Дятлов В. Трофимыч[Текст]: [рассказ]  / В. Дятлов // Дятлов В. Степные острова. – Ставрополь, 1980. – С.199-205.

 

Трофимыч

 

Солнце клонилось к горизонту и излучало ласковое дремотное тепло, ничем не похожее на полуденный зной. Слева, далеко за околицей села, часть неба заволокло чёрной грозовой тучей, оттуда доносилось какое-то по-домашнему мирное бормотанье грома. Шалый ветер изредка приносил слегка охлаждённую струю воздуха, и я, истосковавшись за последние дни по прохладе, с наслаждением ловил ртом пахнущий влагой и озоном воздух.

Дневная жара вымотала так, что лень пошевелиться.

- Здорово, Володя!

Вздрогнув от неожиданности, поворачиваюсь на голос. За низеньким глиняным забором стоит мой сосед Трофимыч. Не  вовремя заявился старик, но неписаные законы  гостеприимства заставляют встать и сказать:

- Заходите. Посидим, потолкуем.

- И то. Чего бы и не покалякать.

Скоро старик усаживается рядом со мной на широкую завалинку дома, в котором я временно проживаю. Дом саманный, под лохматой соломенной крышей. Такой крыши больше во всём селе не найдёшь – везде шифер да железо. Пол в хате земляной, стена, обращённая к Трофимычеву огороду, выперлась наружу большим животом, эту выпуклость подпирает толстая акациевая жердь.

Электричества в доме нет, нет и радио. Каменный век! Но мне это жилище нравится. Здесь, на самой окраине села, всегда тихо, ничто не отвлекает от работы.

Третье лето провожу я здесь, и Трофимыч считается моим старым знакомым. В позапрошлом году, когда впервые появился здесь, он ещё молодцом выглядел, а сейчас всё больше сдаёт бывший сельский кузнец.

Сидит рядом со мной на завалинке. Дышит тяжело, в широкой его груди что-то хрипит и булькает. Трофимыч слегка покачивается, помогая лёгким втянуть побольше воздуха.

- Вот книгу принёс… - прерывисто говорит Трофимыч. Вышел в сад сливы посмотреть…Гляжу, сидишь… Дай, думаю, схожу к Володе, ещё книжечку попрошу.

- Понравилась? – спрашиваю я, принимая из его рук «Охотника» Олдриджа.

- Нет. Не понравилась. Всё как-то не по-нашему…Не понравилась.

Некоторое время сидим молча.

Красное от натуги солнце вдавливается в землю, а слева и справа наплывает сиреневая дымка. Нестрашным пожаром занимаются в небе остатки грозовой тучи. Изредка слышится призывное мычание коров.

- Ты, Володя, когда книжки пишешь, об своей жизни тоже рассказываешь?

- Бывает, - нерешительно говорю , ещё не понимая, к чему старик клонит.

- Кабинет я себе в хате оборудовал, - Трофимыч смущённо потупился и трёт ладонями лоснящиеся от застарелой грязи штаны около коленок. – Тоже писать спробую. Жизнь длинную прожил, всякого повидал. Генералу Шкуро коня подковывал и Кочубей Иван к моей кузне прискакивал.

- И нашим, и вашим, значит?

- А что я тогда понимал? Так, телок с молоком. Стрелять начнут, я за горно ховаюсь. Перестали – слава богу – живой остался.

Трофимыч помолчал, а в груди у него скрипело и скрипело…Подобрал с земли обломок сухой веточки, помял корявыми ещё сильными пальцами.

- Дюже рано родился. Самое сейчас бы пожить, а хмасу уже нету…

Не первый раз я слышу об этом таинственном «хмасе», но ничего не спрашиваю, пытаясь сам разобраться, что же это такое? Скорее всего «хмас» - это какие-то жизненные силы, вера в себя, в будущее…

- Пашеничку-то косой смахивали, а потом на току цепами, цепами…А теперь комбайн. Кина не видали, а теперь Варька телевизор с раймага принесла. Сейчас бы самое пожить…Так я весь кругом здоровый, а вот ноги…- Трофимыч задирает штанину, показывает отекшую, похожую на колоду ногу. В сумерках нога кажется совсем синей, страшной.

- Ты бы дал мне ещё какую книжечку, только нашу, русскую, а то от этих Джиней да Роев туман голову застилает. Не разберусь, что там к чему…

Вынес томик Горького, отдал Трофимычу.

