­ные муртазаки (полицейские) следили, чтобы крестьяне вносили их вовремя. Когда Домалай не сумел уплатить налог, у него отобрали по­следнюю корову.

Отчаявшись, он пришел к старшине, в сердцах бросил шап­ку оземь и спросил, как ему дальше жить. Дети оставались без молока.      

Старшина усмехнулся и сказал:

— Подати я посылаю приставу, который живет в большом ауле, он отдает их атаману в Пашинку (ныне - г.Черкесск), атаман шлет деньги своему начальнику, и так до самого царя Миколая. Понял, алан (друг, дружище)? Ты хочешь, чтобы белый царь с тебя ничего не брал? Тогда иди к нему и проси.

Домалай понял одно: правды ему не найти. Крепостное пра­во кончилось, а жизнь у крестьян не изменилась. Услышал он, что недалеко от вымершего аула Джамагат, в старом сосновом лесу, поселился немецкий барон, который нанимал батраков для своей смолокурни. И хотя эта местность после чумы еще пуга­ла людей. Домалай решил: все равно, где погибать — в ауле от голода или в лесу, где, может быть, затаилась коварная чума. Семью он пока оставил в ауле, сам ушел собирать живицу с подсочных деревьев, чтобы гнать из нее для барона смолу и скипидар.

Залимхан родился в тот год, когда в ауле открыли первую школу. Угощения по случаю рождения сына делать было не из чего, и мать его ограничилась тем, что сварила кукурузные зер­на; старые люди говорили, это убережет ребенка от сглаза.

Жители Тебердинского аула получили разрешение рубить высокоствольный мачтовый лес там, где начали обживаться при­езжие предприниматели. Часть леса возили на лесопильный за­вод, построенный недалеко от озера (место это теперь называли Заводом), часть сплавляли по реке в летний паводок до Пашинки -  торговали бревнами прямо на берегу.

Лес быстро изреживался, но уголок долины вблизи озера, где поставили завод и смолокурню, все же стал славиться как целебный. Предприниматели приступили к постройке деревянных дач, которые сдавали приезжающим издалека — они лечи­лись здесь свежим горным воздухом.  

Вскоре началось строительство дороги от станицы Баталпашинской до перевала. Дорогу назвали Военно-Сухумской, она проходила через дачный поселок.

Многосемейный Домалай совсем перебрался на Завод, по­строил себе в лесу приземистую саклю из сосновых бревен.

Маленький Залимхан стал пасти у барона овец, а когда под­рос, то начал водить гостей барона в горы на охоту за турами и сернами.

Здесь бывали и знатные иностранцы. Они убивали зверей ради трофеев: из крутых кольчатых турьих рогов изготовлялись чаши для вина. Нередко зверей подстреливали просто для то­го, чтобы похвастать метким выстрелом.

Некоторые гости приезжали с невиданным горным снаряже­нием: ледорубами, «кошками», прочными веревками с нанизан­ными кольцами и крюками. Они брали опытных проводников и с их помощью поднимались навечно заснеженные горные вер­шины.

Залимхан на первых порах был только носильщиком, тас­кал в гору объемистые рюкзаки и мешки, а дотом сам стал водить альпинистов в горы.

Он уже не служил барону, а, женившись, построил в поселке, недалеко от озера, турлучный дом, обзавелся скотом, выезжал летом на горные пастбища. На кошу и находили Залимхана, ес­ли кому-то требовался проводник.

Однажды приехавший из столицы альпинист торжественно вручил ему от Русского горного общества служебную книж­ку проводника. А вскоре именем Залимхана альпинисты назва­ли одну из безымянных вершин, на которую впервые с его по­мощью поднялись люди.

Предприниматели стали не только приобретать дачные уча­стки, но и искать в горах золото, разные руды. О дачном посел­ке пошла слава нового Клондайка. Залимхан не знал, что это такое, но видел — богатеи нашли себе здесь хорошую наживу. Пьяные кутежи стали обычными в лесном поселке. По улицам скакали шумные кавалькады.

Поселок разрастался. Его назвали Новотебердинским. Аул Тебердинский, где раньше жил Домалай, в конце концов стал Верхней Тебердой. Лес вырубили так, что в поселке остались только отдельно стоящие деревья-великаны; звери и птицы дав­но уже скрылись в глубину гор.

Залимхан по-прежнему водил по горам приезжих туристов. Запомнился ему очкастый, в серой шляпе, иноземный ученый.