Раскрыв книжку, старик долго вглядывается в портрет Алексея Максимовича, потом говорит:

- Сразу видать, что не из баринов. Нос видишь какой, прямо во, ноздрястый и усы вроде моих. Простого обличья человек. Ну, бывай, Володя. Смеркается уже, пойду до хаты своей.

 

⃰  ⃰  ⃰

На следующий день на своём стареньком велосипеде я с утра поехал в дальнюю бригаду, посмотреть как идёт уборка, поговорить с механизаторами. Обратно возвращался по самой жаре и не чаял, когда смогу укрыться в тени деревьев или под соломенной крышей своего жилища.

У самого дома услышал:

- Володя!

Слез с велосипеда, огляделся, увидел сидящего под деревом в своём саду Трофимыча. Сидел он на небольшом ящике и призывно махал рукой:

- Заходь в холодок.

Прислонив велосипед к забору, пошёл на зов без всякой охоты.

Трофимыч гостеприимно уступил мне ящик, а сам уселся прямо на землю и долго пристраивал поудобнее свои больные ноги.

- Жарынь-то какая, а тут, в теньке, прямо благодать. Посиди со мной. Поговорим. А то ведь одному мне скучно. Вот сливы бери, угощайся. Добрые нонче сливы уродились. С бригады прикатил?

- Да.

- Хлебушко убрали?

- Давно. С неделю как закончили. Сейчас кукурузу режут на силос.

- Это хорошо. Быстро управились. Сливы-то бери, не стесняйся, за них деньги на базаре не плачены.

Сливы зеленоватые с янтарной желтизной, просвечивающейся изнутри. Лежат они передо мной на куске старого брезента большим ворохом.

- Спробуй, не пожалеешь. Уходить когда будешь, с собой возьми побольше, - говорит Трофимыч, неторопливо сортируя даже на вид очень сладкие плоды. Целые он складывает в большую корзину, а битые – в эмалированную кастрюлю вёдер напять. Пальцы Трофимыча облипли соком смешанным с грязью. Сливы помыть негде, вытираю платком, старик на платок косится неодобрительно, но молчит. Очень вкусные сливы у Трофимыча.

- Битые куда девать будете?

- А на самогон. Ух и добрая горилка получается. Запашистая и крепости в ней, аж горит.

- Аппарат, что ли есть?

- Какой там аппарат, - посмеиваясь, машет рукой Трофимыч. – Чугунок с крышкой да чашка – вот и вся механизма.

- А пить вам вредно?

- Не из дерьма какого варю, из слив, - обижается старик. – Ты, может, знаешь, что человеку вредно, а что полезно, а я не знаю. Я другое добро знаю. Вот, к примеру, Федька Мирошник не пил, самосад и папироски разные не курил. Уж что он там ел – не знаю, но не курил и не пил – это точно, а к сорока годам богу душу отдал. Помер стало быть. А Максим Ржевский и курит, и пьёт, и на тот год ему сотня лет выйдет. Вот и угадай тут…Это уж кому сколько на роду написано прожить, столько он и проживёт…

Трофимыч надолго замолк, всё перекладывал сливы из вороха в корзину и кастрюлю.

- А ты знаешь, от кого по селу пошли сливы, яблоки и всякие другие деревья?

- От кого же?

-А от меня.

Заметив мой недоверчивый взгляд, Трофимыч горько, как мне показалось, усмехнулся.

- До войны тут жили – ни одного дерева во всём селе. Только на кладбище штук пять топольков росло, а кругом хоть шаром покати – степь голая. В войну мне много земель разных довелось увидеть и наших и заграничных.

- Так вы и в войне участвовали?

- А как же. Два ордена имею, медалей разных с десяток. Вот недавно ещё одну из военкомата принесли, ноги мои больные пожалели. Вернулся домой в сорок седьмом. Глянул кругом – простор. Хорошо! А потом тоска стала одолевать: что ж мы за люди такие, что около нас, как возле чумных, ни одно дерево не растёт? Не должно ж такого быть. Раз возле покойников дерево произрастает, - значит около живых оно тоже расти должно.

Трофимыч сунул в рот сливу, пожевал, довольно ловко выплюнул косточку: метра на два, в картофельную ботву улетела косточка.

- Глотка от разговору пересохла, - пояснил он. – Так вот…Весной сорок восьмого поехал я в Татарку за саженцами, кум мой и однополчанин там жил. Думаю, должен помочь мне кум в таком деле. И вправду помог. Десятка три яблонек да слив я от него тогда привёз. И все принялись. Попервах поливал, конечно. Мужики наши около вон той оградки соберутся, глядят, как я вёдрами воду таскаю и гы-гы да га-га. Смеются, значит, дурьи головы. Матюком их пугну, а сам про себя думку имею: придёте ещё просить.

Смотрю на Трофимыча, а он помолодел. Как в сказке от живой воды. Глаза блестят, стан выпрямился, только в груди его по-прежнему надсадно поскрипывало.

- Ну и как, просили?

- Да отбою не было. Ещё раза три к куму ездил, да мужики сами потом разворачиваться стали. А теперь погляди: как люди живём. Ну-ка глянь, никак свиньи по картошке бегают?

Я огляделся. Действительно, среди высокой картофельной ботвы виднелись щетинистые жирные спины двух больших свиней, слышалось тихое, довольное похрюкивание. Трофимыч вскочил, будто пружиной подброшенный, откуда-то в его руке оказался увесистый кол.

- Ах чума вас забери! Ах бисовы души! – Неизвестно для чего пригнувшись, старик начал обходной манёвр.

Свиньи громко и тревожно хрюкая, перешли на рысь, кинулись к забору, потом обратно. Трофимыч, наконец, выпрямился, задышливо заулюлюкал, ещё немного пробежал, широко размахнулся и с неожиданной силой запустил колом куда-то в сторону от свиней.

Дрючок летел, как артиллерийский снаряд, с характерным шуршаньем и врезался прямо в окно Трофимычевой хаты. Удар был настолько сильным, что вылетели не только стёкла, но и рамы.

- Ох, трясця вашей матери! – лицо старика скривилось, как от зубной боли. – Это ж я в кабинете окно высадил. Кабы целился – ни за что не попал бы. Да ещё бабка теперь пилить будет. Ну, надо ж вот так…

Растерянно поторопившись около перебранных слив, Трофимыч повернулся ко мне:

- Шёл бы ты, Володя, до дому, я теперь матюкаться буду.

 

⃰  ⃰  ⃰

Снова встретиться с Трофимычем мне довелось недели через три, когда заладили по-осеннему затяжные дожди. Перед отъездом в город мне понадобилось поговорить с бригадиром тракторной бригады. Полевой стан был недалеко, и я, несмотря на мелкий дождик, моросивший с низкого серого неба, пошёл искать нужного мне бригадира.

С трудом передвигая облипшие грязью туфли, я вошёл на территорию полевого стана и остановился.

Под небольшим досчатым навесом, за длинным, грубо сколоченным столом, расселась почти вся бригада. На столе ворохами валялись арбузные корки. Люди сидели неподвижно, повернув головы в конец стола, где чинно восседал Трофимыч.

Старик был чисто выбрит и одет в чистое. В руках он держал книжку, держал чуть на отлёте, как все дальнозоркие люди, и громко читал.

Сверх ожидания, старик оказался неплохим чтецом. Его хриплый с придыханием голос как-то гармонировал с горьковским рассказом, с самой его сутью. Знакомый со школьной скамьи «Челкаш» вдруг приобрёл новые яркие краски, будто ожила и стала удивительно реальной сцена на морском берегу.

Я забыл, что стою под дождём, забыл о бригаде, ради встречи с которой шёл сюда. Но Трофимыч вдруг замолк, потом совсем другим, будничным голосом сказал:

- Хватит, на работу вам пора.

Слушатели сидели не шевелясь, и по их глазам видно было, что они ещё переживают вместе с Челкашом боль от предательского удара.

Когда все разошлись, а расходились необыкновенно тихо, задумчиво, Трофимыч поманил меня рукой.

- Видал? На самом интересном месте точку поставил. И больше им про Челкаша читать не стану. Нехай сами книжки ищут и дочитывают. Так, глядишь, и приучу их читать. Вот она, какая моя хитрость.

- Ну, а мемуары ваши как же? Продвигаются?

- Это ты про что?

- Воспоминания-то пишете?

- Нет. Бросил. Слова не бумаге топырятся. Одна скукота получается. Бросил я это дело.