Он прибыл издалека, из горной страны, и в пути с перевала со­бирал всякие травы, бережно укладывая их в железную сетку Ученый немного умел говорить по-русски, хотя и не всегда понятно. 

— О!— восхищенно восклицал он.— Эти горы лучше наши?! Альп. Вы счастливые люди, что живете здесь. У Новотебердинска — большое будущее.

Залимхану приятно было слушать добрые слова о. родных горах, но трудно согласиться с тем, что тут живут счастливые люди. Ни он, ни отец его Домалай счастья пока не видели. Жизнь для простого горца оставалась трудной.

Однако был человек, который говорил крестьянам, что сде­лать жизнь лучше — в руках самих трудовых людей. По его словам, придут времена, о каких пока можно лишь мечтать.

Звали его Саидом, родом он был из Тебердинского аула, окончил гимназию в большом городе, а потом стал учиться в столице, где жил сам царь.

Там он тоже объяснял, что надо бороться с несправедли­востью, и Залимхан знал: его начали преследовать царские муртазаки, поэтому через год ему пришлось вернуться в родной аул. Саид Халилов сделался лесничим.

Залимхан, бывая часто в Верхней Теберде, стал членом круж­ка охраны природы, который создал Саид. Собирая крестьян, лесничий объяснял, как защищать не только леса, но и самих себя от царского произвола. Залимхан слышал, что у Саида был еще и другой, тайный кружок.

Саид читал горцам стихи Косты Хетагурова, которого Залим­хан тоже знал: тот нередко приезжал в Новотебердинск, ходил на этюды в горы.

Я грудью грудь насилия встречаю

И смело вам о правде говорю...

Разве можно было забыть эти смелые слова? Залимхан пом­нит их до сих пор, так же, как и песню, которую Саид разучи­вал   с  горцами  в  кружке.   Он  называл  ее  «Варшавянкой».

Саид начинал звучным голосом:

  Вихри враждебные веют над нами,

Темные силы нас злобно гнетут...

Горцы дружно подхватывали:

                      В бой роковой мы вступили с врагами,

                      Нас еще судьбы безвестные ждут...

Саид стал учителем начальной школы. Он начал добивать­ся, чтобы в ауле открыли школу и для девочек-горянок. Муллам это не понравилось, они говорили: учитель идет против шариа­та и адата, нарушает древние заветы. Саид приходил к аксака­лам туда, где они обычно собирались, греясь под солнцем на завалинке (такое место в ауле называют ныгыш), здесь ста­рался их убедить, что обучение девочек принесет горцам толь­ко пользу. Старики уважали Саида — ведь он был не только учителем, но и жил в столице, знал в совершенстве арабский язык, значит, умел читать коран не хуже ученого эфенди. И все-таки договориться было трудно. Родители опасались пус­кать девочек в школу.

Наконец один из крестьян (его будущий тесть), имевший трех дочерей, сказал, что если учитель будет обучать их в его доме, он дает согласие. Туда потянулись и другие девочки, ко­торых набралось больше десятка. Саид учил их, даже не полу­чая жалованья. Так в ауле возникла школа для девочек — одна из первых в Карачае.

Смелые слова учителя, революционные песни, которым он учил горцев, беседы в кружке, где показывались удивительные картинки — диапозитивы, полученные от друзей из столицы, обу­чение неграмотных крестьян, которым учитель внушал, что нель­зя оставаться рабами,— все это в конце концов стало известно властям, и Халилова хотели перевести в другое село, подальше от земляков. Однако он сумел остаться в родном ауле.

Может быть, помогло то, что назревало необычное время.

Залимхан помнит общее ликование при известии, что свер­гнут падишах Миколай. О революции говорили теперь в каж­дой сакле. Сельских муртазаков прогнали, и крестьяне собра­лись делить помещичьи и княжеские земли.

Но богатеи ничего не хотели отдавать. Их поддерживала местная власть (по указке Временного правительства) и мул­лы, грозившие беднякам карой аллаха.

И только в феврале восемнадцатого года, когда в горах ус­тановилась Советская власть, беднота смогла приступить к пе­ределу земель.

Тебердинцы забрали себе крупные покосы и пастбища поме­щика Николенко, князей Крымшамхаловых и земли богатого Сентинского монастыря. Саид был в ряду тех, кто призывал к разделу земель и упрочению власти Советов.

По его предложению часть пахотного участка известного в ауле богатея отрезали под пришкольный опытный участок, где учитель хотел научить детей выращивать овощи и цветы.

Сын богатея Исхак, в свое время окончивший гимназию в Баталпашинской, и раньше неприязненно относился к учителю, жившему по соседству, а теперь вражда стала непримиримой.

А вскоре началась гражданская война.

Летом восемнадцатого в горы ворвались волчьи сотни пол­ковника Шкуро — казаки для устрашения носили на шапках волчьи хвосты.

Один из таких отрядов, в нем было до шестисот всадников под командованием шкуровского ротмистра, нагрянул через Мухинский перевал и порубил самоотверженно защищавшихся два десятка красногвардейцев, которые находились в поселке Теберда для охраны границы у перевала от врагов из соседней меньшевистской Грузии. После ухода белых жители поселка с почетом захоронили солдат в братской могиле.

Осенью власть в горах захватили деникинцы и шкуровцы, и Саиду пришлось скрыться у брата, тоже учителя, в другом дальнем ауле.

Старшиной в Верхней Теберде удалось стать одному из чле­нов кружка Саида, и учитель решил вернуться в родной аул, чтобы вести подпольную работу против белых. Но Исхак донес о нем в штаб, и для ареста Саида и других «подозрительных» сюда был направлен карательный отряд под командованием есаула.

Саиду вовремя сообщил об этом заведующий почтой в ауле, получивший шифрованную телеграмму для местных властей. Друзья Саида, партизаны, ночью напали на отряд белых и пол­ностью его уничтожили.

Саиду пришлось вновь скрыться. Он обратился к Зелим­хану, который увел его на отдаленные коши, где в горах зимо­вали пастухи со скотом.

Есть в горах малоизвестный перевал, где неподалеку стоит крутая гранитная скала, а в ней выточена ветрами, водой и мо­розами небольшая, но глубокая пещера. Скала называется Таш-кая (Каменная скала). В бурю и непогоду ветер разбегается по щелям, вой его разносится протяжным жутким эхом, а скала дрожит, как жи­вая.

Легенда говорит, что к скале семью цепями прикован вели­кан Таш-кая. Когда он потрясает цепями, пытаясь освободиться, скала качается и стонет. Никто не видел великана, но люди боялись подходить к Таш-кая.

Вот в этой пещере Залимхан и Саид скрывались несколько дней и ночей, пока враги искали Сайда.

Предание о Таш-кая учителю понравилось. Он назвал вели­кана Прометеем и заметил, что Прометей скоро освободится от цепей.

Залимхан недоуменно спросил, где же этот великан, почему его не видно. Саид объяснил, что легенду можно отнести ко все­му горскому народу, который уже разрывает свои путы и будет наконец свободным. Не все понял тогда Залимхан, но подумал: раз Саид говорит, значит так и есть. Кто бы ни был Таш-кая,— может, он джин, а джины, по словам стариков, невидимы, хотя й умеют превращаться в людей,— все равно он должен быть добрым и пусть побыстрее рвет свои цепи.

Таш-кая запомнилась Залимхану еще и тем, что в непогоду, которая настигла их здесь, Саид, сидя у костра в пещере, вече­ром после ужина неожиданно запел. Сперва тихо, потом все громче. Гудящий в трещинах скалы ветер не заглушил его го­лос, а, наоборот, усилил, подхватил, разнес вокруг, и Залимха­ну показалось — поет тот самый великан, что закован в цепи.

 

Реве тай стогне Днiпр широкий...

 

То была любимая песня Саида. Залимхан слушал не совсем понятные, но красивые слова на чужом языке,— они гремели, повторяемые эхом,— гул бури, от которой Таш-кая раскачива­лась, свист и вой ветра, шум дождя,— слушал и удивлялся: этот человек никогда не унывает. За ним охотятся враги, а он поет, будто сам всех победил и словно он только и ждал ревущей вокруг бури.

— Ой, Саид, ты настоящий батыр адам (смельчак)! — восхищенно вос­кликнул Залимхан.— Оллахий-билляхий (ей-богу)...

Многому научился Залимхан от Саида, пока жил с ним в горах. Однажды тот преподал ему урок, как надо беречь все, что создано природой.

Они шли звериной тропой и неожиданно увидели: крупный беркут, полусложив крылья, ринулся с большой высоты на ста­до туров, пасущихся на лужайке среди скал.

Снизившись над одним из козлят, орел широко распахнул крылья, вытянул вперед когтистые лапы и, казалось, уже кос­нулся ими спины туренка. Еще мгновение — и он поднял бы его в воздух. Но туриха, мать козленка, сделала резкий пры­жок вверх и, видимо, испугала его своим внезапным скачком. Орел зашумел крыльями, сделал плавный разворот... и вдруг прогремел выстрел Залимхана.

Птица быстро набирала высоту. Пуля пролетела мимо, хо­тя стрелял первоклассный стрелок. Когда Залимхан вскинул ружье, Саид успел подтолкнуть его под руку.

—   Ты что, алан?— растерянно спросил Зелимхан своего спутника.— Каракуша (чёрный орёл) пожалел?

—   Орел — вольная птица! — усмехнулся Саид.— Ему надо питаться и кормить своих детей. Чем он виноват, что таким его создала природа? Орел — кусочек нашей природы. А ее береги, Залимхан.

С тех пор, прежде чем поднять на охоте ружье, Залимхан сперва убеждался, что в этом есть необходимость.

В гражданскую войну власти в горах часто менялись — то красные, то белые. Саид отыскал партизан, после чего Залимхан простился с ним и вернулся в свой поселок

В марте двадцатого года, когда всюду на Северном Кавказе снова взяли власть Советы, белые, отступая, отыскали Зелим­хана, приказав ему провести через заснеженный перевал остат­ки деникинской офицерской бригады во главе с князем Гагари­ным. Проводник сказался больным. Белые пригрозили ему рас­стрелом. Но Залимхану повезло. Красные кавалеристы внезап­ным налетом на Теберду захватили в плен всех 180 офицеров и самого князя.

Поздней осенью того же года через Клухорский перевал, после вновь поднятого мятежа, уходили последние главари бе­лых, князья — генерал Солтан Клыч-Гирей и полковник Крымшамхалов. На этот раз Залимхан им не понадобился. В Тебердинской долине скопились тысячи белых, но прорвались через перевал лишь генералы и часть офицеров. Остальных пленили красные. Горские крестьяне читали, передавая друг другу, лис­товки с воззванием Ленина. Горцы вылавливали в лесах тех, кто не хотел сдаваться. Так закончилась власть богатеев и их защитников — белых генералов.

Залимхан убедился — не будет больше княжеской тропы через перевал.

Пришла мирная жизнь. Залимхан тебердичи (тебердинский) — так теперь его называли, давно признанный опытный проводник, водил по горам ученых, больших начальников, приезжавших сюда в от­пуск, иностранных туристов.

Если раньше он считал родиной только место, где жил его народ, а точнее — свой аул, то теперь понял: Родина значитель­но шире; в одной стране живут разные народы, они сообща строят справедливое общество — о нем и мечтал Саид.

Нередко Залимхан сожалел, что не дожили до этой поры ни отец его Домалай, ни дед Таулан кёрдемчи, никогда не вылезавшие из вечной нужды, ни прадед Чортай, отчаянный охот­ник, сумевший спастись от чумы, но погибший в лапах медведя, ни многие из его сверстников, которые отдали свою жизнь за свободу в гражданскую войну.

Не знал тогда Залимхан, что наступит еще одно страшное испытание для всех, когда будет в огне великая Родина, а у него, Зелимхана, в первый же год Отечественной войны погибнет в боях с фашистами старший сын Даут.

И сам он, уже немолодой, вновь будет водить по горным кручам, почти непроходимым потаенным звериным тропам во­инские и партизанские отряды, которые станут нападать на за­хватчиков, забравшихся в его родной край.

Накануне прихода фашистов в Теберду Залимхана просили вывести через Клухорский перевал около ста детей, лечивших­ся в санаториях курорта. Это были дети, больные костным ту­беркулезом. Их эвакуировали из Крыма несколько месяцев на­зад.

В дальний поход собрали только тех десяти-двенадцатилетних ребят, которые могли самостоятельно двигаться. Более сла­бых и лежачих, прикованных к постели трудноизлечимой болез­нью, — а в тебердинских санаториях их находилось до полу­тора тысяч, пришлось оставить на месте.

Часть больных детей, преимущественно евреев, которых прежде всего могли уничтожить гитлеровцы, укрыли у себя, по просьбе поселкового Совета, некоторые карачаевские семьи.

Залимхан недоумевал. Зачем нужны они фашистам? Разве с детьми воюют? Но раз ему поручили вывести детей за пере­вал, то он с готовностью согласился.

В памяти у него навсегда остался этот небывалый по труд­ности переход через горы. Вместе с детьми к перевалу двигалось наше последнее воинское соединение — отступавшие по ущелью остатки артиллерийского полка. У солдат было много раненых, к ним в машины посадили и больных детей. Недавно сформиро­ванный партизанский отряд должен был прикрыть отступление полка. Партизаны на сутки задержали гитлеровцев на развилке Гоначхирского ущелья, и это позволило раненым воинам и боль­ным детям уйти за перевал.

Почти все дети оказались босыми, матерчатые тапочки быст­ро порвались, одеты они были кое-как, в короткие рубашонки и тонкие серые халаты, в наспех собранную среди жителей одежду, а также в шинели, отданные в пути солдатами.

Машины под перевалом были уничтожены, чтобы не достались фашистам, дальше пришлось идти пешком. Солдаты нес­ли раненых на носилках.

Когда начали подниматься к перевалу по узкой крутой тро­пе, дети стали задыхаться, плакать; некоторые падали, кричали, что идти дальше нет сил. Многие, хромая, передвигались на костылях, часто останавливались для передышки.

Воспитатели, сопровождавшие детей, и солдаты старались облегчить страдания больных малышей, самых слабых несли на плечах. На остановках бойцы делились с детьми своим пайком.

Залимхан тоже нес на руках детей, то одного, то другого. Даже у него, много повидавшего в жизни, невольно наверты­вались слезы на глазах.

Приходилось спешить. Следом к перевалу шли гитлеров­ские войска. Над горами не раз пролетали разведывательные немецкие самолеты.

На перевал добрались вечером. Днем было жарко, а теперь здесь, наверху, обдало холодом. По горному озеру плавали не­растаявшие куски льда. Тропа через седловину перевала оказа­лась в снегу.

На ноги детям намотали солдатские портянки, платки, шар­фы. У многих кровоточили ноги, разбитые о камни.

Красноармейцы, занимавшие оборону в районе перевала (их было немного), помогали переносить детей.

Пошел мокрый снег. Когда миновали высшую точку пере­вала, детей и раненых воинов устроили под навесом скал.

Развели костры из сучьев можжевельника и рододендрона. Дети, прижавшись друг к другу, дрожали от холода. Солдаты отдали им все свои шинели, накормили, чем могли.

Часть больных детей гитлеровцы во время оккупации собра­ли в так называемый «еврейский корпус», где они должны бы­ли сами обслуживать себя. Медицинскому персоналу вход сюда был запрещен. С этого корпуса и началось постепенное уничто­жение детей, В новых «газ-вагенах» — душегубках испытывалась быстрота убийства. Душегубки работали исправно. Чер­ные машины с детьми, которые были задушены выхлопным га­зом ушли в сторону Гоначхирского ущелья. Где-то там мертвые тела сбросили в пропасть.

Тех детей, что остались в санаториях, оккупанты решили уморить голодом. Им было разрешено давать три раза в день по одной картофелине в мундире. После бегства оккупантов из Теберды на койках санатория остались лежать прикрытые прос­тынями почти безжизненные существа. Они были очень блед­ны и, казалось, состояли из одних лишь костей. С белыми бес­кровными губами, глубоко запавшими глазами, дети безразлич­но, не двигаясь, смотрели на входящих в палаты советских во­инов.

Солдаты и жители поселка несли умирающим от голода де­тям последние запасы. Залимхан привел сюда единственного своего барана.

Нашествие фашистов Залимхан назвал новой чумой, кото­рая пришла спустя сто тридцать лет после гибели в горах лю­дей от страшной болезни.

Не раз жалел он о том, что показывал когда-то до войны иностранным туристам перевалы и тропинки, простодушно ста­раясь раскрыть перед ними красоту родных мест.

Некоторые из них пришли потом сюда с изображением эдельвейса на пилотках и с автоматами в руках. У офицеров оказались точные карты, составленные во время туристских по­ходов по горам.

Мог ли знать об этом наперед проводник Залимхан? Если бы догадался, то одного за другим он сбрасывал бы их в про­пасть, когда они приходили еще в мирное время!

Так не раз с горечью думал старик, обхватив голову рука­ми, вспоминая уничтоженных детей, погибшего сына Даута и двух сыновей Сайда, многих других людей, не вернувшихся с фронта, и представляя все то зло, что принесли гитлеровские оккупанты в эти горы.